Елена Чудинова
Ларец
– А дело-то трудней, чем казалось, – уронил отец Модест.
– Это Вы к тому, что он не отбрасывает тени? – спросила Нелли.
Глава XLII
– Как же мог я ранее не приметить? – сокрушался отец Модест, растирая тонкими перстами висок, словно его терзала жестокая мигрень. – Непростительное небрежение! Нет, не можем мы допустить, чтоб из такой безделицы дело отложилось опять! Ах, сколь я виноват!
– Но без тени он неуязвим, – озабоченно заметил Роскоф.
– Да он не без тени, Филипп, – досадливо поморщился отец Модест. – Его оболочка плотская, стало быть, подчинена законам физического естества. Есть объем и вес, не можно и без тени. Он прячет ее. Но КАК он ее прячет?
– Я заприметил нечто, могущее принесть нам пользу, – Роскоф вытянул шею, что-то выискивая в толпе. – Побудь покуда тут, Нелли.
Людское море тут же сомкнулось за спинами удаляющихся друзей: теперь она осталась одна. Пустое, не страшно.
Звуки полонеза уж гремели под сводами, и Нелли спряталась за огромною напольной вазой, расписанной морскими растениями: еще недоставало, чтоб кто-нибудь сдуру пригласил танцовать. Ваза стояла в изрядной нише, и по одну сторону из-за нее просматривалась стена, у которой на стульях восседали важные старухи, вооруженные зрительными стеклами на золоченых палочках. С другой стороны просматривался крайний ряд танцующих. Отчасти их, впрочем, загораживала огромная эпернь, ярусы коей только что не гнулись под тяжестью угощений. Чередующиеся грозды янтарного и черного винограда нависали над строем вазочек со взбитыми сливками, конфекты в прорезных бумажках взлезли на самый верх, меж тем как внизу румянились сдобные пирожки. Ничья небрежная рука не нарушила еще этой роскоши, но было явным, что красоваться ей недолго.
– Гляди, Поликсена, кто-то прячется в углу за вазоном! – прошептала девица лет шестнадцати. Две ярких птички колибри сидели в ее голубоватой куафюре, а третья парила на тоненькой проволочке, раскинув крылышки, над ними.
– Небось Аглая Минская, она нонче в розах, – ответила ей другая, коротенькая толстушка, украсившая голову незабудками. – Горюет небось – преображенец-то в столицу укатил. Но тише, кабы не услыхала.
Подруги, а по всему судя девицы были таковыми, взяли по вазочке сливок. Резво замелькали костяные ложечки.
– На твоем месте, Поликсена, я б сбежала с гусаром, – решительно заявила девица с колибри, облизываясь. – Кабы меня хотели выдать за старика судейского, так чего терять.
– Хорошо тебе говорить, Татьяна, – вздохнула толстенькая Поликсена. – Алтынов беден, как церковная мышь. Куда он меня может увезть, до ближайшей долговой ямы? Хошь не хошь, а идти мне за судейского.
– Кабы еще не так он плебейски звался, – вздохнула ее подруга, хотя с именем Татьяна едва ль ей было к лицу рассуждать, что плебейски звучит, а что нет. – Подумай, станешь ты госпожа Панкратова.
Нелли навострила уши. Никак это старый знакомец Пафнутий Пантелеймонов собрался жениться?
– Он все дела ведет у одного только господина Венедиктова, – рассудительно продолжала Поликсена. – Очень это папеньке с маменькой по нраву. Папенька говорит, небось только к рукам тысячи по две в год прилипает. А при муже-старикашке жена интересна.
– Ах, душка Венедиктов! – воскликнула Татьяна. – Вот уж кто лучше любого военного! Но кому ты обещалась танцовать менувет? Я оставляла его за Индриковым, а Индрикова еще не видно. Кабы не остаться мне без кавалера.
«Останешься», – подумала Нелли. Отсутствие Индрикова радовало: выходит, он отправился прямиком под Пензу, как и предполагал отец Модест. Однако ж ни тепло ни холодно не делалось от того, что Панкратов также здесь и процветает. Что-то разыскивают отец Модест с Филиппом?
Таиться в укрытии наскучило, Нелли выбралась на белый свет.
