Дарья Савицкая
Во имя Солнца
– Я выпил в два часа ночи, – проблеял я тихо, – Но оно начало действовать только через час, а потом был сбор на проповедь.
Остролист вздохнул. По некоторым причинам он прекрасно знал о моей бессоннице и полной беспомощности по утрам. Пытался меня лечить снотворными травками, надеясь, что я начну засыпать вечером и просыпаться утром свежий, здоровый и пышущий желанием работать, но сегодня его план сломался о внезапную проповедь Сокола. Я только-только уснул, отравленный снотворным зельем, и почти сразу меня растолкали на общий сбор.
Ну, вот не сплю я по ночам, я утром сплю, да иногда ещё днём. Вот такое я порождение тьмы.
– Попытайся не упасть снова в обморок. Когда Королевский Жрец уйдёт, я найду, где тебе поспать. И серьёзно, тебе бы пора, что ли, подумать о переходе в Полуденный корпус. Ты же так помрёшь скоро, от недосыпа, – Остролист, предусмотрительно придерживая меня за воротник, чтобы я не упал, покосился на Утреннее Зеркало, за которым, кажется, тьма тьмущая начала медленно превращаться в просто темноту. Просто отлично. Рассвет, мать его, близок.
– Так утро вот-вот…– я не договорил, прерванный собственной смачной зевотой, – Чистюля меня убьёт.
Чистюля, она же Чистоглазка, продолжала притворяться статуей. Вообще давать клички у нас тут не принято, но обращение «Чистюля» к ней прилипло ещё когда я был совсем маленьким и печальным. В моём детстве Чистюля была монахиней, даже не жрицей, и с удивительным терпением прощала окружающим панибратство.
Возможно, ей по самое горло хватило почестей младшей принцессы, которыми её кормили в прошлой, до-храмовой жизни. Даже став Настоятельницей, она спокойно относилась к обращениям на «ты» и без приставки «госпожа».
– Не тронет, – буркнул Остролист, – Я с ней поговорю.
– Ты мой брат на веки вечный, Острик, – пробормотал я, понимая, что картинка перед моими глазами совсем поплыла, а в башке на секунду стало пусто и мягко, словно череп перьями набили, – Знай, что твой портрет давно пора бы уже повесить в Зале Святых Лиц и вообще, счастья тебе, благодетель мой.
– Яс, ты молчал бы лучше, – добрым голосом посоветовал «благодетель», – Долгослав на нас смотрит, как вечурик на одержимых.
Долгослава я не видел, картинка смазалась, голова трещала так, словно между ушей у меня было сорочье гнездо, принадлежащее многодетной птичьей семье.
Его святейшество Сокол всё не затыкался, пророча нам конец света, если мы не будем паиньками. Голос его стал неразборчивым гулом, глаза мои невольно закрылись. Я сосредоточился на том, чтобы остаться стоять, а не упасть под грузом сонливости.
Впрочем, через несколько секунд Остролист тряхнул меня за шиворот, заставив встрепенуться. Сокол, да продлятся его дни, замолк, стоящие рядом монахи смотрели на меня с вежливым укором, а некоторые даже старательно кашляли, пряча неуместный на проповеди смех.
– Не смей спать! – прошипел мне на ухо Остролист, а стоящий теперь чуть впереди Златосвет выразительно чиркнул пальцем по горлу.
– Да не сплю я! Я слушаю!
– Ты храпеть начал, балда!
Надеюсь, я не сравнялся по оттенку с собственной алой рясой. Королевский Жрец, вдруг показавшийся мне возмутительно близко стоящим, смотрел на меня как на всемирное недоразумение, как на пробравшегося в храм котёнка, как на явившегося на молитву в исподнем, да как на самое презренное существо на земле он на меня смотрел! Открыл рот, начал что-то говорить, протянув ко мне руку и совершенно невоспитанно тыкая в меня пальцем. Я толком ничего не слышал – гул в башке смешался с грохотом собственного сердца – но был уверен, что Сокол пересказывает на моём примере очередные пороки.
