Даха Тараторина
Лихо
Нелюба расплакалась. Куда бежать, кого о помощи просить? Мать с сестрицей напугаются только, отец отлупит, дзяды вообще от греха из деревни погонят…
Ведро, как живое, снова скатилось в воду. Пришлось вдругорядь его доставать и, насквозь промокшей, плестись домой. Плечам было тяжко, да на сердце всяко тяжелее. Вот тебе и суженый…
***
Коли пришла беда, не спрашивай откуда явилась, думай, куда её спровадить!
Этой премудрости учила внучек бабка Сала. А бабка Сала плохих советов не давала. Это она надоумила девчушек стрелять в сельских пацанов сухим горохом из трубочек. Будь жива, и нынче что доброе посоветовала бы. Впрочем, Нелюба всё одно собиралась к ней. Хоть смертный короб и смолчит, как за смертными коробами водится, а легче станет. Только у Слава не сразу удалось отпроситься. Он как увидал, что дочь попортила новенькую одёжу, ажно побагровел! Кабы не матушка, достал бы розги! Но Ная знала тайные слова, что даже вспыльчивого Слава успокаивали. Она отвела от дочери тучу да ещё и отправила к бабушке за благословением.
– Отчего ж не пустить? Сходи, милая, сходи.
И поспешила Нелюба по деревне, словно чаяла Лихо обогнать. Да Лихо неспроста на шею садится: как не торопись, а оно с тобою рядом.
Мёртвые спали за деревней, на холме. Возвышались мрачными храминами деревянные короба на курах, щипало в носу от пропитанных колдовским снадобьем досок. Секрет снадобья дзяды держали при себе, никому не открывали. Не должно простому люду знать, как отгораживают живых от мёртвых. Щели плотно конопатили и тоже пропитывали, чтоб не растащили полёвки, но всё одно нет-нет, а садились на короба да стучались в крыши вечно голодные вороны – чуяли смерть.
Храмина бабки с дедом стояла с краю – недавно ушли, один за одним. Крепко друг дружку любили, не пожелали в разных мирах дни коротать. При жизни Сала с Сычом были весёлыми да бойкими, такими и в Тени остались. Цвела пышным цветом под их коробом земляника, поднимался по курам вьюнок.
– Доброго сна тебе, бабушка! – Нелюба низко поклонилась, касаясь мягкой травы пальцами. – И тебе доброго сна, дедушка!
И отозвались, не оставили внучку! Прилетели невесть откуда два голубя, сели на верхнюю балку рядышком и ну ворковать! Точно дед с бабушкой!
Кому ж тут утерпеть? Девка снова расплакалась, выложила всю правду и про папоротников цвет, и про тень среди деревьев, и про Лихо.
– Бабушка, родная, не серчай! Тебе из Тени всё видно, подскажи, как с бедою справиться?
Горлица глядела внимательно то одним, то вторым глазом. Она-то и без всяких зеркал Лихо распознала! Распушила крылья, задумчиво почистила пёрышки: и рада бы подсобить, да чем? А второй голубок – прыг! – и спустился прямо к девице. Безбоязненно заскакал по сочной траве, подхватил какую-то веточку – и снова к любимой. Да веточка оказалась тяжела, выпала из крохотного клюва, угодила Нелюбе в лоб. Ровно дед Сыч щёлкнул неразумную! И ведь не зря щёлкнул! Нелюба разинула рот. Как это сразу не вспомнила?!
Веточка была рябиновая. Такими бабушка дом украшала по большим праздникам.
– Рябина зла не попустит, охранит! – сказывала она. – Ты, внученька, вплети гроздь-то в косу, она от тебя беду отгонит.
– Спасибо, бабушка! Спасибо, дедушка!
Ой, как неслась Нелюба! Аккурат в рощицу, с холма, на холм. Ни усталости не чуяла, ни страха. Всего-то и надо, что наломать веток рябины!
На беду, рябины в их краях водилось мало. И откуда только взялась та единственная веточка, что отыскал голубок? Ну да это не забота, ползаботы. Нелюба насквозь промчалась через пшеничное поле, обежала берёзовую рощицу, даже к болоту сунулась – нет рябины!
– Бабушка, миленькая, – взмолилась она, – где ж ты эти клятые ветки собирала? Помоги!
А бабушка возьми да услышь! Громко, видать, внучка звала. Вспорхнула с ближайшей берёзы большая птица, хлестнула крылом по лопаткам и унеслась в чащу, где девки папоротников цвет искали. И там-то, где щерились облезлые ёлки, куда дневной свет с трудом пробивался, Нелюба и углядела резные листья. Снова в чащу соваться – погибель искать, но делать нечего. Собрала девка всё мужество, сжала кулаки и пошла, не отрывая от деревца взгляда: вдруг пропадёт, как сестрица в Купальскую ночь?
На плечи всё сильнее давило, словно волокла на себе девка мешок муки. Трава путала ноги, опавшие бурые иголки проседали под ступнями, как топь болотная. Про такие-то места и врут, мол, кинулась из темноты зубастая колдовка – цап! И уже не себе принадлежишь, а зачарованному лесу.
Лихо тоже без дела не сидело. Напустило на Нелюбу гадюку, пугало трескучими стволами. На гнилом грибке девица поскользнулась и упала, да так неудачно нога подломилась, что хоть вообще не вставай! Встретит жениха хромая невеста, вот смеху будет!
Но нынче смеяться хотелось всего меньше. Нелюба на четвереньках доползла до заветного деревца, обняла ствол. Хоть бы отдышаться! И боль будто меньше стала, а тяжесть, что клонила её к земле, маленько отпустила.
Перебирая руками по стволу, она поднялась, потянулась за нижней веточкой… а её как плетью хлестнули!
– Не тронь! – негромко приказало Лихо.
И голос такой жуткий, до нутра пробирает!
Нелюба не послушалась, и её будто за косу потянули.
– Не тронь, сказал!
Девка сцепила зубы, подпрыгнула и поймала гибкую ветку. Вскрикнула от боли, но добычи не выпустила до тех пор, пока ветка не хрустнула.
– Прости, деревце! Не со зла тебя обижаю! О защите прошу!
И ну себя стегать! Пока ещё твёрдые белые ягоды полетели в стороны, запутались в рыжих волосах. Лихо завопило.
– Ты что делаешь, дура?!
– Похлёбку варю! – огрызнулась Нелюба.
Так и эдак стегала она себя, не жалеючи, по плечам, по бёдрам, по спине. Придурь выбивала. Чтоб неповадно было вракам верить! Чтоб по тёмному лесу не шаталась! Чтоб не кликала Лихо, не подставляла ему шею!