Полонез завершился, и на смену ему медленно и величаво вступил менувет. Любимый танец Нелли, невольно залюбовавшейся первой заскользившей по паркету парой – черноволосым высоким офицером-семеновцем и дамою в бирюзовом шелке. Офицер изогнулся в поклоне, дама присела с незримым букетом в руках.
– Свободен ли у Вас сей танец?
Венедиктов стоял перед Нелли, приятно улыбаясь.
Но неулыбчивы были светло-желтые глаза его, с черными, как камень в волосах Нелли, зрачками. На камень-то они и глядели, весьма пристально. Что ж, так вить оно и задумывалось. Так что пускай его глядит. Вот только никак Нелли не ожидала, что окажется одна в этакую минуту. Где ж их носит?
– Танец свободен.
Пусть знает, что Нелли перед ним не трусит!
Они пошли второю парой. Венедиктов поклонился, Нелли присела.
– Я тебя признал, Елена, – лицо Венедиктова словно разделилось на две части, каждая из которых жила сама по себе. Губы улыбались сердечно и лучезарно, а глаза кололи ледяным холодом. – Имя твое к тебе личит, запамятовал тогда сказать. Иль не запамятовал, но слишком ты быстро меня покинула. Ты небось думаешь, оно греческое. О, нет. Оно куда как древней.
– Имя как имя, велика важность какое, – Нелли обернулась медленным волчком под поднятою рукою Венедиктова.
– Уж будто ты не знаешь, что сочетанье звуков – основа любого колдовства. Имя суть мантрам. – Теперь шли они уже в длинной веренице присоединившихся пар. Холодные желтые глаза не отрывались от короны, хотя Венедиктов ни слова о ней не говорил. – Слуги мои разбегаются либо умирают, я утомлен. Лидия сделалась ни для чего не пригодна, Индриков сбежал, но мне лень его преследовать. На днях воротился еще один, и покуда он пользуется отменным здоровьем. Но по особым приметам, что опытный глаз читает в лицах так же явно, как буквы алфавита, мне явно, что дни его сочтены. Но смерть проистечет не от физического недуга, сломана его воля. Средь твоих друзей есть хорошие умельцы.
– Танатов уж в Москве? – Нелли улыбнулась. Ей приятно было, чтоб Венедиктов знал – и они могут быть жестоки, когда надобно. – Впрочем, он и должен был нас опередить.
– Каменщики – глупцы, полузабывшие знанья храмовников, заменившие позабытое детскими игрушками. Но рядом с ними всегда есть где прокормиться подобным мне, – Венедиктов вздохнул, но легко, словно сокрушался о пустяке. – В недалеком грядущем они готовят настоящий пир, досадно б мне было на него не попасть. Силы мои почти иссякли, но я бы напитался. Так вить вы хотите меня истребить, как будто не сами люди сеют зубья драконовы. Я лишь кормлюсь около, ибо для моей екзистенции потребны эманации людских страданий.
– Хочешь сказать, ты вроде глиста? – Нелли засмеялась, укрываясь веером. – Паразитируешь на человеках?
– Как всякой, мне подобный, – Венедиктов не обиделся. – Лучше б ваш жрец следил за людским злом, за теми ж каменщиками.
– Врешь ты все, вконец заврался! – возмутилась Нелли. – Злоба людская питает тебя, но и ты раздуваешь ее, чтобы быть сыту!
– И все же моя мать – человечья злоба. Она творит подобных мне, обрекая на скитанья рядом с людским миром. Иная душа, отлетев от тела, мечется в страхе, ибо собственные порождения ведут вокруг нее хоровод. Ей надобно пройти сквозь них, чтоб улететь, а смелости недостает. И то сказать – там ловит ее злобное чудовище, тут высовывается алчное, тут уж хватает любострастное. А человек и не ведал, что всю-то жизнь рожал монстров. Потешно! Нет, мой народ был разумней, они творили и питали подобных мне сознательно и смотрели в том себе выгоды. Да не хочешь ли и сама поглядеть?
– Как то есть поглядеть самое?
Менувет закончился. Нелли и Венедиктов стояли под опоясывающей зал галереей, рядом с низкою дверкой. Дверь, верно, была для прислуги, но все ж странно, что не выкрашена белою краской и не вызолочена.
– Да попросту, взять и поглядеть, – Венедиктов был в хорошем расположении духа.
– Отчего бы и нет. Уж Вы всегда найдете, чем распотешить.
