Дарья Савицкая
Во имя Солнца
Сразу от порога начиналась ведущая вниз лестница, выщербленная, грязная, с четкими бурыми разводами на верхней ступени, на которую падал свет из коридора. Внизу царил мрак. Примерно на шестой низкой ступени он захватывал лестницу полностью.
Погреб. Обычный погреб, который в замке важно зовут «складом». Там наверняка хранятся сыры или сырые овощи, то, что требует сухой прохлады при хранении.
– Или пыточная камера, – мрачно добавила я вслух, – Смотри, Снежок, вот кровь невинных жертв, которых Марник пытает своими мясницкими ножами, а потом за ноги вытаскивает наверх, чтобы скормить свиньям.
Снежок послушно обнюхал первую ступеньку, лизнул кровавый узор, фыркнул и снова голодными глазами уставился вниз.
Учитывая мою совсем не солнечную больную фантазию, мне мгновенно представилась дохлая течная сука с разрубленной шеей, которую добрый мясник убил и спрятал на складе продуктов, надеясь закопать к вечеру, как дел станет поменьше. Запах же остался, вот Снежка и выворачивает наизнанку от желания спуститься вниз.
Да уж, если у моего коллеги на небе такая же фантазия, странно, что он не устроил еще всемирный потоп или нашествие бешенной саранчи.
– Снежок, ищи Жаврика! Жаврик! – приказала я псу. Снежок обиженно прижал уши, понимая, что его пытаются отвлечь от желанного подвала. Другого способа прогнать пса не было – даже если захлопну за собой дверь, этот кривляка будет жалобно выть на пороге, пока не соберет всех слуг с Весновницей во главе.
Снежок плохо поддавался дрессировке, и из всех людей искать соглашался лишь мою мать и младшего брата, рассветного принца Жаворонка, ну или просто Жаврика.
– Жаврик, Снежок! Где Жаврик? Ищи Жаврика! – повторила я, дергая пса за складку шкуры на загривке. Снежок горько, совершенно по-человечьи вздохнул, и нехотя отошел от дверного проема, не спеша потрусив по коридору на поиски Жаворонка. В иных аспектах он был идеально послушен.
Я осторожно прикрыла дверь и стала спускаться по лестнице – благо, что вижу даже в кромешной тьме. Картинка тёмной комнаты без источников света для меня не ясна, но и полностью беспомощной я в темноте не остаюсь.
Ступеньки были почти покатыми, стёсанными временем. Вскоре показался конец лестницы, ознаменованный арочным проходом.
Осторожно придерживаясь руками за потрескавшийся край арки, я заглянула в комнату.
Тьма в моих глазах пестрела багровыми и тёмно-синими силуэтами. Выложенный плитами пол обжигал ноги могильным холодом, воздух был неподвижен, но затхлости не ощущалось.
На ощупь, касаясь выступающих из темноты черт предметов кончиками отросших ногтей, я начала продвигаться вглубь комнаты. На полу у входа обнаружилось дурно пахнущее корыто, на ощупь крепкое, но по запаху будто бы начавшее гнить. Запрокинув голову, я увидела несколько жердей, протянутых под потолком и теряющихся в темноте у невидимых с такого расстояния стен. Местами на жердях висели короткие, почти тупые крюки и звенья оборванных цепей.
Солнце! – плеснул снаружи голос Весновницы, и я почувствовала себя утопленницей на дне озера, окликаемой с берега.
Осторожно раздув на собственной ладони огонёк, я отпустила его летать по комнате. В старых писаниях их называли зорчами – крошечные огоньки веры. В прежние времена я зажигала их сотнями. Сейчас с трудом смогла бы создать хотя бы пару.
Одинокий зорч плыл по комнате перед моим лицом, и темнота обращалась огненными сумерками – теперь уже ясно выступали во тьме крюки, цепи и жерди, бурые разводы на плохо вымытом полу. Не глядя, я опёрлась рукой на то, что по невнимательности спутала с частью стены.
Пальцы вместо камня нащупали кости. Ровные ряды гладких рёбер, перемежённые остатками плоти.
