Дарья Гущина
Продавец снов
Под ядерно-красной осиной – рукодельная лавка: неопрятная сучковатая доска на косых бетонных блоках. И сидящий на ней такой же сучковатый и неопрятный дед – местный юродивый с первого этажа. Длиннобородый, патлатый, в вонючей старой телогрейке и безумными бельмами слепых глаз. В прошлом – Викентий Игоревич, сейчас – Викешка.
Говорят, он интеллигентом был, инженером солидным и уважаемым, пока на него донос «добрые» люди не настрочили – то ли из зависти на трёхкомнатную квартиру от государства, то ли на успешную работу, то ли на красавицу-жену… Он исчез на пятнадцать лет, а потом появился, но уже слепым и невменяемым. Его страна к тому времени перестала существовать, жена ушла к другому мужчине, дети выросли да разъехались, и он коротал свой век на лавке в обществе облезлого кота, ворча и почесываясь. И я юродивого, прямо скажем, побаивалась – со дня моего приезда дед странно на меня реагировал. Как и его кот.
Вот и сейчас он высунул полосатую морду из-под телогрейки и дико зашипел. Я невольно попятилась. И Викешка поднял голову, повращал слепыми зенками, да как зашипит в тон коту:
– Опя-а-ать?! Яви-и-илас-с-сь! А ну, с-с-сгинь, нечисть!.. Отродье адово! От найду я на тебя управу, от погоди у меня! – и зашарил под телогрейкой судорожно, выуживая потертый крестик. – Сгинь! Сгинь, пропащая! От погоди, от уйму я тебя, от… Пропади ж ты пропадом!.. – и юродивый едва не свалился с лавки, когда кот вывернулся из его рук и сиганул в подвал.
Дед кое-как встал и поковылял, ругаясь, к зияющему подвальному окну, а я живо прошмыгнула мимо и скрылась за рассохшейся подъездной дверью. И перевела дух. Пронесло… Совсем спятил, ненормальный…
Облезлые стены подъезда украшала плесень, потолок шел буро-желтыми пятнами, на ступеньках – многочисленные следы, проступающие сквозь толстый слой грязи, в разбитых окнах заунывно пел ветер. И, соответственно, запах. Дом, построенный в пятидесятых годах прошлого века, ни разу толком не ремонтировался, и в подвалах давно прорвало трубы, и крыша текла нещадно. И жить было почти невозможно. Почти. По одним сведениям, дом таки вошел в программу капремонта, а по другим – шиш туда войдет, потому что место находится в центре города, и землю тихой сапой давно продали под будущий мега-молл. И теперь выживали последних жильцов. Только шиш им, да.
Я поднялась на четвертый этаж и остановилась у своей квартиры. Старая железная дверь с грубыми ржавеющими швами, крупный зев замка, провода вместо звонка… Чужая рука резко схватила меня за локоть, и я, испуганно взвизгнув, покачнулась на ступеньке. Викешка крепко стиснул мое плечо и сипло закаркал:
– Выбрось, дурёха, слышь? Выбрось, что принесла! Тварь ты нечистая, гнусь бесовская, но не злая. Пока – не злая. Не пей гадость, слышь, чё говорю?
– Не то козленочком стану? – буркнула зло и вывернулась из захвата, отскочила в сторону. – Идите вы… своей дорогой, Викентий Игоревич! За котом или еще куда-нибудь!
Безумные бельма смотрели, но не видели, беззубый рот кривился в ужасном оскале, длинные суставчатые пальцы скрючились, как когти у хищной птицы.
– Дура! – рявкнул он. – Всем нам худо будет, не тебе одной! Брось!
– Отстаньте! – беспомощно огрызнулась я, нашарив в кармане ключ. – Чего вы ко мне цепляетесь? Я ничего плохого вам не сделала, и никакая я не нечисть! Это вы… – и запнулась. Воспитание не позволяло обозвать больного пожилого человека так, как язык чесался.
– Викентий Игоревич, – раздалось с пролета пятого этажа вежливое и деловитое, – вы, кажется, кота искали? Вам помочь?
Дед стушевался и резво шуганулся прочь, поднимая клубы пыли, и эхом заметалось под низким потолком его излюбленное «расплодились, раскормились, бесово вымя, от я вас еще, от погодите!..». Егор, сосед с пятого этажа, в чём был – в расстегнутой рубахе на голом торсе, цветастых летних шортах и старых шлепках, – спустился ко мне, перегнулся через облезлые перила да как рявкнет:
– Викентий Игоревич, я иду помогать!