Не стоило бы одной с ним связываться, но другого такого случая не будет. Только сейчас он полагает себя безопасным, потому что… Нелли в испуге оборвала мысль, чтоб Венедиктов ее не услыхал.
– Коли так, прошу, – Венедиктов взялся за ручку маленькой двери. – Проходи первая. Заметь, что сия дверь деревянная.
А какая ж еще может быть дверь? Железная, что ли?
Куда заходить, Нелли не видела, поскольку из-за куафюры пришлось низко наклонить голову. Прутья под юбками согнулись в узком проеме. Атлас хлопнул, растягиваясь обратно, словно парус под ветром.
Нелли стояла в низкой полутемной комнате, совсем темной после сверкающего огнями зала. Дверь скрипнула: Венедиктов вошел следом. Нелли и знала, что он войдет, а не станет запирать ее в каких-нибудь предурацких тайниках.
Комната оказалась не вовсе темная. В дальней стене зияли под потолком два оконца без стекол, бросавшие внутрь лучики света. Ой, маменька! Свет-то дневной, а вить стемнело, еще когда они подъезжали к дому.
– Ночь наружи осталась, – произнес сзади Венедиктов.
Теперь Нелли пригляделась. Странное место, не сарай, но и не жилье. Высокий кувшин в углу, очень большой, а вокруг него несколько маленьких, словно цыплята вокруг курицы. Чуть подальше блюдо с какими-то незнакомыми плодами. Где такое видано, чтобы посуда стояла прямо на полу? Больше ничего и нет, только проем двери, занавешенный чем-то вроде коврика, сплетенного из лубков.
Нелли сделала несколько шагов, и они прозвучали странно и гулко – не по дереву, но и не по камню. Пол из глины! И стены, кажется, тоже. Чудно, словно находишься еще в одном кувшине.
– Коли хозяева дома сберутся в далекую поездку, посуду они оставят в доме, но дверь, через кою мы вошли, снимут с петель и увезут с собой, – пояснил Венедиктов. – Я не шучу. Сие глиняный мир. Понятно, что деревянная дверь лишь одна – входная. Внутри дома то была бы царская роскошь.
Нелли тихонько подошла к дверному проему и приподняла край лыковой занавеси. Ей открылась галерея, опоясывавшая дворик, закрытый со всех четырех сторон. Голый дворик с прибитою землей, лишь несколько пыльных акаций с желтыми цветочками бросали в него чахлую тень. Затем и галерейка, что от солнца такие деревья не защитят. Слабый дымок шел кверху из открытого очага, возле которого сидела спиною к Нелли женщина в синей одежде. А в пыли копошился ребенок, малютка годов двух.
– Они не могут тебя увидеть! – шепнул сзади Венедиктов. – Подойди поближе, коли есть охота.
Нелли вышла во двор. Даже в самом чудном из ее снов не было таких странных людей! Хотя нет, где-то она уже видела такой цвет кожи. Женщина обернулась, поглядев куда-то сквозь Нелли, поправила рукою черные тусклые волоса, собранные узорчатой тесьмою. Глаза ее также были черны, а узкое лицо крючконосо. Даже и дома стоило б одеться сообразнее приличию! Вовсе голые руки прикрыты лишь тремя рядами браслетов, а подол при движеньи приникал к ногам, позволяя различить то линию бедра, то колено. А из подола выглядывали по щиколотку ноги в туфлях из узких ремешков, под которыми не было чулок. Что до малютки, гонявшегося на карачках за крупным жуком, то он был вовсе наг, наг до того, что можно было определить в нем мальчика. Срам, да и только!
С другой стороны, и люди античные, столь восхваляемые взрослыми, бегали безобразниками. Верно, приличье зависит от климата. Легко не выставлять голых пальцев на ногах там, где тенек древесный найдешь в самый зной. От любопытства Нелли забыла о Венедиктове вовсе.
Женщина, оказывается, месила тесто в большой миске. Отчего во дворе, не лучше ль в комнатах, в прохладе? А, вот оно что: готовые лепешки она тут же шлепала на горячие плоские камни вокруг очага, в коем тлело не пойми что, но только не дрова.
– Здесь бы убили того, кто жжет дерево для приготовления пищи, – сказал Венедиктов.
– А что тогда горит?
– Сухой козий навоз.