Во мне шелохнулось что-то, отдалённо похожее на злость, впрочем, в Утреннем корпусе злость – редкая гостья, и ничего удивительного, что это дрянное чувство почти сразу треснуло во мне и растеклось глухой обидой. Небесное светило, что ты пальцем-то в меня тыкаешь, как в ворьё какое-то? Что вы все на меня уставились, собратья любимые? Может, уже закончите кашлять, да похохочите в голосину, чего уж стесняться?!
Я вообще здесь не по своей воле! Я не хотел идти на эту проповедь в четыре утра! Я, в конце концов, и монахом-то быть не соглашался, а даже если за согласие приняли какой неосторожный кивок, данный мной в неполные восемь, то я никогда не просился в Утренний корпус! И вообще, у меня бессонница уже неделю, я с ног валюсь, я работаю сквозь недосып, можно мне хоть капельку понимания?!
Хохотать с меня в голосину или хотя бы поддерживать речи Сокола одобрительным гулом никто не стал, но я, взбрыкнув, резко развернулся и попёр к двери, расталкивая плечами толпу собратьев.
– Ястреб! – Остролист попытался меня остановить, но не преуспел.
Обида во мне мешалась со стыдом: только такая бестолочь как я мог задрыхнуть на проповеди Королевского Жреца.
– Бестолочь, кретин, сова-сплюшка…– ругал я сам себя и на самого же себя обижался, – От тебя одни проблемы, Ястреб, горе ты луковое, Ястреб. Тьфу! Единственный из утриков, кого могут выгнать! Позор и срам. Чучело предрассветное.
Неудобно всё-таки быть монахом. Никакого шанса долго обижаться на родной корпус этот самый родной корпус мне не оставляет. Попробовал бы кто из вечуриков повторить мой подвиг – дерзко расхрапеться прямо на проповеди Сокола, а потом, не извиняясь и не пытаясь изобразить раскаяние, убежать в рассвет, мысленно ругаясь. Да такого вечурика собственные братья по корпусу бы отловили, силой на колени поставили и заставили бы извиняться перед Королевским Жрецом. А меня – отпустили с миром.
Хороший у нас корпус. Даже моя лень и моё нежелание подстраиваться под ранние подъемы тут не осуждались и не высмеивались, а наказанием было только то, что я в родном храме, где живу с шести лет – как чужой.
Я самый тупой и бестолковый монах Утреннего корпуса, живое воплощение безответственности и мелких пороков.
Впрочем, моё желание спать никто не отменял. Добравшись до выхода из Королевского Храма и попутно загоняв себя до отдышки, я направился на запад – в сторону Вечернего корпуса. Там много запущенных садов, полных мягких, неживых теней, укромных углов и чистых колодцев.
Углубившись в эти заросли, я завалился, как последний пьяница, под какой-то куст, и наконец задрых. Все планы на день оказались разрушены одним неосторожным всхарпом. Ну и Тень с ними…
Снился мне прекрасный сон, в котором я был монахом Вечернего корпуса и у меня были серпы вкупе с правом дрыхнуть до полудня и не спать до рассвета.
Спать – это вообще моё призвание и истинное предназначение. Вот кажется: начало мая, пусть погода тёплая, но земля-то ещё не прогретая, особо не полежишь, но мне это не мешало вообще. Я проспал восхитительно долго, и проснулся уже тогда, когда мой корпус сдал пост полуденным ребятам. И не просто сдал – уже отгремела Главная служба, и через часок-другой, судя по положению небесного светила, в права вступали отважные вечурики.
«Время вечуриков» длится до глубокой ночи, а потому их корпус обычно отсыпается почти до самого полудня. Сейчас же издалека слышались голоса – верный признак, что вечернее братство готовится принять вахту и поголовно бодрствует. Пять вечера и близлежащие часы – самый неудобные для времяпрепровождения в братском Вечернем корпусе, ближе к этому времени просыпаются даже те, кому разрешили спать до обеда и кто не занят ни на каких послушаниях – начинаются тренировки, переклички, раздача заданий на вечер и ночь, маленькие закрытые «вечерние» службы для избранных. Корпус становится похож на торговую площадь.