Я не вздрогнула и не вскрикнула, но сердце у меня едва различимо дрогнуло. Скосив глаза влево, я увидела свиную тушу, подвешенную на один из крюков. Это было старое мясо – высохшее и частично обобранное. Ног у свиньи не было, и со спины были сняты целые куски плоти.
Обойдя свинью по кругу, я с явным усилием отогнала зорч подальше от себя, к центру комнаты – в его свете вырисовались ещё одна свиная тушка, более свежая на вид, и висящий почти в центре костяк коровы. Отрубленная безглазая голова лежала на старом столе у стены. Отрезанные ноги висели на отдельных крючьях.
Хмыкнув, я принялась расхаживать по мясному погребу, с интересом разглядывая раны на давно уже мёртвых животных, трогая места, где Марник отрубал в суставе конечности, ощущая, как пальцы стали липкими от ещё остающейся в мясе крови.
Не то чтобы это место вызывало у меня море симпатий или казалось уютным, но и явного отторжения не возникало. Жаль, что едва ли получится здесь отсидеться и по-настоящему испугать своим исчезновением нерадивую Весновницу. Занять себя в этом месте просто нечем, разве что изучать по тушам тяжкое ремесло мясника, а потом шокировать Марника своим интересом к этому делу.
Нарезая уже пятый круг по маленькому погребу в компании затухающего зорча, я предавалась дурным мыслям. В голову лезла то нелепая картинка, что я сейчас поскользнусь на застарелой луже крови, упаду, сверну себе шею, и буду лежать до самого завтрашнего дня, страдая от жажды и невыносимой боли, не имея сил даже кричать, то белые черви, яко бы копошащиеся в свиной туше. Для успокоения своей бурной фантазии, я осмотрела и даже ощупала свинку – та была свежей и в меру кровавой, а белого в ней было лишь прослойки сала, и никаких червей. Никаких луж крови, на которых можно было бы поскользнуться, кстати говоря, так же не было, лишь сухие красные полоски на тёмных плитах.
В голову забралась диковатая мысль укусить свинку за мясистую спинку. Впрочем, к своей дурной фантазии я давно уже привыкла. Иногда мне даже казалось, что, если не забивать мою голову религией, я обязательно буду думать исключительно о всяких гадостях, вроде тех же червей или пожирания сырого мяса.
Да я бы, пожалуй, даже попробовала прожевать обрывок свежего мясца, если бы у меня было чем отрезать себе кусочек(зубами рвать свежее мясо – это даже божественному сосуду не под силу) и была бы фляга воды прополоскать рот, если не понравится.
Нарезав еще несколько кругов по складу, я начала всерьез задаваться вопросом, а не покинуть ли мне это замечательное место. Наверняка Весновница уже обошла весь первый этаж, не нашла меня и вернулась на улицу, или пошла обшаривать верхние уровни замка. Впрочем, все равно придётся обратится к кому-то из слуг, чтобы мне принесли в комнату воды, вымыть ноги, а то пятки у меня уже побурели от хлопьев крови, налипающих с пола.
Что ж. Десять минут и можно, пожалуй, уходить. Тихонько вернуться в Предрассветную башню и отсидеться там.
Подойдя к самой старой туше из имеющихся – полностью выпотрошенным и лишенным всего лишнего бренным останкам коровки – я придирчиво понюхала свой потенциальный будущий завтрак. Хотя вряд ли ее подадут на королевский стол, судя по аромату. Скорее пустят на кормежку слуг.
Мясо пахло, как обычно, отвратительно, но что-то в этой отвратительности вдруг начало мне казаться знакомым и манящим. Откусывать жилистые волокна от этого старья мне не хотелось, но вот обсосать ребрышко…
Поток странных мыслей прервался так же резко, как и возник.
Обойдя тушу кругом, я остановилась напротив нее, там, где грудина была проломлена, и в щели между ребрами просвечивал розовый позвоночник.
У меня странная фантазия, я говорила? Идеи притаскивать в замок сирот и устраивать их у нас работать, целовать цветы и спасать щенков приходят ко мне в том же количестве, что и идеи жрать сырое мяса, или, к примеру, гладить позвоночники освежеванных коровьих туш.
Внутри туши, в кольце из ребер, было темно и моя рука со сползшим до локтя рукавом слабо светилось беловатым цветом. Позвоночник оказался холодным, чуть шершавым и даже приятным на ощупь.