– Фу, экая гадость! И как оно можно есть пищу, состряпанную на навозе?!
– Так и ныне делают степные народы.
– А здесь степь?
– Нет, здесь море. Взгляни!
В одном месте камни забора были соединены глиною неплотно, и Нелли пересекла двор. Туфельки ее, как успела она притом заметить, нисколько не пострадали от пыли. Прошла она в двух шагах от стряпающей женщины, чуть не задев ту кринолином. Вот бы она удивилась, увидев Нелли!
Прильнув к проему, Нелли в следующее же мгновенье отпрянула, так ярко ударило в глаза темно-лазоревое движенье просвеченной солнечными лучами воды. Лес корабельных мачт вздымался над морем, устремляясь в безоблачные небеса. Невысокие пузатые корабли качались на якорях. Носы их увенчивали конские резные головы, вроде огромных шахматных фигур.
– Мы куда раньше северного народа назвали свои суда КОНЯМИ ВОЛН, только теперь об этом никто не помнит! Лучшие ливанские кедры идут на постройку сих коней, уж на них здесь дерева не жалеют. Корабли – самая большая наша ценность.
– Они ходят в торговые странствия?
– Когда как, – Венедиктов рассмеялся. – Там, внизу, под конскими мордами, таятся в лазури вод осиные жала. Корабль подходит к чужому кораблю вплотную – и грудь его бьет чужой борт в щепы. Корабль тонет. Только мы торгуем в этих морях!
– Для вас деньги самое главное, – Нелли оборотилась наконец на Венедиктова. Оборотилась и охнула. То был не Венедиктов! Перед нею стоял отвратительнейший незнакомец с кожей влажной и серою, словно речной ил. Продолговатый череп его был лыс, а лицо обвисало складками морщин. Особо безобразны казались уши с необычайно длинными мочками. Единственной одеждою его оказалась широкая серая юбка, перевязанная вышитым бисером поясом. Видя испугу Нелли, монстр усмехнулся алыми тонкими губами, обнажив длинные зубы. Желтые глаза его сверкнули. Стало быть, только глаза настоящие, хотя теперь они и без ресниц.
– Да мы вовсе не знаем денег, – продолжал веселиться урод.
– Посмотрю я на торгашей, что не знают денег, – презрительно возразила Нелли.
– Поймал бы тебя на слове, да ладно. Денег у моего народа нету, их еще не выдумали. Заменою им служат металлы, которыми рассчитываются на вес. Нет, не деньгам мы служим… Да не хочешь ли послушать, о чем толкуют люди?
– Я по-финикийски не разумею.
– Пустое.
Из дому вышла девочка годов десяти, тоже в синем платьи. В обеих руках она старательно тащила кожаный мешок, видимо тяжелый.
– Глупая, отсыпала бы сколько нужно в чашку! – озаботилась женщина, добавляя муку из мешка в свою миску. Верно, во все времена люди одинаковы, так ли важно, во что они одеты и на чем готовят. Матери всегда хлопочут об обеде и любят детей, даже у злых финикийцев.
– Я побегу играть с подругами! – воскликнула девочка.
– Даже и не думай, – возразила женщина, шлепая тестом о камни. – Разве ты не знаешь, какой сегодня праздник? В доме много дела.
– Знаю, знаю! – воскликнула девочка, оборачиваясь на малютку. – Моего братика скушает Молох. И нам подарят трех рабов для хозяйства!
– Мне надобно еще готовить сонное зелье, – недовольно сказала женщина. – Дети так противно кричат, когда падают в огонь. Старухи подсказали, чтоб не испортить церемонии.
– А мы будем кушать сегодня сонь, сваренных в меду? – спросила девочка.
Нелли прижала руку к горлу: только недоставало, чтоб ее стошнило при гадком монстре! Хомутабал хохотал так, что тень его ходила ходуном.
– Люди моего народа неуязвимы, ибо им неведомы ваши слабости. Вы – сырая глина, любовь, что вас питает, это вода в ней. Страх за близких-любимых позволит лепить из вас что захочешь. Мой народ – глина, обожженная злом. Сухая, вовсе сухая глина твердой формы. Любовь мягчит человека, он ничего не стоит с нею, он слаб.
Экой негодник! Нелли отступила на шаг, чтобы тень демона не касалась ее туфельки. Тень! Вот она, тень! Лежит себе, ничего ей не делается.