Через сад возвращаться не хотелось. По утрам и вечерам там безлюдно, но вот сейчас наверняка куча старших монахов тайком балуются вином и просто отдыхают с приятелями от надзора жрецов. Никто меня не побьёт за то, что я в чужом корпусе, но вот поулюлюкать вслед эти ребята вполне могут, пошутить всласть, рожи покорчить, а у меня и так настроение дерьмовее некуда, нету у меня сил сейчас прощать братьям-вечурикам их «безобидные» шутки. Вздохнув, я поплёлся в обратную сторону от храма – к выходу на Берег Ясного Заката, узкую улочку с длинным названием, что тянулась вдоль построек Вечернего корпуса и по берегу крошечной, перепрыгнуть можно, речки. Налево пойдёшь – в город придёшь, направо пойдёшь – к лесу забредёшь.
К лесу я и побрёл. Условно лес этот считался уже не нашим и даже не городским, а непосредственно королевским, туда даже без спросу ходить было нельзя (ну как нельзя, если тихо и не сталкиваться с лесничими – можно). Я хотел дойти до юго-западной границы храмовой территории и тихо вернуться домой через самую безлюдную, «жреческую» часть Вечернего корпуса и через главную площадь, где всегда столько народу, что меня не заметят.
День выдался на погоду чудесный, но по настрою – ужасный. Я шёл по берегу, тёр глаза и продолжал себя ругать. С опозданием стало стыдно не только перед Остролистом и перед Чистюлей, но даже перед старым Соколом.
С другого берега речушки, где зеленел недавно посаженный вместо вырубленного подлесок, вдруг раздался шорох – я даже приостановился, но ничего толком увидеть не смог. За подлеском начинался настоящий лес – густой, хвойный, тянущийся километра на два так точно. Дальше, если я верно помнил, было поле, а за полем начинался замок.
Если бы я стоял не на земле, а на одной из галерей Королевского Храма – я видел бы Новый замок с его многочисленными башнями. Из них хорошо видны были четыре. Восточная башня – Рассветная, это владения нашего будущего короля Жаворонка. Южная – Дневная, там владения принца Огнемира. Западная Вечерняя принадлежит Красноцвету. Хорошо, конечно, принцы живут. Всем троим ещё и моих лет нет, а все уже по башне имеют. Есть ещё четвёртый принц, Грознослав, но ему башни не хватило – да ему башни и не надо. Он у нас планирует уйти в вечурики, и так активно и громко планирует, что слышно даже в нашем корпусе. Регулярно, оказавшись в Ярограде, он приходит под окна храма и орёт «возьмите меня Тени убивать!». Чудное дитя.
Северная башня будет самой близкой к нам. Предрассветная. Там живёт принцесса Солнце.
Бедная, бедная Солнце. Я тут не знаю, как с обязанностями обычного монаха справиться, у неё вообще клеймо Солнце-бога. Небось, требуют от неё вставать на рассвете, засыпать аккурат на закате и передвигаться летящей походкой да с постоянной песней на устах. Я её видел – правда, в детстве, но зато несколько полноценных раз и даже не то чтобы сильно издалека. По крайней мере, я бывал раз десять в первой сотне рядов, что стояли перед ней, и даже разок или два в первой пятёрке. Предыдущий Настоятель нашего корпуса меня туда маленьким за ручку проводил, чтобы я лучше видел.
Принцесса и до своего исчезновения выглядела затравленной, худой и такой несчастной, что хотелось ей пирожков с кухни принести в утешение.
Когда я завершил свой крюк и вышел на аллею, идущую через Вечерний корпус, вечурики уже начинали выходить в дозор. Они то и дело попадались мне, рыжие мужики в багряных накидках, все при серпах, все смотрят как оголодавшие волки, почуявшие корову, движутся не строем, а вразнобой, кто торопится в конюшню успеть «урвать» лошадку получше, кто едва тащится, как на прогулке, кто старается идти отдельно, кто чуть ли не под ручку прохаживается.
На вроде бы безлюдной «жреческой» части меня ждал неприятный сюрприз. Настоятель вечуриков, Дроздовик, стоял у самых ворот, ведущих к площади. Даром, что имя забавное – на его серпах столько крови, что мне от одного мысленного подсчёта жертв плохело. Я Дроздовика боялся до жути, до пропажи голоса и тряски коленок, хотя вроде сильно страшным он выглядеть был не должен. Рыжий от природы, мелкий, с меня ростом, глазастый как кошка. На вид ему было около пятидесяти, что ли, а голос его, особенно когда злился, истончался почти что в женский.
