Елена Чудинова
Ларец

Глава XXVII

– Как же я виноват перед тобою, маленькая Нелли, – сокрушался отец Модест. – Но кто ж мог помыслить, что трое ордынцев прорвутся в Крепость?! Экий позор! Предки б нам сегодни в глаза наплевали.

К ночи тартары оттянулись от стен, но, по кострам судя, не ушли далеко. Князь Андрей Львович предрекал, что после второго приступа поганые повернут-таки восвояси, и с вылазкою решено было повременить.

– Отче, а из чего Нифонт столь странен? – спросила Нелли. Золотой щиток словно бы прожигал ей карман сюртучка, но вытаскивать его она медлила. Пусть колье не корона, только кровною родней от сего обстоятельства негритянка Настасья Петровна ей не сделалась. Она проверит сперва одна, во всяком случае, незачем обнадеживать отца Модеста.

– Странен? – Отец Модест поднял бровь. – Чем же?

– Правил приличия не блюдет.

– Блюдет, и еще как. Только применительно к такому человеку, как он, прилично совсем иное, чем для прочих.

– Он мне воды не дал, хотя сам пил из фляжки.

– Было б большим неприличием с его стороны предлагать к пользованию свою посуду. Приличие скорей нарушила ты, Нелли, никто из наших не попросил бы. Ох, Нелли, Нелли… Долго тебе пришлось здесь прогостить, и узнать ты узнала куда больше, чем мне представлялось заране. Как-то у тебя хватит силы духа до конца дней таить в груди наши секреты? А вить должно хватить – не зря ты одна из нас. Ладно уж, расскажу.

Они прогуливались по вечерней фортеции, мало самое на себя похожей. Обыкновенно в такой час узкие улочки погружались в темноту, разве в тереме-другом бросит косой лучик наружу одинокое окошко засидевшегося над книгою полунощника. Прохожие были куда как редки – ложились спать в Крепости рано. Теперь же восковые витые факелы торчали на каждом перекрестке из предназначенных для них железных крепежей, на кои Нелли не обращала ране внимания. Светились и многие окна – гулять было светло, как по гостиной. По деревянным мостовым там и здесь звучал постук шагов, казалось, спали в эту ночь только малые дети.

– Ты, верно, никогда не слыхала о том, как умер царевич Георгий? – спросил отец Модест.

Нелли о том нето, что не слыхала, но сроду не задумывалась. Белую Крепость сказочный родственник закладывал с внуками, а кажется, и с правнуками. Отчего ж ему умереть, как не от старости лет?

– Царевич, в отличие от узурпатора-брата, был благословен редкостным телесным здоровьем, – словно бы угадал ее мысль отец Модест. – Было оно не просто отменным, каким похвалятся многие старцы, избегавшие в младости своей излишеств. Нет! Было оно воистину достойно изумления. Казалось, самое старость шла к нему с опаскою, делая шаг там, где обыкновенно делает три. На девятом десятке царевич не только сохранил ясный разум, но и хаживал на медведя с рогатиной. Как гласят наши летописи, многие почитали то особою метой свыше. Тогда тут не вся еще возведена была стена из валунов, а нападали не только что монгольцы, но даже и ойроты. Бывало, каждую ночь вскакивали по тревоге. Дозорные не только вокруг Крепости ходили, но и по тайге. Со старых времен присловье осталось – редкий гребень, да частый гребень. Разумелось, тайгу чесать обыкновенным дозором либо усиленным. И себя самого царевич от сей обязанности не высвобождал. И вот, уж когда царевичу восемьдесят седьмой год шел, зашевелились ранней осенью ойроты. Принялись наши чесать тайгу частым гребнем, чтоб набега до Крепости не допустить. Были уж у них и ручницы в немалом числе, большею частью мушкеты. Из тех мушкетов, по здешнему обычаю, сговорились дозорные подавать сигнал, когда обнаружат подозрительные поводы. Был среди прочих и человек по имени Мелентий, преданного новгородского роду. В четверти дня пешего ходу от Крепости наткнулся он на изрядное кострище и потоптанную поляну. Охотники таким числом не ездят по тайге. Однако ж по направлению к Крепости большой след развивался, словно веревка по волокнам.

– Ойроты разбились небольшими отрядами, чтоб пройти незамеченными? – спросила Нелли: никогда она не уставала слушать рассказы о прошлом Воинства и Крепости, даже и в день, что сам войдет в летопись, как, скорей всего, «последний набег ордынский».