– Твой народ разбился на черепки! – напала Нелли, чтоб скрыть волнение.
Но Хомутабал ничего не ответил на ее выпад. Полуобернувшись, он прислушался к чему-то в комнате, откуда они вышли во двор. Слабый шум ему не понравился, это по всему было видно.
Тень на прибитой земле вдруг начала стремительнейшим образом укорачиваться. Нелли вскинула глаза. Хомутабал стоял как бы в раздумьи, упершись указательным пальцем в высокую скулу.
Во двор выбежали отец Модест и Роскоф. В руке последнего отчего-то горела толстая свеча, верно вывороченная из канделябра.
Глава XLIII
– Темнотища, впору ноги поломать! – Роскоф шел навстречу Нелли по гладкой земле, однако ж под его ногой что-то вдруг загрохотало. – Верно, в кладовку попали, что для метел и прочего хлама. Не ошибся ли Ваш наблюдатель, отче? Сюда ли они ушли?
– Светите получше, они тут, – ответил отец Модест. – Нелли, ты меня слышишь?
– Разве Вы меня не видите? – Нелли зажмурилась: Филипп ткнул ей свечою почти в глаза.
– Вот она!! Слава Богу!
Словно бы вдруг, безо всякого предупреждения, наступила ночь: темнота упала на маленький дворик и галерею.
Сперва Нелли увидела лицо Роскофа, освещенное прыгающим огнем. За ним угадывалась еще одна фигура, верно отец Модест. Сквозь темноту постепенно проступали предметы, коих раньше вовсе не было. Притом предметы самые дурацкие. У стены громоздились складные лесенки и длинные палки с колпачками, какими тушат свечи. Задетые Неллиным подолом, посыпались щетки, остро пахнущие паркетным воском.
– Что за гиль, я-то думала, сия дверь в древнюю Финикию, а не в кладовку, – заметила Нелли обескураженно.
– В известном смысле, в известном смысле, – произнес Венедиктов. Теперь это уж был Венедиктов: мушка чернела в темноте на белом его тонком лице. – Разве не по нраву тебе пришлась моя родина? Загробный ее мир вполне отражал земной.
– Гадость твоя родина, – Нелли сосчитала пляшущие на стене тени: одна женская, с вавилонской башней куафюры, и две мужских. Маловато.
– Но довольно. Я, как сумел, потешил дитя, хоть нянька из меня и вправду неважнецкая. – Венедиктов, сложив руки на груди, надменно обернулся к отцу Модесту. – Вить главный игрок за сим столом ты, жрец. И ты вообразил, верно, что сел противу меня с полными руками козырей.
– Довольно будет и одного туза, – отец Модест жестко улыбнулся.
– Глупец! – воскликнул Венедиктов. Тонкие ноздри его раздувались, словно гнев был табаком, который он с наслаждением вдыхал. – Ты мнишь, я хоть каплю обеспокоился, когда вы бежали с покражей?! И то сказать, было отчего! Полугода не прошло, как ты сумел прознать, что в ларце Сабуровых мне надобна была единственно корона. Это правда, правда и то, что ради нее я погубил мальчишку. Что сделать, молодой Сабуров был не из тех, которые могут быть мне слугами. Да, в сей короне моя погибель. Да только понимал бы ты, уж одно то, что вы ею мне грозите, – веский резон мне быть спокойну. Знали б – не грозили, верней сказать, грозили б не ею!
– А отчего б тебе просто не уничтожить корону, заполучивши в руки? – спокойно спросил отец Модест. Лицо его странно напряглось, и не вязалось это с легкою речью. Он ищет последнее звено, но еще не нашел его, поняла Нелли. Надобно думать и самой, покуда бес проведен за нос.
Куда делась тень? Куда он ее дел?
– А я вить не из того ее искал, что боялся через ту корону погибнуть! Вот тебе и ответ. Надобно мне было разгадать одну загадку. Но даже девчонка-оракул без меня не способна проникнуться памятью короны. С первого взгляда видать, что она негритянке не кровная внучка, – собственная шутка Венедиктову понравилась. – Я мог и хотел ей помочь надеть корону не без толку. Что поделаешь, смерть мою она б тоже увидала заодно, так что после пришлось бы ее убить. Корону б я расплавил, а камень разбил, но это уж потом. Ну да не в том дело. Дело в том, что у тебя одни шестерки без козырей. Сознаешь ли ты, нещасный, какой глупостью было заявляться ко мне с такими картами?