Внизу тихо завыли, глухо и скрипуче хлопнула подъездная дверь, и наступила тишина, только ветер скрёбся в разбитые окна. Я перевела дух. Нас, «невыживаемых», осталось в этом подъезде четверо – я, Егор, баба Катя с третьего этажа да Викешка. И если нас с бабой Катей дед тихо ненавидел, то Егора он боялся до писка. Сосед – бывший спортсмен, косая сажень в плечах, занимался с пеленок какой-то римской борьбой да между делом на юриста выучился. Легко затыкал рот недовольным либо знанием законов и ответственности, либо крепким кулаком.
– Привет, Юсь, – он улыбнулся. – Да не бледней ты, не вернется, старый хр…ыч. Сильно напугал? Или что-то другое беспокоит? Помочь?
Так я и призналась, что краснею да бледнею и двух слов не могу связать в его присутствии совсем по другой причине… С детства была в него влюбленная, и до сих пор что-то теплится.
– Я… привет… пойду… – промямлила и с пятой попытки попала ключом в замочную скважину. Руки тряслись… от всего. – Спасибо… в общем… да. Пока.
И юркнула к себе, невежливо захлопнув перед соседским носом дверь. И услышала задумчивое: «Так, Викентий Игоревич, пожалуй, пора нам с вами побеседовать о жизни…» И улыбнулась. Егор всегда был такой. Душа компании, первый парень во дворе, зазвездиться – проще пареной репы. А он не зазнавался. Гонял хулиганов так, что все по струнке ходили, и никого не позволял обижать. А по вечерам собирал ребят во дворе и пел всю ночь под гитару, и так пел… Я как слышала хрипловатое «Привет, братан, куда идешь…», так и была вся его. Но не сложилось. Он уехал учиться в Москву, привез оттуда и диплом, и жену, и… Да, не срослось. Жена, правда, не вынеся скучной провинциальной жизни, свалила обратно, но к тому времени и я уехала учиться в краевую столицу, и три года меня здесь не было, пока…
Я закрыла дверь и огляделась. Скромная квартирка – узкий коридор, крошечная, метр на полтора, кухня, единственная небольшая комната, которую мама упрямо величала гостиной. Обшарпанные обои с подтеками, вздувшиеся пузырем под желтым потолком, скрипучий деревянный пол. И пыль повсюду – на старом серванте, подоконниках, кухонном столе… Несколько помятых книг, засохший балконный плющ, просроченные консервы да вытертый плед на сломанном диване – вот и всё, что осталось после маминого побега. Она уехала очень быстро, не зная, что я вернусь раньше времени – соскучусь и забью на лекции, на шестой курс, сорвусь и примчусь… в пустой дом. Где от мамы остались только пыльные следы.
Настежь открыв грязное окно, я включила чайник и села за стол. Хоть электричество пока не отрубили да вода есть… Правда, здесь каждое включение света – как игра в русскую рулетку: закоротит проводку – не закоротит, вспыхнет или нет… Но я решила для себя, пусть и глупо, на свой страх и риск остаться ненадолго, окунуться в домашнюю атмосферу, перевести дух, вспомнить… соскучиться. Когда я уехала учиться, а младший брат спустя два года ушел в армию, мама начала встречаться с очередным мужчиной, и я… домой не очень-то хотела. Но вот… прижало тоской. Неожиданно и не вовремя. Мама в другом городе, с вещами и мелкой. И почему-то туда… не хочется. А хочется… просто к маме. В прошлое.
Я сняла ветровку, достала из кармана заветный радужный бутылек и поставила его на стол. И в гудении чайника, в шорохе листвы за окном, снова услышала мамину колыбельную. Без слов, только тихий-тихий напев. И снова запахло блинами и свечным воском. И очень захотелось проглотить зелье. Но – чайник. Перекушу, отключу его от старой розетки, и спать. В потертый плед с головой – и в прошлое. Я поэтому не стала убираться дома – пока есть хоть какие-то следы, пусть пыльные и грязные, я тоже… есть. Живу, словно и не уезжала…
Проглоченная второпях «Сайра», выпитый одним глотком чай, и я, скинув кроссовки, забралась с ногами на диван, завернулась в плед, открыла пузырек. Одуряюще запахло пряниками, и искры радуги замерцали в воздухе, словно от зелья пар пошел. И пусть сумасшедший дед мелет ересь всякую. А я… И раскрыла левую ладонь, на которой заплясали крошечные огоньки. Да, приколдовываю немного с недавних пор, тут он прав, чувствует нечистое. Но – прав он только в этом.