– Не только разбились, чтоб пройти, но и прошли. Мелентий понял, что пора подавать тревожный сигнал. Выстрелил он один раз в воздух, зарядил мушкет вновь. А как стал стрелять второй раз, соскользнул ногою в звериную норку, да и послал пулю не в небо, а в лес. Вскоре слева ответный выстрел послышался. А справа тихо. Мелентий встревожился, пошел в сторону своего второго выстрела. Вскоре видит, меж деревьями что-то белое, много белей ягеля. Еще на кулижку не успел выбежать нещасный, как признал царевичеву епанчу белого сукна, расшитую лазоревыми цветами. А один цветок – красней красного, алей алого, рудей рудого. Положительно занятно, маленькая Нелли, сколь сильна в человеке младенческая память. Повествуя тебе о сем вполне гишторическом факте, я сбиваюсь невольно на штиль моей бабушки, коя мне, четырехлетке, рассказывала сие как сказку.

– Он убил царевича?! – штиль Нелли сейчас не слишком занимал.

– Ранил смертельно. Жутко вообразить все сие вживе. Мелентий обезумел было от горя. Позабывши об ойротах, стрелял, покуда не вышли у него нето пули, нето порох, а затем принялся кричать. Легенда доносит, будто ойроты, заслышавши жуткий сей вопль, ужаснулись, что наружу вырвался Эрлик, и в страхе бежали. Во всяком случае, все ближние воины поспешили на крик. Вообрази только, как несли они раненого на носилках из стволов свежесломанных деревцев и сбруйных ремней, пробираясь тропами, чреватыми недружественными дикими! Тревога тогдашних обитателей Крепости была столь велика, что уж и сами они не заметили, как отразили набег. Царевича же смотрел в то время лекарь, молвивший без сомнения, что уж не часы, но мгновения Государя Крепости сочтены. Сразу после соборования царевич Георгий велел вынести себя к народу. В терем бы все не вместились, кто желал увидать его живым, понятное дело. Поднялся плач и стон, однако ж все услышали, как царевич слабым голосом велел подвести к нему Мелентия. Тот подошел, рыдая, и все шарахались от него, как от прокаженного. «Чада мои любимые! – с улыбкою изрек старец. – Надлежало бы мне произнести поучительную речь, прощаясь с вами, да по мне будет лучше напоследок сладить еще одно укрепление для нашей твердыни. – На сем он оборотился к Мелентию, что стоял на коленах, посыпая волоса прахом. – Знаю, дитя, что ты не сумеешь вовсе простить себя, как прощаю тебе я. Вижу, ты с радостью принял бы любую казнь. Но пусть не будет тебе казни, такова моя воля. Возьмись искупать грех иначе. Здесь мы братья и вольные люди. Но живем мы на грешной земле, и никто не избавит нас порою от черной работы, необходимой, чтобы защитить себя. Освободи же братью свою от грязи, прими ее на себя вместе с детьми своими, внуками и правнуками. Жестокость разъедает душу, словно козлиная кровь – твердь алмаза. Но обет жестокости, принятый во искупление, души не погубит». С этими словами царевич отпустил Мелентия и благословил тех, кто был особо ему дорог, – говорить ему уж недоставало сил.

– То был предок Нифонта? – спросила Нелли.

– Прапраитакдальше дед, – отец Модест изящно махнул рукою, приветствуя появившихся в конце ярко освещенной бревенчатой улицы Роскофа и фон Зайница.

– Но кто ж такой Нифонт? – поторопилась спросить Нелли, подозревая, что столь любопытный разговор будет сейчас прерван.

– Кат, – ответил отец Модест просто.

– Чем он таким занимается? – подошла с иного конца Нелли, коей слово кат решительным образом ничего не говорило.

– Пожалуй, при своей жизни он ничем и не занимался. Однако ж он знает много чего такого, что человеку лучше бы и вовсе не знать. Недобрые знания передаются в сей семье от отца к сыну, таков их крест. Однако ж, – отец Модест поморщился, – сдается мне, его знаниям суждено вскоре оборотиться практической стороной. С чего ордынцы разговелись вдруг впервой за сто лет? Придется сие выведывать.

– Пыткою? – Нелли передернула плечами.

– Пытошное дело осталось в России и просвещенной Европе, – гневно возразил отец Модест. – У нас не рвут людей каленым железом и не дергают на дыбе. Однако в человеческом теле есть малые места, одним прикосновением к коим можно выведать любой секрет. Есть бреши и в мозге человека. Всем скверным этим искусствам род Нифонта обучался у китайцев.