Нечего слушать, что там бес болтает, подумала Нелли. Вне сомненья, и отец Модест не слушает. Но отец Модест не видал того, чего она, Нелли, только что видела. А видела она, как тень сперва была, а затем исчезла. И падала сия тень тогда, когда Венедиктов был в настоящем своем облике, не Венедиктовым, а Хомутабалом. Значит, исчезла тень, а верней сказать, спрятал он ее, когда превращался из Хомутабала обратно в Венедиктова. Ах незадача, вить то было в темноте! Ан нет!! Превращенье-то началось как раз с исчезновения тени! Сказал ли он что-нибудь заклинательное? Нет, вовсе ничего не говорил. И ничего не делал, стоял себе, уперевши палец в скулу, и сей изящный жест куда больше подходил светлокудрому Венедиктову, чем уроду с мокрой серой кожей! Ни мушки, ни кружева лысым монстрам не личат, как и изящные жесты. Мушка!
Нелли не сдержалась от резкого движенья, и вощеные щетки опять застучали по полу.
– Так ты вить не знаешь, чего мне от тебя надобно. Вдруг есть о чем поторговаться? – Голос отца Модеста звучал словно издалека. Пустое, он так болтает, зря.
Хомутабал коснулся лица как раз там, где у Венедиктова прилеплена мушка! Всегда в том же самом месте, хотя у модников есть вить какой-то язык, куда клеить мушки смотря по уморасположению!
Угадала она или нет? Ах, кабы знать!
– Уж будто ты не боишься меня, когда я в негритянской короне? – спросила Нелли предерзким голоском. – Коли человек, что ее носит, посмотрит тебе близко прямо в глаза, твоя жизнь уйдет в черный камень! Я знаю, было у меня виденье! Глаза в глаза, попробуй, погляди!
– И ты, жрец, веришь отроковице настолько, чтоб с ее слов противу меня идти? – Венедиктов все веселился. – Посудил бы сам, корона, хоть и царская, да народ тех царей был нам рабы! Пусть та, что ее надела, стала царицею арада, да только чего мне бояться царицы рабов?
– Сказать всякое можно, слова ничего не значат. А вот сделай, как она просит, небось не хочешь?
Он понял, отец Модест ее понял! Нелли запрыгала бы, когда б не эти ходули. Впрочем, и лучше, что ходули, прыгать-то рано.
– Хочешь поглядеть мне в глаза? Ну так добро, подойди поближе! – Венедиктов быстрым, змеиным движением языка облизнул губы.
Не боюсь, сказала себе Нелли, делая шаг вперед. Страх убивает разум, а кто не страшится, тот и не подвластен воле демона.
Словно не Нелли приблизилась, а глаза Венедиктова сделались больше. Они слились в один глаз, похожий на желтое небо с черной луною.
Страх убивает разум. Сие не луна, но черное солнце подземного мира. Оно светит над волнами желтой реки, у песчаного серого берега которой колышется утлый челнок. Но у кормы стоит с веслом не безобразный Хомутабал, а Венедиктов в мокром плаще. Когда-то она видела его таким, ах да, в Петербурге. Желтые тени гонятся за Нелли, настигая ее. Это мертвые финикийцы. Венедиктов может спасти ее, перевезти с берега мертвых на берег живых.
Нет! Он выпьет дыхание с ее губ! Нельзя страшиться желтых теней. Но они хотят пройти сквозь Нелли, а это страшно. Страх убивает разум.
Филипп учил ее быстроте движения, первой покровительнице каждого фехтовальщика. Была ль Нелли-Роман хорошим учеником?
Я не умру, но убью!
Ладонь Нелли полетела вперед. Пальцы, смыкаясь в полете, коснулись обжигающе ледяной щеки Венедиктова и содрали мушку.
И желтый мир под черным солнцем, увиденный в глазах Венедиктова, растаял. Глаза его побелели, нето от ярости, нето с испуги, а рот некрасиво приоткрылся. Ледяные пальцы ухватили Нелли за плечи и стиснули так, что показалось, кости сейчас хрустнут, как яичные скорлупки.
