Даниил Александрович Маринов
Конюхиада
В ту ночь ему напел Вальгаллы отклик
Наш первый претендент, служивый Сатаны.
И в тот же час ковал в подземном царстве
Отродьево оружье – страшну булаву.
Немой Гефест при дьявольском управстве
Скуёт и то, на что наложено табу.
И вверили в ладони бедняка
Бич гневности ужасный существом.
И руки Сфэга жаждали огня,
А разум запылал неверным очагом.
От первой жертвы – лишь пятно кроваво:
Сфэг доброго коня зари лишил.
Немалый сердца уголёк покрылся прахом.
Конь отразил живой печали мир.
Тут пошатнулась вера в правость дела,
Вдруг осознал поступок бледный Сфэг.
Но снова дьявольская воля спела –
Одела очи занавесой нег.
Деяний страх здесь обратился в честность,
Уплыли чувства веры в черну глубь.
И, перекинув булаву за плечи,
Поплёлся конюх в горестную студь.
III
Под занавесью колющих морозов,
За плетью вод из ледяных узоров,
Летит навстречу зимнему простору,
Целуя ветры и вселив раздоры,
В природную гармонию драккар.
Вонзает парус, рассекая небо,
И рвётся ввысь из оковавшей сферы
Воды и снастей, превращаясь в пар.
На сей мираж, облокотившись страшно
Об каменный уступ чернеющего кряжа,
Смотрел сквозь дымку льноволосый воин
И уповал без дрожи на холодну волю.
Но голос разума, в его душе пугливо,
Отводит бедного от края, от обрыва.
И остаётся только грохот льдины,
Нарушившей земной покой.
И обступая ледяной покрой,
Стремится сильной правою рукой
Прикрыть глаза и осмотреть раздолье,
Что кроёт горными расчёсами нагорье:
***
Острейшими пиками шпорили небо
Тринадцать уступов скалистого плева.
От белого марева резало глаз,
На фоне его ковылял тарантас.
Прищурившись так, что уж не было мочи,
Стараясь увидеть, кто держит поводья,
Льновласый заметил горбатого деда;
Тот в рясу монаха и шляпу одетый.
Чрез время, скрипя по замерзшей дороге,
Тащила кобыла уставшие ноги.
За ней волочилась тележка с монахом.
Тот, встав, поклонился и начал похабно:
– Послушай-ка мальчик, а чьи это земли? –
И воин, смутившись, ответил: "мои",
– А город, крестьянки, вино и постели?
– То дальше, полдня по дороге пройти,
Там будет распутье и сломанный знак,
Ливенцы достигнешь направо свернувши.
И правит ей честный наместник, поляк,
Что путников любит пред трапезой слушать.
Монах улыбнувшись, похлопал козлы,
Без слов приглашая проехаться вместе.
Но воин стоял и не двинулся с места.
Старик не предвидел такой немоты:
– Указам твоим не отыщешь цены,
А плата монаха – монашеский сан.
Карманы твои хоть и будут пусты,
Советом своим благодарность отдам,
Блаженство сие обретает конец,
И спину целует ночная метель.
За мной поспешает кровавый делец,
Живых отправляя в свою колыбель.
И честь обязует схватиться за меч,
Однако предвидел я лик убиенный:
Как лён распадался косой с твоих плеч,
А руки безжизненно обняли землю.
Поедем же, сын, отпусти эти долы,
Почувствуй свободу и рясу накинь.
Очисть свою душу смирением добрым,
Почувствуй, как в ней расцветает полынь.
Шалфеевый отблеск хрустального неба,
Тебя позовёт блеском Солнца на юг,
И ветры взлелеют златые посевы,
И радостью рек испарится испуг.
Ульётся лиловыми ливнями лето,
Оставив витражную грязь на лице.
И храм твой откроется влажным рассветом,
Любовь воскресая в отважном юнце.
И слово монаха затронуло воина,
Но буйной души не удастся отвлечь.
Упрямая честь обязала покорно,
Покорно и глупо схватиться за меч.
IV
Пред чёрным закатом явилась беда,
В стальных балахонах, идущая равно.
В руках сбитой твари горит булава
И лик призакрыла повязка багряна.
Льновласый ещё раз взглянул на уступы,
Свой дом не отдаст его сердце никак.
Пусть лучше ложатся на тело разрубы,
Внушают пусть гордость, и думает всяк:
"Вот это был рыцарь, защитник отчизны.
Его не сломали, ни холод, ни страх,
Он меч свой, подняв, превращается в прах,
Сам каменным гробом заткнул укоризны".
А холод вновь рыщет вопящей метелью,
Срывает горящие искры из глаз.
Несутся потоки, взрываются ветви,
Удар за ударом – клинка перифраз.
Вонзается в тело, ломая доспехи,
Целует железо горящую плоть,
И ветры, и ветры лелеют посевы,
Главой льноволосой стремятся вдохнуть.
Удар за ударом. Доспешный отходит,
Его всё лобзает взыскательный меч,
А в юноше только горит средоточье:
Жестокость и гордость, отвага и честь.
Дымящийся снег на ногах, тихий шорох.
Лишь звоном клинка отражается стон.
В глазах человечьих надежды опора
Взвивается в небо, он выстоял, Он!
И слишком отвлёкся умом в миг победы,
Беда появилась, неслышна ему,
И шут полубокий, руками своими,
Под ногу подставил льновласому сук.
***
– Серебристою иглою шьёт и шьёт мою судьбу,