Подняв взгляд, я несколько секунд разглядывала торчащий сверху зазубренный край крюка, на котором болталась туша. Очередная дурная мысль: интересно, каково это, висеть на крюке в этом подвале и смотреть на темную стену, у которой тебя разделывали на куски? Больно, само собой, но если, как эта туша, боли уже не чувствуешь?
Не знаю, что на меня нашло, но здравый смысл ко мне вернулся уже тогда, когда я, ободрав плечи и руки о торчащие края ребер, забралась внутрь туши и стояла в клетке ребер, где когда-то билось большое, коровье сердце, прислонившись своим позвоночником к хребту мертвой скотины. Острый зуб крюка поблескивал прямо над моей головой. Что ж, хотела чувствовать себя тушей – почувствуй себя тушей. Паршивый, сладковатый запах смерти прилагается, как и затхлый воздух, и странноватый полумрак внутри этой костяной клетки.
Идиотизм. Я уже начинаю сходить с ума от скуки. С некоторым усилием воли я рванулась прочь из трупа. Если забраться внутрь, протиснувшись в разлом груди, еще можно, то выбраться как-то не получалось. Вспышка паники, от которой погас мой единственный хиленький зорч, была короткой – пока до меня не дошло, что коровья туша, в общем-то, висит, и ее нижняя часть обрывается на уровне моих коленей, то бишь, мне достаточно просто сесть на пол и аккуратно вытащить плечи и башку. Почему я не сделала этого сразу, как только нашла выход – понятия не имею. Наверное, у меня просто закружилась голова. Я на несколько секунд закрыла глаза, силясь прийти в чувство. Хорошо хоть, не задрыхла, потому что дверь, ведущая наружу вдруг громко ударила о стену, распахиваясь, и по лестнице застучали торопливые, тяжелые шаги.
Я заметалась, насколько возможно метаться в этом гибриде гроба и трупа. Здравый смысл снова куда-то делся, я уперлась локтями в ребра коровы, подобрала ноги, прячась в туше полностью. Конечно, долго так не провисишь, ноги вывалятся, но все же.
Как чувствовала, что кто-то зайдет!
– Эй? – раздался неуверенный оклик, и по полу и стенам заплясали огненные всполохи, – Ребят, есть тут кто?
Марник. Интересно, с чего это ему вдруг пришло в голову спрашивать, есть ли тут кто? Я же дверь плотно прикрыла за собой, вроде не должно быть заметно, что кто-то заходил. Или он просто ищет кого-нибудь из черни и обходит помещения?
Послышалось его привычное, негромкое «та-а-ак!», после чего по окровавленной плитке зашаркали неторопливые шаги. Через секунд десять мимо моей туши, в смысле – мимо меня внутри туши, внимательно разглядывая плитку, прошелся наш мясник. Тьфу ты, вот я наследила, весь пол истоптан. Там, где кровью пол был вымазан особенно густо, на бурых узорах оставались отпечатки моих тощих ступней.
Локоть мой неловко шкрябнул по коровьим ребрам, соскальзывая. Звук получился тихий, но в мертвой тишине мясного склада Марнику наверняка показался похлеще барабанной дроби.
В ту же секунду бросив взгляд на коровью тушу, Марник даже не сразу остановился, сделал еще два шага вперед, прежде чем смог осознать увиденное в неровном свете факела
В своей мясницкой карьере он видел и гнилые туши, и червивые, и туши, которые были плохо подвешены и падали с крюков сами по себе, и туши в которые забирались кошки, обгрызая изнутри, и различных паразитов, портящих мясо. Полутораметрового человекообразного паразита, который своим телом занял все пространство внутри дохлой буренки, он видел впервые.
Видимо, именно поэтому он с ходу издал нечеловеческий вопль, шарахнулся в сторону, оступился, рухнул на задницу и, не прекращая голосить, начал активно уползать на своей пятой точке в сторону выхода. Оброненный факел не погас, но зачадил, откатываясь.
Я от неожиданности царапнула коленями по костяным прутьям своей клетки, ноги у меня вывалились, стукнув пятками по плитке. Стрельнуло глухой, быстро затихающей болью.