– Свети, Филипп!! Свети!! – завопила Нелли: не было ей видно в темноте, выросла ли тень, а обернуться на стену мешали руки Венедиктова.
– Тень!! Нелли, щастье мое, тень! Видите, Ваше Преподобие?!
Нелли выскользнула, оставя в руках Венедиктова куски кружева. Хватать ее снова он не стал, а метнулся к двери, спотыкаясь о палки-гасильники. Теперь было видно: по стене метались уж три мужских тени. Они ломались из-за того, что свеча двигалась.
– Держи скорей! – Роскоф сунул свечу Нелли.
Венедиктова он настиг уж у самой двери, и оба покатились по полу, борясь средь падающих на обоих ведер и тряпок.
– Ох… – запыхавшимся голосом выдохнул Роскоф. – Жизненну жилу перекусить метил, озорник!! Ничего, теперь не вывернешься!
– Филипп! – испуганно вскричала Нелли. – У него сила равна человеческой, когда полудень! А теперь ночь! Он тебя сильней!
– Только не при мне, – спокойно произнес в темноте отец Модест. – Есть в сей вселенной нечто, что умеряет бесовскую силу.
Воск плакал на пальцы, обжигая. Стоило б оборвать кусок фитиля, свернувшегося от излишней длины в петельку. А нельзя. Еще загасишь ненароком. В темноте тень исчезнет.
Теперь Венедиктов, не подымаясь с полу, тащил на себе Роскофа по направлению к Нелли. Верно, и он сообразил, что свечу можно загасить. Нелли отпрянула.
– Врешь! – Филипп рывком вскочил на ноги, увлекая за собою Венедиктова. Теперь Нелли различила, что Роскоф стоит у беса за спиною, заломив его руки назад. Венедиктов гибко, словно кости его стали гнуться, как ивовые прутья, рвался на свободу. – Огонь, береги огонь, Нелли!
Венедиктов пытался склониться вперед, изогнуться направо или налево. Он топтал Роскофа ногами по ногам, силился угодить ему затылком в подбородок. Но Филипп стоял недвижимой скалою, препятствуя и Венедиктову сделать хотя бы полшага. Даже при свечном пламени видны были крупные капли пота, осыпавшие его чело, но хватка тренированного фехтовальщика оставалась надежней любых оков.
Будто бы поняв это, Венедиктов постепенно затих. Хоть, может, и выжидает, когда бдительность Филиппа ослабеет вместе с объятиями, подумала Нелли.
– Ну, и кто из нас дурень, бес? – веско спросил отец Модест, выступая из темноты. – Неужто ты дал бы нам приблизиться просто так? Корона арада надобна нам не больше, чем прочтенная книга. Не в ней самой, но лишь в ее памяти таится твоя смерть. Вот мы и надумали, чтоб ты взял нас за дураков. Для того девица Сабурова и надела корону.
– Понял, бенг? – спросила Нелли с торжеством, жалея, что нету Кати.
– Грубое слово для царицы арада, – подавив похожий на всхлип вдох, прошептал Венедиктов. – А ты вить царица, только царицы ее носят. И лишь запах царской крови мог дать мне сию плоть, кою вы чаете нонче разрушить. Как же ты сумела ее увидеть и услышать?
– С ним нельзя вступать в долгий разговор, Нелли, – заметил отец Модест. – Первое, Филиппу тяжко удерживать эдакого здоровяка, а затем он вить тянет для того, чтоб высвободиться. Как и мы тянули для того, чтоб найти тень.
– Проклятье, вы не знали наверное?! – Венедиктов рванулся так, что на лбу Роскофа вздулась жила.
– Знали, что погибель в тени, но не знали, где ты ее прячешь. Экая ты сегодни умница, Нелли. Но довольно тянуть.
– Девочка-смерть, – Венедиктов криво усмехнулся. – Та, на пристани, тож знала, что надобно сделать. Но искал я ее не потому. Коли ты надевала корону, так ответь мне на один лишь вопрос. Какая сила, какое колдовство помогли негритянке вырваться из пут ДРЕВНЕЙ ВЛАСТИ? Скажи, отчего она сумела восстать против меня? Мой народ повелевал ее народом, наши боги повелевали их богами. Какую тайну арада мы проглядели? Потешь напоследок мое любопытство!