Нелли хотела еще спросить, кто ж шел замуж за потомков нещасного Мелентия, однако ж не успела.

– Хорошие новости, но и куриозные, Ваше Преподобие, – Роскоф казался весел. – Первое, Катерина вернулась цела-невредима.

– Ну и Богу слава, – облегченно вздохнул отец Модест.

– Так вы знали разве, что она в тайге? – подивилась Нелли.

– Хорош порядок воинский, когда начальники не знают, кто в нетях. Но второе, Филипп?

– Девица воротилась с гостем, – отозвался вместо Роскофа Зайниц. – Ордынцы взяли пленника, и вроде бы не вовсе Вам незнакомого. Он теперь в гостевой горнице княсь Андрея. Бедняга на человека не похож.

– Жили в тиши, не тужили, – отец Модест казался раздосадован. – Я чаю, многовато событий для нашей глухомани. Да кто сей таков?

– Человек ученый, безобидный. Собиратель травок да жучков.

– Ах, вот оно что! Ботаник! – Отец Модест расхохотался. – Как его бишь, Силантий, вру, Леонтий… Михайлов! Запретил бы я эдаким чудакам проводить свои изыскания без солдатской охраны!

– Вот вить что занятно, монгольцы до того обнаглели, что уж на том берегу его сцапали. Ну да сам он расскажет.

– Что ж, послушаем рассказов, все одно ночь не почивать.

Князь Андрей Львович оказался там же, его-то первого и увидала Нелли, которую, впрочем, никто к Михайлову не звал. Князь стоял у окошка, оборотившись лицом к собравшимся, и весь вид его изобличал задумчивость. Был в горнице и лекарь Никита Артамонович, вооруженный слуховою трубкой из кости, торчавшей из верхнего карману. Натуралист же сидел в удобных креслах у самой печи. Самодовольная до невозможности Катя прихлебывала из толстой чашки дымящийся взвар бадана с молоком.

– Мы тут извелись из-за тебя! – бросилась к ней Нелли.

– Ну и ничего со мной не сделалось, – отозвалась та преспокойно. Нелли только рукой махнула.

Горница была самая изрядная в Крепости, и, когда вошли отец Модест, фон Зайниц и Роскоф, а к ним и Нелли в привесок, все ж осталось просторно.

– Щаслив видеть знакомые лица, – Михайлов, хоть и не без усилия, поднялся и отвесил учтивый поклон. – Равно, впрочем, и мое щастие видеть лица покуда новые.

Зайниц поклонился.

– Воистину не был бы я удивлен столь безмерно, обнаруживши под сим нещедрым солнцем рощу кокосовых пальм, – продолжил Михайлов, согревая пальцы о кружку, стоявшую также и перед ним. – Вроде уж и май-травень настает, а намерзся в тайге. Вить и не намок, когда через реку-то меня волокли, а кости хлад почуяли. Тако все и зябну. Но, быть может, дрожу также из опасений за дальнейшую судьбу свою.

– Хуже было б Вам угодить в Монголию, тут девица права, – ответил князь Андрей Львович. Нелли заметила, что при слове «девица» Михайлов кинул быстрый взгляд на Катю, но промолчал.

– Не сомневаюсь, жребий мой был бы плачевен, – отозвался Михайлов, жадно приникая к кружке. – Однако ж ныне он темен. Робинзонада сия, сдается мне, добровольная. Добровольным уединением человек дорожит. Вижу, что едва ль меня отпустят восвояси, хоть бы и под слово чести.

– Не тревожьте зря душу, – ответил князь Андрей. – Быть может, Вас и выпустят отсюда под слово, однако ж не сразу. Мы должны знать, кому доверяемся. Покудова почитайте себя нашим гостем, а там Бог весть.

Вошла, с деревянною миской в руках, женщина, которую Нелли по имени не помнила.

– Чаю, уморили человека расспросами, не успел от поганых опамятоваться, – с добродушною усмешкою произнесла она, ставя миску на стол и снимая полотенце. По горнице разнесся приятнейше щекочущий обоняние масляный пар. – Вот уж пирожки горячие.

– Да не из чего так хлопотать, Федора Силовна, – князь не без удовольствия прихватил теплый коржик.

– Какие хлопоты, – отмахнулась женщина. – Всю ночь стряпаем. Коли нехристи утром на приступ пойдут, не сидеть же голодом на стенах.