Марник продолжал уползать от фаршированной человеком коровы. Когда в его могучих легких кончался воздух, он на секунду замолкал, набирая новую порцию, и принимался голосить с прежней силой.
Я, совсем забыв про свой план вылезать из коровы через низ, с третей попытки прорвалась сквозь реберную клетку, в хлам разорвав рукава и ободрав плечи и лопатки. Брезгливо тряхнув руками, я застыла, мрачно глядя на достигшего стены мясника, чей вопль перерос в судорожные вздохи, а мокрое от пота лицо было перекошено ужасом.
– С.. Солнце…– прошипел он, хотя мне до последнего казалось, что выругаться матом ему хотелось сильнее, чем помянуть божье имя.
– Собственной персоной, – мрачно подтвердила я, насупившись.
Услышав мой голос, Марник неспешно поднялся, отряхивая руки и попутно бормоча взывания к Солнце-богу. До меня, кстати говоря, было гораздо ближе, чем до моего небесного воплощения, так что он мог бы уже говорить и в мою сторону, а не в низкий потолок, я скорее услышу и проникнусь.
– Т-твою ж…твою ж с-светлость… – прохрипел он сдавленно вместо молитвы, – Я…я сдох п-почти…
– Сдох не сдох, но заикаешься знатно, – буркнула я.
Просто прекрасно, я почти довела до сердечного приступа нашего мясника! Для полного счастья у него теперь должно развиться заикание и ужас перед мертвыми коровами, что бы он бросил работу и нам пришлось искать нового мастера мясных дел.
Объяснять ему, что у меня бывают странные фантазии и порой мне хочется ощутить себя мертвой коровой совершенно не хотелось. Марник разболтает Соколу или, что ещё хуже, матери, Сокол решит, что я двинулась и привяжет к шпилю на Храме, что бы я очищалась от скверны и дурных мыслей солнечным светом, пока кожа не почернеет.
Ожидая, пока Марник придет в себя и с ним можно будет вести осмысленный диалог, я бегло оглядела погреб, попутно пытаясь поправить одежду. Тело странно ныло, будто я только что встала с постели после нескольких часов сна в очень и очень неудобной позе, от которой у меня затекли все конечности разом.
Марник подобрал факел, со второй попытки кое-как вставил его в кольцо у прохода на лестницу, вытер ладонью с лица пот и медленно пошёл ко мне. Выглядел он паршиво. Даже не думала, что его так легко напугать.
– Это наш погреб, королевский, и мясо тут королевское, и вообще я имею право быть вездесущей и сидеть, где мне взду… – начала я оправдываться, но Марник умудрился перебить меня одним взглядом.
Подойдя вплотную, он поднёс руку к моему лицу, будто хотел убрать прядь волос, но коснуться не решился. Замер, одёрнул руку и пристально на меня смотрел минуты полторы, прежде чем осторожно уточнил:
– Ты в порядке?
Когда никто не видит и не слышит, Марник со мной на ты и по имени. Когда есть хоть один свидетель, он будет изображать преданного слугу и звать меня на «вы» и через «вашу святость».
– Не то чтобы, но я не в порядке уже несколько лет, – буркнула я, пытаясь вытереть липкие руки о собственную одежду. – Я спряталась от Весны. Мы опять повздорили, ну я и спряталась, ты же знаешь, я частенько прячусь.
– Здесь? – Марник судорожно обвёл глазами погреб.
– Это неочевидное место. Кто, кроме тебя, сюда ходит?
– Чернорабочие, что помогает мне туши носить… Солнце, ты точно в порядке?
– В полном, – недоуменно ответила я, озадаченно склоняя голову набок. – Ты настолько меня испугался, Марник?
– Н-нет! – воскликнул мясник поспешно и улыбка его напоминала оскал, – Нет, просто… Тебя ищут уже несколько часов… Почти с самого полудня…
– Часов?
– Часов, – глупо повторил Марник, глядя на меня сверху вниз.
Это звучало как бред. Даже окончательно потеряв счёт времени, я не могла провести в бегах больше полутора часов, а в этом погребе – больше двадцати минут.