Дроздовик меня не заметил: что-то втолковывал одному из своих воспитанников. Паренёк выглядел вроде знакомым – но имя его я запамятовал. Среднего роста, крепкий, но в отличии от меня коренастость у него не перетекла в полноту. Волосы явно недавно подкрашивали, они так и блестели, будто начищенная медь, но видно было, что хна его берёт плохо – слишком тёмные от природы волосы, даже рыжими не хотят становиться. Ряса до дырок заношена, у накидки ползут швы в районе плеч, серпы носит как деревенский – один за плечом, один при поясе (городские носят оба при поясе).
Услышав мои шаги, парнишка чуть повернул голову, заглядывая за спину своему Настоятелю. Глаза чёрные, словно сам одержимый. Лицо его по-прежнему казалось мне смутно знакомым, явно виделись, хоть бы мельком, но имя всё не вспоминалось. Черноглазый мне дружелюбно кивнул, приветствуя и дёргая углом рта в подобии улыбки.
Я махнул в ответ ему рукой и поспешно отправился дальше, пока со мной не решил поздороваться ещё и Дроздовик.
Выйдя на площадь, я замешкался, не зная, куда идти. В сам храм, что ли, помолиться да поиграть в паиньку? Тихо пойти на скотный двор, где всегда есть работа? Или сначала к жрецам, покаяться?
Вопрос решился сам собой. Чистюля, похожая на злую осу, уже неслась ко мне от дверей храма. Бежать было глупо, к тому же меня теперь заметили и некоторые коллеги по корпусу, что до сих пор крутились на площади.
Не хочу вдаваться в подробности. Скажу только, что в родной корпус меня тащили за ухо, увы, мой до смешного маленький рост, позволял свободно дотягиваться до моих ушей даже Чистоглазке. Вообще монахов не принято прилюдно за уши таскать, но монахам не принято и посреди проповеди сваливать, чтобы поспать под кустом.
– Весь корпус! – выдала Чистоглазка, едва затащив меня в свой кабинет, – Весь корпус, от этого полудикого Скорослова до многоуважаемой старейшины Светломыслы, просили сегодня Сокола, чтобы тебя, барана, не выгоняли и не ссылали в другой храм, за то, что позоришь королеву! Что ты себе позволяешь, Ястреб?!
Я польщённо охнул, кое-как вырвав своё ухо и поспешно отступая к стене. Послышалось, или мне и правда ничего не будет, кроме возмущений Чистюли, раз за меня просила даже бабушка Светломысла?
Чистоглазка, продолжая изображать разгневанную осу, металась от окна к столу, сердито жужжа. Гриву она сбросила и её жиденькие русые волосы рассыпались по плечам. Она была возмущена. Даже не так: она была в ярости, в том максимально возможном накале ярости, какой доступен не имеющим права на злость утрикам.
Я устало опустился на стул, сцепил руки в замок и потупил взгляд. Ладно, к этому мне не привыкать, пущай орёт, я заслужил. Поорёт да и отпустит, мне главное, что в корпусе никто не злится.
– Весь твой корпус,– шипела тем временем Настоятельница, словно корпус вот вправду не её, а чисто мой, личный, собственный, трудом добытый,– как сговорился. Голубка из больницы принесла целых два листа доклада, по которому она, как врач, обосновывала твоё поведение болезнью, от которой у тебя обмороки, хрипы подозрительно похожие на храп, головокружения и перепады настроения! Скорослав притащил Златосвета и Сокольника и они чуть на тупом ноже не поклялись, что ты не храпел, а подавился мухой, которая залетела тебе в ноздрю, а сбежал от смущения и природной ранимости. Остролист плясал, как ярморочный зазывала, распинался изо всех сил чтобы всем объяснить, какой ты хороший, драгоценный и чудесный, и что твой побег говорит не о хамстве, а о высшей форме раскаяния. Но я, я-то знаю, что ты просто идиот, который привык ложиться спать не раньше первых петухов и не желающий менять привычки! Баран!