– Греки весьма предписывали воевать натощак, для лучшего заживления ранений в области чрева, – Никита Артамонович последовал примеру князя.

– Типун тебе на язык, покуда никто из наших сильно не поранен.

Женщина вышла.

Нелли, вспомнив неприятную манеру ученого мужа тискать съестное из общей вазы пальцами, поторопилась запастись полной горстью сдобы.

– Почту за честь быть невольным гостем в сем необычном граде, – Михайлов тут же ухватил за гребешок небольшой пирог. – Ласкаюсь хотя бы заслужить достаточное доверие для изысканий в лесу. Все одно мне не переправиться одному через Катунь.

– Сперва с провожатыми – извольте.

Нелли обратила вдруг внимание, что отец Модест не произнес до сих пор ни единого слова.

– Мне так только лучше, – Михайлов выпустил прежний пирожок и надкусил, разумеется, другой. – Не ровен час заплутать, а вновь угодить в лапы к достоуважаемым представителям желтой расы я б не хотел.

– Сударь, опасность сериозна вполне, – Зайниц говорил самым любезным тоном, однако ж странное напряжение звучало в его голосе. – Дело не в ордынцах, сие обстоятельство исключительное, но в первый год моей жизни здесь я заблудился и чуть не погиб. Так что сопровождение Вам не к обиде.

– Ну, рано говорить об изучении растений, покуда не разогнали монгольцев, – засмеялся Роскоф.

Михайлов меж тем вновь обмял и выпустил коржик. Вот вить невежа! Казалось, и фон Зайницу сие не понравилось, отвращение исказило подвижную его физиогномию. И, как новая волна по воде гонит прежнюю, отвращение захлестнул и смыл настоящий ужас. Глаза его не отрывались меж тем от пальцев Леонтия Михайлова.

– Вам худо, Илья Сергеич? – встрепенулся было лекарь.

Фон Зайниц не отвечал. Губы его шевелились беззвучно, а глаза, перебежав было с пальцев Михайлова на его лицо, воротились обратно.

– Игнотус, – с усилием проговорил он наконец.

Глава XXVIII

– Приятно услыхать язык, коим единственно говорит наука, но отчего Вы так смотрите на меня, сударь? – Михайлов невольно привстал с кресел навстречу шагнувшему к нему Зайницу.

– Я узнал тебя, убийца! Ты виноват и в гибели Алексея, у меня нет в том сомнения! Ты усыпил его, так это у вас называется! – На Зайница жутко было смотреть: такая бледность окатила лицо его, что губы казались сизы. Пальцы с силою сжали большую роговую пуговицу у ворота и отодрали с мясом, словно прицепившийся репейник. Казалось, всеми силами удерживает он себя, чтобы не броситься на Михайлова.

– Вы говорили с ним уже дважды, – с колебанием заговорил князь, – но только сейчас заподозрили давнего врага своего. Коли лицо его так переменилось, не жертва ли Вы заблуждения?

– Говорю, я не знаю настоящего его лица! – Фон Зайниц в отчаяньи прижал ладони к вискам. – Я не уверен даже в голосе! Ваше Преподобие, Вы говорили о манере бессознательной, присущей каждому человеку, вспомните!

– Я помню, – отец Модест словно чего-то ждал.

– Сударь, мне сдается, Вы спутали меня с человеком, причинившим Вам немало горестей! – заговорил Михайлов: хрипловатый голос его звучал с необыкновенной сердечностью. – Невнятно другое. Вы сами признаетесь, что лицо мое Вам знакомо не наверное. На чем основывается уверенность Ваша?

– На манере трогать перстами пищу, – плечи Зайница поникли.

– На чем?! – с невероятным изумлением воскликнул Михайлов.

– Сего не довольно для доказательства вины, – покачал головою князь. Пробираясь потихоньку к двери, Нелли не без удовольствия отметила, с

каким изумлением глядит на нее Катя: поди в толк не возьмет, с каких это пирогов она бежит самого любопытного. А что делать, коли только у Нелли тут и есть голова на плечах.

Ночь между тем сгустилась в преддверьи рассвета. Бег Неллиных шагов в направлении стены гулко звучал по дереву.

Навстречу попался Федор.

– Ну, что там тартары? – спросила Нелли весело.

– Кобылятины нарубились да спят небось, – отвечал тот, со всей силы натирая кулаками глаза.