– Там Сокол, – вдруг обернувшись на выход, добавил Марник. – Он в Новом замке. Приехал, когда узнал, что ты пропала.
Несколько секунд я молчала, пытаясь понять, что происходит. Марник за это время успел стащить с себя рабочую мясницкую куртку из крепкой кожи и отдать мне. Словно во сне, я накинула поверх разорванной рубашки его куртку, глядя в пустоту, мимо мясника.
Голос Марника разрезал тишину и показался мне почему-то похожим на собачий рык:
– Ты ничего не слышала? Ничего не видела?
– А что я должна была слышать?
– Не знаю. Вечерние развели тут редкостный переполох. Они искали этого одержимого часа четыре, прежде чем признали, что по горячим следам тут хрена с два что отыщешь…
– Одержимого?! – переспросила я недоверчиво.
Я не видела одержимых Тенью уже несколько лет.
Но, понимаете ли, на одержимых очень редко написано, что они – одержимые. На самом деле их в замке всегда хватало, хотя бы одержимых самыми мелкими домовыми Тенями. На катастрофу выявление одержимого в Новом замке тянуло слабо.
– Одержимый, – повторил Марник. – Убил мальчика с кухни. Насмерть убил.
Я уже открыла рот, чтобы уточнить, как можно убить не насмерть, но осеклась. Рядовой одержимый – это нечто такое слюнявое, психованное, что заходится воплями ужаса при виде меня и Сокола. Они не убивают людей просто так, их легко найти и узнать. Другое дело, если человек одержим припадками, в которые он теряет разум и творит, что прикажет Тень. Такие – убивают, и таких – убивают. Потому что тому, кто несёт смерть невиновным, прощения быть не может. Серпом по горлу, и да здравствует Солнце, и я в его лице!
Наверняка одержимый уже в курсе о своем положении, и будет до последнего скрывать свою сущность, надеясь спастись. Да и Тень будет нашептывать ему идею сохранить свою жизнь, не позволяя прийти с повинной.
– А где убили? – спросила я настороженно.
– В комнатке чернорабочих.
– Почему я ничего не слышала?
– Ну, отсюда сложно что-то услышать… Ты давно тут сидишь?
– Минут двадцать.
– А убили мальчика – часов пять назад.
Часов пять назад, по моему мнению, было довольно-таки раннее утро, а полчаса назад из комнатки чернорабочих, где якобы свершилось убийство, доносился хохот подростков и даже, кажется, самого Марника. Довольно странно, что они собрались пороготать над местом убийства.
– Пойдём, – Марник неуверенно тронул меня за плечо, призывая следовать за ним. – Ужин объявят через полчаса и в коридорах будет куча народу.
Произошла некоторая путаница. Я решительно не понимала, какой может быть ужин, если у нас ещё обеда не было, но Марник выглядел растерянным и измотанным, и я не решилась грубить. Зато нашла в себе силы задать вроде бы глупый вопрос о точном времени, и была неприятно удивлена новостью, что скоро пробьёт шесть вечера.
Я провела в трупе коровы порядка пяти часов.
Впрочем, думать об этом не было сил. Я почувствовала ужасную жажду, усталость, голод… Надо же, как лошадь спала стоя в этой туше. Как только умудрилась? Коленки у меня защелкиваются, что ли?
Надо было возвращаться в северную башню. Как можно быстрее, пока дедушка Сокол, родная мать и бравые парни из Вечернего корпуса не начала гоняться за мной с криками «принцесса-а-а, а напредсказывайте, кто мальчика убил да покажите пальцем на виноватого!».
– Как я только смогла простоять в этой туше пять клятых часов? – прошипела я себе под нос, поднимаясь по ступеням.
Марник ответил почти сразу:
– В первый раз, что ли? Трансы твои поганые. Помнишь, как ты маленькая цепенела почём зря? Было, просто забилась в солому, у кормушки лошадиной сваленную, и лежишь, окостеневшая, глаза светятся…
– А сейчас у меня глаза светились?
Марник, как мне показалось, чуть-чуть замешкался, прежде чем осторожно ответить:
– Конечно. В ваших глазах был свет.