– Баран, – кивнул я, заинтересованный богатыми теориями моих коллег, – Так, Голубка сказала что болею, Кори давил, что это даже храпом не было, а Острик пытался замазать мои косяки расписыванием моих же достоинств… А ты что сказала?
Лицо Чистоглазки стало суровым и честным, как у пятилетней девочки-посыльной, требующий свой медяк за выполненную работу с нерадивого адресата.
– Я сказала, что я не стояла рядом с тобой, но мне кажется, ты вправду уснул стоя, вместо того, чтобы молиться Солнцу или слушать проповедь, – отчеканила она и тут же смутилась, – Конечно, потом я добавила, что ты наверняка сразу осознал свою ошибку и убежал, чтобы спрятаться и вознести Солнцу покаянные молитвы, и весь день тебя не было, потому что ты, конечно же, молишься, голодный и продрогший, несколько часов подряд…
Я тонко и невоспитанно заржал, не удержавшись, но быстро взял себя в руки.
– Яся, – шикнула на меня Настоятельница, пытаясь скорчить хмурую моську, – Ты очень крепко попал.
Впрочем, её ярость уже утихла. Побухтев ещё с минуту, моя ворчливая Настоятельница занялась приготовлением чая – куда более достойное занятие, чем отчитывание меня любимого, прошу заметить. Отдав мне чашку с напитком, от которого сильно пахло мёдом, рябиной и душицей, Чистоглазка грубовато погладила меня по волосам.
– Он что-нибудь ещё говорил? Ну, Сокол? – опасливо спросил я, подув на напиток.
– Спросил, почему вы так много кашляете на каждой его проповеди и предложил закупить вам шерстяных рубашек да утеплить комнаты.
Я едва не поперхнулся чаем, залившись смесью смешков с кашлем, которую освоил ещё на самой первой проповеди Сокола.
– Яся, – Настоятельница строго цыкнула, призывая меня к порядку, – Ты горе луковое, а не монах.
Яся не спорил, старательно булькал в чашку и притворялся паинькой.
– Ты же добрый парень. Добрейший. Доброты этой на целый бы Вечерний корпус хватить могло бы. И руки ведь у тебя откуда надо растут, ты и в больнице первый помощник всем врачующим, и на кухне самый активный помощник, пусть и с корыстным мотивом. И на скотный без нытья ходишь, животных любишь. И суть нашей веры понимаешь. И в корпусе тебя, дурака, любят. А безответственный – хоть топись! По ночам шляешься. И хоть бы ты уже по Ярограду, по трактирам каким шлялся, чем плохим занимался, так нет же. Ходишь по Храму всю ночь, как призрак, то мелкой уборкой занятый, то молитвой, то просто сидишь в зале, на изображения Солнца смотришь, и глаза у тебя как будто в трансе. Как тебя ругать за такое?
Я молчал, предчувствуя, что после похвалы последует вполне предсказуемый удар по самолюбию.
– Я-то вижу, что ты хороший, я б тебя и в жрецы пророчить бы решилась, – продолжала Чистюля, остервенело ероша мои бедные волосы, – Ты же в храме вырос, ты уже по-другому жить не сможешь.
– Ага, вырос, – ляпнул я, не удержавшись, – Родители вышвырнули на помойку, больного не захотели растить. А вы убогого подобрали. Ай!
Чистоглазка, едва не оторвавшая моё многострадальное ухо, тяжко вздохнула и, отойдя прочь, села за стол. Смотрела на меня без прежнего недовольства.
– Не выкинули…
– Выкинули на помойку! – упёрся я.
– Как у тебя совести хватает называть Королевский Храм помойкой? Я свидетель – я, я тебя принимала, когда ты к нам попал, я твою руку из руки твоей мамаши взяла. Тебя сюда привели, в храм, как положено по старому правилу предрассветных…
Я совершенно демонстративно закашлялся, перебивая Настоятельницу.
Чистоглазка была слишком хорошая для мира за стенами Королевского Храма. Поступок моей кровной матери до сих пор не помещался у неё в голове. Когда десять лет назад поздним вечером к дверям нашего корпуса явилась женщина с шестилетним мальчишкой и попросила позвать кого из монахинь для разговора, ей повезло наткнуться на монахиню, которая ещё несколько лет назад носила бархат, шелка и диадемы и звалась принцессой. Она передала меня в руки Чистоглазке, сказала, что они с мужем нищенствуют и не могут растить меня до положенных четырнадцати лет теперь, когда у них родился ещё один ребёнок. Она сказала, что я слабоумный и не разговариваю, и что она вверяет мою жизнь Солнцу.