– А не видал ли ты, Федор, давешнего пленника? – невинно спросила Нелли.

– Изрядный оказался малый, – Федор зевнул теперь в ладонь. – Мочи нету, хоть как в сказке палец режь да соль в ранку сыпь.

– Это еще зачем?

– Попробуй сама, разом поймешь. Лучше того питья арабского, что вы там, в России, сказывают, для бодрости хлещете вместо китайского чаю. Кофей он, что ли, прозывается? Я не пробовал отродясь. А пленник теперь под Большими воротами. Да для чего он тебе?

Но Нелли уж бежала дальше, словно бы не успела услыхать вопроса.

Сирин тоже боролся с дремотою, выделывая артикулы со стареньким мушкетом. Сам себе бормотал он при этом под нос команды, словно на плацу.

– Ружье, вишь, дали, – сказал он с усмешкою, увидя перед собою Нелли.

– Никита! – в другое время знак доверия к Сирину порадовал бы Нелли, но теперь не то было важно. – Помнишь, рассказывал ты, что в Омске видал каменщика, с коим в дому вотчима сталкивался?

– Вестимо помню.

– Так идем скорей со мною! – Нелли ухватила молодого человека за рукав.

– Погоди, – недовольно высвободился Сирин. – Я ж тут не зазнобу поджидаю!

– Шла б ты почивать, маленькая Сабурова, тебе-то можно, – вмешался подошедший Федор.

– Да ты хоть о чем-нибудь, кроме перины, можешь думать? – рассердилась Нелли.

– Не могу, – честно ответил юноша. – Слабина моя, будь оно неладно. Не есть три дни могу, один раз довелось в тайге, так хоть бы чего. А вот ночи не поспать для меня беда.

– А все ж ты побудь вместо Никиты. Княсь Андрей Львович за ним посылал по срочному делу.

– Ладно уж, ступайте, – Федор отчаянно встряхнул головою.

– Зачем он за мною посылал? – с беспокойством спросил Сирин, еле поспевая за Нелли. – И пошто ты сразу не сказала?

– Да ничего он за тобой не посылал!

– Что ж ты за игры тогда затеваешь?

– Увидишь, так сам поймешь, – Нелли увлекала уж студента в терем.

В горнице меж тем все оставалось без видимых изменений. Присутствовали те же: князь, отец Модест, лекарь, фон Зайниц, Филипп и Михайлов, перед которым теперь стыла миска с печеньями, уже переставшая источать пар. Не до угощенья было теперь и остальным, хоть их-то и не пугали манерою трогать лакомства.

Сирин уперся было входить, особенно поймавши недоуменный взгляд князя, но Нелли тащила его, словно муравей гусеницу. По губам же отца Модеста пробежала легкая улыбка.

– Не чинитесь, господин Сирин, – оборотился он. – Может статься, у девочки и были свои резоны Вас позвать. Все одно хуже, чем до Вашего появления, здесь уж наверное не будет.

Взгляд смущенного Сирина переходил с одного присутствующего на другого, однако ж, дойдя до Михайлова, глаза его остановились, расширясь от изумления.

– Никита?! – Михайлов вскочил, как показалось Нелли, с сугубою торопливостью. – Тебя ль я вижу пред собою? Отчего ж ты здесь вместо Тавриды? Любящие родители твои туда посылали тебя искать, не находя себе места от тревоги! Экое горе ты им причинил!

– Признаетесь ли Вы, господин Сирин, что сей перед Вами – знакомец вотчима Вашего, коего Вы видали в Омске зимою? – звонко воскликнула Нелли, чувствуя все взгляды обращенными на себя, а даже не на Михайлова с Сириным.

– Мне того незачем скрывать, – недоуменно отвечал Сирин.

– А в том, что вотчим Ваш – каменщик, также признаетесь? – допытывалась Нелли.

– Сие я все здесь говорил, но искренность моя послужила лишь доказательством вины, – молодой человек гордо вскинул голову.

– Так и я не стал бы таиться в том, что добрый друг мой Мортов – каменщик, но и уважаемый в обществе человек, – торопливо ответил Михайлов. Нелли все казалось, что он норовит упредить какое-то слово Сирина, потому и сделался так говорлив.

Фон Зайниц приблизился к Нелли, ступая как лунатик. Впрочем, лунатиков Нелли сроду не видала, но какая-то осторожность отчаянья, словно каждый шаг грозил ему горным обвалом, была в походке Ильи Сергеевича.