3 – Ястреб. Про Утренний корпус и мои грехи
– Не жалеть себя! Жалость к самим себе омрачит ваш разум и отдаст вас на растерзание теням в считанные дни. Лелея лишь чувство собственной обделённости и непринятости миром, вы сами пускаете Тень в свое сердце! Задавите в себе эти жалкие порывы опустить руки, сесть и расплакаться с мыслью, что все наши дела бессмысленны и ничтожны, и не изменят ничего. Как можно сомневаться в могуществе нашей веры, видя наши великолепные стены, золотые купола, тысячи прикоснувшихся к благодати Солнца нищих и калек, получающих здесь помощь ежедневно? Вы видели, как молитвы наших жрецов разрушали каменные стены, исцеляли тяжело больных, наставляли на путь истинный заплутавших и запутавшихся в собственной жизни!..
Вы только не подумайте ничего плохого. Я очень уважаю отца нашего небесного, Солнце-бога, и его преданного слугу и соратника Королевского Жреца Сокола в частности. И всегда внимательно слушаю все эти его утренние проповеди, если у господина Сокола возникает желание нам их читать (по счастью, желание возникает нечасто, наш корпус вечно обделён вниманием его святейшества). Но сегодня случай особый – вчера у Сокола какие-то чудаки с нашего корпуса пытались ростриг попросить. Якобы завалилось к его святейшеству двое наших и, рыдая горючими слезами, заявили, что жизнь тлен, монахами они быть больше быть не могут, ибо мир исправить им не под силу, и они, по своему же мнению, только прожирают впустую храмовые харчи. Странные ребята. Я вот, например, мир тоже исправить не могу, а уж харчей храмовых ем за шестерых, благо, чревоугодие у нас тут мелкий и незначительный грех, который Солнце по умолчанию прощает всем, кто регулярно на службы ходит. Так вот, из-за тех двух, так сказать, на редкость несообразительных и слабых душой ребят, которых так и хочется сравнить с какой-нибудь мелкой рогатой скотиной, господин Сокол решил, что мы тут все поголовно заразились от них пороком соплежуйства и малодушия, а посему нам срочно надо прочитать лекцию на тему саможаления. И заодно поднять нас в четыре утра, чтобы мы совсем уж прониклись важностью этой проповеди.
За окнами царила тьма тьмущая, и наверняка по тьме этой активно шастали Тени. Многочисленные свечи щедро бросали дробные отсветы и блики на лица других монахов, заставляя их щуриться. Мне же ничто не мешало стоять и безо всяких прищуров лицезреть его святейшество Сокола – блики до меня почти не долетали, тела товарищей служили надёжной защитой для моего лица.
Даже немного обидно, что я настолько ростом не вышел. Новички, переведённые в наш храм недели две назад, и то были выше меня на полторы головы, а им, на секундочку, всего по четырнадцать лет. Конечно, отсутствие лишнего света и уютный полумрак среди спин собратьев – это отчасти хорошо, но не сегодня. Сегодня я бы предпочёл, чтобы у меня над душой постоял кто-нибудь в меру жестокий, кто будет светить мне в морду целым факелом и поминутно отвешивать то пощечину, то пинок, то отрезвляющий вопль на ухо, а то я сейчас усну. Сокол тем временем продолжал:
– Как может быть бессмысленно то, чем жили ваши славные предки и чем будут жить ваши потомки? Ведь вы – каждый из вас – часть нашего бесконечного солнечного круга жизни и добра, ведь именно из ваших, на первый взгляд мелких и незначительных добродетелей, создаётся основа нашего мира, мира, где Тени занимают место приниженных тварей, а Солнце-бог щедро освещает каждый дом. Мы, возможно, счастливейший из народов земли, а вы, именно вы, Утренний корпус, счастливейшие из духовенства нашего Бога. Разве приходится вам надрывать силу духа и тратить юную память на заучивание тысяч молитв и песнопений, как вашим братьям из Полуденного корпуса, разве требую я от вас той безупречной чистоты нравов и помыслов, что от ваших старших братьев? Разве приходилось вам сталкиваться с болью, болезнями, страданиями, кровью, как монахам и жрецам Вечернего корпуса? Вы даже не знаете, что такое страдание и смерть! – на этом моменте укоряюще раскашлялись представители нашей Утренней больницы и особенно громко кашляли, вроде бы, те, кто ухаживал за палатами умирающих. Сокол этого даже не заметил, – Вы, Утренний корпус, одарены самой мирной и спокойной, лёгкой жизнью! Ваш труд приятен и лёгок! – раздался укоряющий кашель с той стороны, где кучковались монахи, у которых послушание заключалось в уходе за скотиной и полями, от которых питались все обитатели Королевского Храма, – Вы даже не знаете настоящей работы! Играючи и легко проходит ваша жизнь!