Чистоглазка так растерялась, что какое-то время даже не признавала в корпусе, что меня отдали насовсем. Привирала, что у женщины, видать, тяжёлые времена, вот она и отвела старшего ребёнка на месяц пожить в храм. Многие ей верили. Меня даже никуда не отдали – и почти год все ждали, что за мной вернутся.
Но моя безымянная родительница пропала с концами.
– Она сдала тебя в храм, – повторила Чистоглазка упрямо, – И ты знаешь, что тебя оставил тут сам Настоятель. Он сразу понял, что из тебя выйдет хороший утренний монах, – Настоятельница чуть откинулась на спинку стула, предаваясь воспоминаниям, – Боже, мне было… Да, кажется мне было семнадцать лет, когда тебя привели.
– Она сказала, что я слабоумный. И что я не умею разговаривать, – процедил я, – Что такого больного как я даже в сиротский дом не примут.
– До сих пор не понимаю, зачем. Ты умел разговаривать. И выглядел запуганным, а не глупым. Помнишь, как ты стоял у ворот глубокими вечерами и раздавал вечерним, что с дозора возвращаются, спёртые с кухни пирожки? Семь лет ребёнку – а он спёр поднос с пирожками и пошёл кормить вечерних.
– Ну, подумаешь, – пробурчал я.
– А как ты носился по корпусу, когда освоился, всем тебе надо было помочь, каждому подсобить, всех уболтать. Воду таскать порываешься, в школу прямо сам бежал, в швейные мастерские ходил, к десяти годам уже сам себя обшивал, к двенадцати был первый помощник в больнице… Мелкий, тощий, кровью кашляешь, а желания другим помогать – до крыши и выше. Правда, но ночам ты всегда шатался, а утром спал как убитый, но с тебя по малолетству не требовали дисциплины какой-то. Думали, подрастёшь и подстроишься. – Чистоглазка опять вздохнула, изображая немыслимое горе от того, что я не оправдал её надежд.
Небесное светило, хвала тебе, что Чистоглазка моего младенчества не застала, а то бы мы сейчас до рассказов о моём агуканьи докатились.
– А теперь я вырос страшным, жирным, ленивым и до сих пор не умею спать по ночам, – буркнул я сердито.
– Регулярно нарушаешь посты и голодовки, спишь на службах, пропускаешь утренние послушания…– добавила Чистоглазка грустно, – Знаешь, я-то понимаю, что ты по духу наш, утренний, а по распорядку сна тебе разве что в вечурики вербоваться… Но Сокол-то этого не понимает! Что мне с тобой делать?
По виноватым глазам её было понятно – вопрос риторический. Что-то со мной уже сделали. Какое-то распоряжение старина Сокол отдал. Что-то нехорошее да будет.
– Чистоглазочка, госпожа вы моя обожаемая, – проговорил я вдруг севшим голосом, – А я что, могу по окончанию разговора нашего душевного, изобразить раскаяние да идти с миром в свою комнату, покаянно помолиться и пытаться уснуть, а утром приступать к работе?
Лицо у Чистюли стало совсем виноватым.
– Конечно, ты можешь зайти в комнату, собрать вещи, передохнуть перед дорогой…
От её безобидного ответа я подпрыгнул на стуле, как укушенный, невольно дёрнув правой рукой к груди – за сердце хвататься. Вещи собрать! Небесное светило мне в глаз! Выгоняют! Допрыгался! Дохрапелся на проповедях соколиных! Тени меня подери!
На горизонте жизни моей начало маячить что-то вроде перспективы поехать единственным монахом-сохранителем в заброшенный храм или, ещё лучше, в какое-нибудь вшивое захолустье, где работать настолько некому, что всем будет плевать на мой распорядок сна.
Видимо, на вид я стал совсем бледным и больным.
– Солнце сохрани, Ястреб, что с тобой?! – Чистоглазка вскочила, едва не опрокинув свой стол, – Аж посинел. Дышать можешь? Опять грудь сдавило?