– Там ничего такого не было, – Нелли смешалась.
– Скажи, – в шепоте Венедиктова послышалось змеиное шипенье. – Зачем ты лжешь теперь?
– Бес, она не лжет, – отец Модест вытаскивал из обшлага какой-то укутанный в тряпицу предмет. – Память арада не дала Анастасии никаких секретов, кои могла бы нещасная противу тебя оборотить.
– Что же помогло ей? – воскликнул Венедиктов.
– Живая душа. Но тебе того не понять, ибо сам такой не имеешь. – Голос отца Модеста возвысился. – Полное небытие поглотит тебя, едва бренная оболочка распадется. А распадется она сейчас.
– Трепещи приближаться к небытию! – выкрикнул Венедиктов. – Ничто охватывает пустыми щупальцами всякого, кто дерзает его тревожить! Постигаешь ли ты, сколь близко подступишься к небытию, отправляя в него меня? Ну как я уволоку тебя за собой? Растревоженное небытие подобно водной воронке! Не трогай меня – ради собственного живота!
Явленный наружу небольшой предмет оказался игрушечной шпагой. Нет, не игрушечной, а непонятно какой. Игрушечная шпага вся была б маленькая, а у этой самая обыкновенная рукоять, удобная для руки. А вот лезвие длиною с ладонь. Несуразица какая-то.
Однако Венедиктову оная штуковина вовсе не показалась несуразной. Он вновь рванулся, вскрикнув пронзительно, скорей это был не вскрик даже, а взвизг. Лицо Роскофа окаменело от немыслимого телесного напряжения. У Нелли даже дрогнула в руке свеча, заставив тени танцовать. Ну нетушки! Коли Филипп не шевелится теперь, когда у него чуть не лопаются жилы, так и ей нечего поддаваться испуге. За огнем надобно смотреть хорошенько.
– Я утащу тебя, утащу за собой!! – Венедиктов кричал пронзительным, почти женским голосом. Красивое лицо его было теперь безобразней рожи Хомутабала: черты словно двигались, то заостряясь, то размякая. – Я тебя зацеплю, я не отлипну!
Отец Модест, приблизившись на шаг, наклонился, примериваясь к тени Венедиктова на полу. Губы его шевелились, словно у школяра, складывающего в уме трудные числа.
Венедиктов рвался так, что Нелли казалось, ввинченные в пол ноги Филиппа гудят натянутыми, словно струны, мышцами.
– Именем Господа, я велю тебе, порожденье древнего зла, сгинь навек! – Отец Модест ударил тень в грудь. Лезвие впилось в деревянный пол. Венедиктов закричал так, что Нелли захотелось зажать уши.
Отец Модест ударил тень в голову, пригвоздив к полу валявшийся веник.
Крики Венедиктова сделались глуше.
Третий стукнувший о доски пола удар пришелся тени туда, где у человека сходятся нижние ребра.
Крики Венедиктова звучали теперь словно издалека, гулко, но глухо, как если бы он сидел глубоко в колодце.
– Пустите его, Филипп, – сказал священник негромко.
Не прежде ли времени? Вить Венедиктов живехонек!
Роскоф разжал железное кольцо объятий. Невольный стон слетел с губ молодого человека. По челу его струился пот, но он медлил отереть его, быть может, просто не был в силах вынуть платок и поднять руку.
Вся сила сопротивления покинула, казалось, Венедиктова. Не успев распрямиться, он шагнул вперед и зашатался. Затем опустился на колени и замер.
Отец Модест бережно заворачивал свой странный клинок.
– В каком жалком месте кончается длинное мое странствие, – прошелестел Венедиктов все тем же странным голосом. – Что было тебе, жрец, подыскать для эдакого подвига места получше грязной каморки?
– Мне разницы нету, – ответил отец Модест. – Должность моя разгребать грязь, чего уж тут. Для изничтожения зла всякое место подходит, хоть будь то ретирад.
– Ох, как же мне страшно, жрец, – проговорил Венедиктов вовсе по-ребячески. – Сделаться прахом, но что прах для вас, юных народов? Для вас прах земля, а для нас глина. Ваши тела рвутся из земли цветами-незабудками и молодыми деревьями, чьи корни переплетаются с вашими костями.
Нелли показалось вдруг, что Венедиктов, говоря, с усилием шевелит губами.