Конечно же, так всё и было, я мог подтвердить. Каждое второе утро я играючи и легко просыпался в семь утра, после крепкого и сладкого трёхчасового сна, и летящей походкой бежал скорее к колодцу, потому что вода на кухню всё ещё почему-то не переносится по молитвам полдников, а ездит туда на плечах дежурных при кухне ничтожных монашков вроде меня и моих соседей по келье. После этого я прощался со своим соседом Кори, который играючи и легко бежал отдыхать на поле: он и другие ребята там, как правило, потехи ради наперегонки копают картошку, рвут сорняки и предаются прочим видам досуга. Вместе со Златом мы играючи и легко шли в корпус, где Злат, повеса и лодырь, каких мало, не нюхавший настоящей крови, щелкал топориком дрова, что семечки, исключительно себе на потеху, а потом, затопив печь, греющую наш коридор (он топит нашу часть корпуса), играючи бежал мыть полы в школе при Храме, помогать своей подруге Лиственнице приводить в порядок архивы, а порой ему даже везло, и он занимался такой плёвой работой, какая другим корпусам только снится. Например, таскал тяжелые тележки с едой в другие корпуса, или убирал стойла, или прислуживал при отпеваниях, ведь это такое удовольствие, стоять шесть часов подряд неподвижно, держа в руках обрядовые подсвечники.
Я сам, если меня удавалось добудиться, как правило работал при больнице. Легко и играючи перестирывал простыни за больными, делал перевязки и мыл немощных стариков, кормил с ложки, мешал лекарства и приободрял болящих. А по вечерам, когда настоящая работа бывала закончена, шёл отдыхать в конюшню или коровник – люблю, знаете ли, легко и изящно почистить копыта лошади и сыграть с тем же Златом в любимую игру «кто быстрее вычистит от дерьма стойла Зорьки и Бурёнки».
Не жизнь, а сказка.
– Ща будет требование, чтобы мы, свиньи неблагодарные, полдникам и вечурикам на входе в пояс кланялись и рыдали от умиления, как они, бедные, трудятся на благо мира, пока мы отдыхаем, – вполголоса произнёс Кори, даже не пытаясь придать лицу хоть какое-то уважительное выражение. Сокола он не любил.
– Особенно полдники, – сонно ответил Злат, которого я едва расслышал – он стоял по другую руку от Кори, – Бедные, бедные полдники, сидят целыми днями, книжки читают, молитвы читают, проповеди читают, так читать устают, глаза болят, языки отваливаются, не то что мы, лентяи прокопченные.
– Потому что, как известно…– начал Кори, но его перебила звонкая оплеуха.
Остролист, стоящий за нашими спинами, треснул по загривкам обоим – и Злату, и Кори.
Сокол тем временем распинался дальше:
– Мы живём на острове спокойствия и мира, так будем же ценить это! Я хочу, чтобы каждый из вас помнил: мы все – дети Солнца, и наш мир в первую очередь построен на том, что мы обязуемся думать о ближних чаще, чем о себе. Иной ход мыслей губителен! Любое отступление от закона Солнце-бога губительно! Среди вас едва ли есть путники, но расспросите своих более мудрых собратьев из Полуденного и Вечернего корпусов: они расскажут вам про Архипела-а-аг! – на последнем слове голос Сокола взлетел до потолка залы, хватанул петуха и тут же оборвался. Кто-то за моей спиной старательно закашлялся, пряча смех, – На Архипелаге царит жестокость и злоба, там Тени процветают и побуждают островных воинов проявлять жестокость и ненависть, там – обитель азарта, войн, ссор и интриг между Орденами, там девушки не блюдут чести своей, а мужчины не видят в пьянстве и жесткосердечии порока. Вы что, хотите, как на Архипелаге?!