Я, дрожащими руками цепляясь за стул, лишь шмыгнул носом и жалобно проблеял:
– В-выгнали-и-и…
Чистоглазка подбежала ко мне, отчаянно размахивая руками, будто разгоняя невидимую мошкару. К губам у неё прилипла жалкая, вымученная улыбка.
– Нет, что ты, кто тебя выгонит, ты просто уезжаешь…
– Ага, знаю, как я уезжаю. В село Псуподхвостово, в Огерохский край, на границы со степями кочевников, – поддакнул я, сдерживая внезапно подступившие к глазам слёзы, – На постоянное место жительства. Помощником местному подыхающему жрецу Гулиславу, которого должен буду обмывать, обстирывать и обслуживать, а как помрёт – куковать в его оставленном храме и силиться не подохнуть.
– Солнце сохрани, Ястреб, что ты мелешь?
– Выгнали-и-и! – упрямо взвыл я, аж голову к потолку вскидывая, – Выгоняют из дома отчего, второй раз за жизнь, правильно мамка меня вышвырнула, теперь ты вышвыриваешь, ты позволила Соколу меня выписать в какие-то болота, вот помру там в тоске по дому, а вы…
– Ястреб! – рявкнула мне Чистюля прямо в лицо, заставив примолкнуть. Я сидел на своём стуле и мелко трясся от ужаса. Уезжать из храма мне категорически не хотелось. Я в жизни Яроград не покидал, деревни настоящей не видал, а они меня, нежного, столичного, в храме выросшего, и к Теням на куличики отправляют!
– Ястреб, – повторила Чистоглазка, выдыхая и пытаясь глядеть с пониманием и лаской. – Ястреб, ты остаёшься числиться в Королевском Храме. Просто по распоряжению господина Сокола тебе будет дано задание, особое, важное, аж в самом Новом замке!
Я минуты две молчал, сдерживая икоту и всхлипы. От Сокола я ничего хорошего не ждал.
– С каких пор ты стала называть наказания заданиями?
– Тебя никто не наказывает. Тебе дают задание. Я тебя и искала для того, чтобы передать это задание.
– Мне?
– Тебе.
– В Новом замке?
– Да.
– Зачем я в замке? Там своих полудурков мало?!
Настоятельница совсем поникла, устало потёрла виски, будто у неё от моего нытья разболелась голова.
– Хватит меня сбивать с мысли, болботун. Давай сначала. Ты едешь в Новый замок…
– На генеральную уборку замковой часовни, на три дня, не больше? – с надеждой перебил я, вспомнив, что в замке есть часовня для молитв и иногда туда посылали дежурить монахов из нашего храма.
– Ястреб! – шикнула Чистоглазка, – Ты едешь в Новый замок, чтобы пополнить ряды…– она примолкла на секунду, будто пытаясь вспомнить сложное слово, и наконец полувопросительно изрекла:– …стражи?
Первая мысль была – в наказание меня отдали в прислугу замковой страже. Портки им стирать, кольчуги начищать, девок непотребных до покоев им провожать и за пивом до харчевни бегать. Мысль, что меня самого взяли в стражу мне даже в голову не пришла. Ну какой я, Тень мне в печёнки, стражник? Я на клёцку с конечностями похож, при виде меня в кольчуге и шлеме нарушители порядка разве что от хохоту помрут.
Чистюля, вернувшись за стол, устало подпёрла подбородок кулачком.
– Опять не понял? Ладно, давай ещё раз. Племянницу мою помнишь?
– У тебя есть племянница?! – поразился я, недоверчиво прищурившись. Чистоглазка – младшая из трёх дочерей покойной королевы Тихонравы, и вроде как у её старших сестёр, Миронеги и Малиновки, только сыновья, да и у малоизвестного графа, самого старшего ребёнка в прошлом поколении королей, тоже сын.
– Совсем память отшибло, – подытожила Чистоглазка печально, – Мне казалось, старшая дочка Миронеги достаточно известна в наших кругах.
– Солнце! – воскликнул я, нервно хихикнув, – Сразу не сообразил. Все на неё божество да божество, совсем за человека считать перестал.