Я почти дрых, то и дело начиная заваливаться вперёд. Да-да, да будет свет, Солнце, радость, и славься наша принцесса, которую, судя по тому, что в Королевском Храме она не появлялась уже лет пять, уже сожрали Тени. Сложно думать обо всей этой ерунде, то есть, об этих серьёзных и нужных вещах, когда алый узор на плитке пола то и дело дробится в бессонных очах и начинает опасно расплываться (а порой и приближаться).
Видимо, я всё-таки почти уснул, потому что каким-то образом мое тело вдруг переместилось на шаг вперёд, а стоящий впереди Коля испуганно обернулся, попутно шёпотом ябедничая Солнцу, что я бодаюсь. Скорчив виноватую гримасу, я шагнул назад, попутно едва не сшиб с ног заслушавшегося трелями Сокола Скорослава и отдавил ногу стоящему с другой стороны Громославу. И Кори, и Гром лишь слегка потеснились, реагируя на толчки. Хороший мы, монахи, всё же народ. Жирный сонный боров в моём лице распихал всех соседей, и ни одной шуточки или злого взгляда.
Королевский Жрец Сокол, всё ещё стоящий на возвышении и угрожающе потрясающий то посохом, то бородой, кажется, наконец решил завершить свою проповедь, и я невольно вздохнул с облегчением. Вот взбрело же старику в такое время языком молоть! Даже Солнце-бог ещё дрыхнет, а его дети уже на ногах.
– Так не поддавайтесь пороку саможаления! В мире достаточно несправедливости и теневых козней, на которые стоит обратить свое внимание и свое желание помочь, – Королевский Жрец замолк, подарив мне иллюзию, что все закончилось и желание зааплодировать по этому поводу. Хмыкнув, он растянул губы в странной, как будто сердитой улыбке, – А сопли мотать нечего. Ваша Настоятельница вообще принцесса по крови, и ничего, работает со всеми наравне и грехов себе не прощает.
Наша Настоятельница, жрица Чистоглазка, похожая на бледное и печальное изваяние какой-нибудь древней мученицы, стояла по правую руку от его святейшества, широко распахнув глаза и неотрывно пялясь в одну точку. Бытует легенда, что она умеет спать с открытыми глазами прямо на службах и только тем до сих пор и жива. Сокол у нас любит дёргать Чистоглазку хоть бы и в два часа ночи с комментарием «Так уже скоро утро!».
– Относитесь серьёзнее к своим обязанностям, мои дорогие, – проговорила она, не меняя направления взгляда, – Солнцу служить – не шутки шутить, и ваши богохульные речи и дерзкие проступки вовсе не покажутся ему забавными.
Я был в этом не уверен. Солнце-бог – сущность со специфическим, но с весьма развитым чувством юмора. Других объяснений, почему я, любитель отсыпаться по утрам до полудня, был им засунут в Утренний корпус, вроде как нет.
– Нужно работать на благо храма! Вы ведь хотите стать жрецами? – поддакнул откуда-то от алтаря помощник Настоятельницы, младший жрец Утреннего корпуса, Долгослав.
Я не хотел быть никаким жрецом. Я хотел кинуться пред Соколом на колени и прокричать: «Умоляю, закругляйтесь! Я не спал две ночи, а днём пахал, как осёл на руднике! Если вы собираетесь нас мучать до самого рассвета, лучше сразу принесите меня в жертву Солнцу! Я не выдержу!».
Чья-то рука заботливо легла мне на плечо. Полуобернувшись, я увидел размазанный, двоящийся силуэт.
– Ты опять не смог уснуть ночью? Я же давал тебе снотворное. Ты выпил? – прошептал силуэт, и лишь по голосу я отличил среди других расплывчатых силуэтов Остролиста, самого толкового из бестолочей нашего корпуса. Ему было около тридцати, он имел большие заслуги и аж четырнадцать рун, к которым прилагалось полное право стать жрецом (на него даже полдники засматривались), но Острик желал оставаться монахом, утверждая, что корпус без его поддержки рухнет в считанные дни, а Чистоглазка повесится с горя.