И ведь только сегодня вспоминал о принцессе, да из головы вылетело…
– И очень зря, – голос Чистоглазки стал куда прохладнее, – Солнце – не божество, и, на мой взгляд, не тянет даже на пророка или святую. Я бы предпочла слово «блаженная» или, к примеру, «отмеченная»…– Настоятельница осеклась, будто поймав себя на попытке отвлечься, – Она почти ребёнок, всего на годик старше тебя. Ты ведь слышал, что в замке завёлся одержимый?
Одержимые – отродясь не наша проблема. Одержимые – это проблема бравых вечуриков. Про одержимого в замке я, конечно, краем уха слышал, но ничем помочь замку в этом деле не мог.
– Значит, слышал, – что-то поняв по моему лицу, произнесла Настоятельница. – Солнце обладает с рождения способностями, которые простым смертным не даны.
– Светящиеся глаза, плевки огнём, всякая ерунда вроде чириканья с воробышками на равных…– я осёкся под взглядом Чистюли.
– Я бы на твоём месте вместо балаганных трюков вспомнила трансы. Солнце может впадать в трансы. Иногда – в результате молитв, иногда – просто по воле бога, независимо от своих желаний. Сокол утверждает, что многие из её поступков продиктованы прямой божьей волей. К примеру, он не считает неправильным то, что Солнце последние несколько лет не появляется в храме. В её желаниях и капризах господин Сокол умудряется читать волю Солнце-бога. В некотором роде, он соотносит интуицию Солнце с данными свыше знаками.
Удобненько. Любой бредовый поступок – воля божья. Даже немного завидую, что никто не хочет увидеть в моих привычках божественного промысла.
– Но это лишь частное мнение Сокола. Авторитетное, но не абсолютное в своей истинности, – пробормотала Чистоглазка, задумчиво глядя в пустоту, – Солнце всегда была малость странной, но я до сих пор не научилась отличать, где заканчивается каприз избалованной принцессы и начинается божья воля. Сначала она отказалась вести службы. Потом – посещать храм. После – покидать территорию замка. Закончилось всё тем, что она практически перестала покидать даже свою башню. Начала избегать общения с людьми, разогнала слуг и фрейлин, не принимала во внимание никакие просьбы, приказы и приглашения.
– А при чём здесь одержимый? – на всякий случай уточнил я.
– А? Ах да. Одержимый. Я не отрицаю, что у Солнце есть что-то вроде интуиции. Она впадает в оцепенение, если предчувствует опасность, а иногда совершает бессмысленные на первый взгляд действия, предотвращающие её участие в неприятных историях. Двадцать два дня назад в замке одержимый убил мальчика из слуг. Солнце в этот же день и примерно в это же время пропала, и была обнаружена спустя несколько часов в мясном погребе. Две недели назад, в сопровождении одной из слуг возвращаясь в комнату, она вдруг запаниковала, без объяснения причин выбежала на улицу и скрылась в саду. Её нашли гораздо быстрее – спустя полчаса, в пересохшем колодце. Она не реагировала на оклики. Пока слуги и стража вытаскивали Солнце из колодца, в её башне, на первом этаже, произошло второе убийство – стражник был найден мёртвым, с прокушенным горлом. Следы человеческих зубов вокруг раны выдают одержимого.
– Очень грустно, – нервно отозвался, ёрзая на стуле, – Но я не вечурик. Я ничем не помогу.
– Одержимый явно пытается подобраться к принцессе, – продолжала Чистюля, – Оба раза убийства были совершены рядом с ней. Мы до сих пор не знаем, могут ли Тени касаться Солнце и вообще причинять ей какой-то прямой вред. Верховный Совет строит на эту тему предположения одно другого краше – но никто не верит, что это череда совпадений.
– А разве принцессу плохо охраняют? Что там один одержимый против десятка стражников…
– Проблема в том, что десятка стражников, по воле самой Солнце, как правило распределена по всей Предрассветной башне. Особенно много их на первом этаже, где стража охраняет покой принцессы от нежеланных посетителей. Она не отказывается от стражи, но вышвыривает взашей каждого «лишнего» охранника. По сути, они ей нужны просто для порядка и ради того, чтобы в башню не проникали чужие слуги с просьбами.