Катя залилась краскою, уставясь на Михайлова во все глаза.

– А вить рассказ-то юного друга нашего начинает подтверждаться, а, княсь? – заметил отец Модест. – Не зря просил я ему верить.

– Никита, разве ты возьмешь грех на душу утвердить, что видал меня в ложе? – Голос Михайлова выразительно дрогнул.

– Не видал, – Сирин обернулся к Нелли. – Ты, верно, не так поняла меня. Я боялся встречи с любым из знакомцев родителей моих, чтоб не дошло до тех, в каких я краях. Но никогда не видал я Диодора Леонтьевича на собраниях масонских, только у родителей частым гостем. Скажу больше, он держался от каменщиков в стороне.

– Какое имя этого человека Вы назвали? – быстро спросил отец Модест.

В глазах Михайлова что-то мелькнуло, и они показались Нелли невыразительны и вовсе малы.

– Это Диодор Леонтьевич Танатов, – спокойно ответил Сирин.

– А кто таков Михайлов? – так же споро, как и священник, спросил князь Андрей.

– Не припомню никакого Михайлова средь тех, кого знаю, – Сирин пожал плечами. – Хотя нет, вру. Есть на факультете нашем некий Михайлов, ассистент профессора по физическим опытам. Только он уж стар вовсе и…

– Ну и что из того?! – Голос ботаника вдруг взлетел до фальцету. – Никому не возбраняется странствовать под псевдонимом, взятым из обстоятельств семейных!

– Уж вторая гирька на весы, – вскользь уронил отец Модест, адресуясь к Андрею Львовичу.

– Однако ж непонятно, – вмешался Никита Артамонович. – Теска мой, не в обиду будь сказано, сам до нас искал и переправился через Катунь посредством горячего воздуху. Из того как раз исходило неблагоприятное суждение. Сей же многоименный господин увлечен через реку насильственно, и ежели он лжет, то как тогда мог здесь оказаться? Ойроты нипочем не помогут чужому.

– И зачем он увязался со мною, а не остался тогда с ордынцами? – Катя переминалась с пятки на носок: волнение всегда побуждало ее к движению.

– Ну, дитя, это уж проще простого, – срывающимся голосом проговорил Зайниц. – Мог ли он ждать тут меня или господина Сирина? Ты бы так, пожалуй, оказала ему изрядную услугу.

– Я чаю, и монгольцы хотели мне услужить, – Михайлов, он же Танатов, взглянул на фон Зайница язвительно.

– Первое, все одно Никита не виновен, – воскликнула Нелли. – Подтвердилося, что от родителей он бежал. Виновен Михайлов или нет, а уж меж собою они не сговаривались, нето б не разошлись в именах.

– Жалею, маленькая Нелли, что прекрасну полу нету дороги к Фемиде, – улыбка отца Модеста проглянула в озабоченном лице, словно лучик солнечный в грозовом небе. – Адвокат бы из тебя вышел изрядный. Но не терзайся о господине Сирине, он уж почти оправдан.

– Не ране ему будет оправдание, отче, чем станет явно, как второй оказался на нашем берегу, – внушительно произнес князь Андрей Львович.

– Единственное я вижу средство сыскать правды, – отец Модест высоко вскинул голову. Нелли показалось, будто вся фигура его подобралась, словно он собрался фехтовать.

– Семь десятков лет мы без того обходились, – лекарь облизнул губы, словно его истомила вдруг жажда.

– Сто лет Крепости ничего не грозило, – парировал священник.

Глаза Михайлова, тьфу, Танатова забегали по лицам присутствующих, ровно встревоженные мыши, потерявшие вход в забитую нору. Нелли один раз видала такое в амбаре. Наконец взгляд его остановился на князе, чье чело бороздило морщинами какое-то тяжелое сомнение.

– Молю Вас, сударь, ужели здесь призывают к насилию над путешественником, без того пострадавшим безвинно? – слезно произнес он. – Ради человечности! Допустите меня пожить среди вас, убедитесь в моей искренности! К чему спешить, все одно мне некуда бежать отсюда!

– Когда б мы были в том уверены, – решился наконец князь Андрей. – Ошибка слишком дорога. Никита Артамоныч, вить Его Преподобие прав. Сделай милость, распорядись.

Лекарь, побледневший в лице, кивнул головою и вышел.

– По какому праву здесь творится какой-то самосуд над подданным Ее Императорского Величества?! – вскрикнул Танатов, спиною отступая в самый угол горницы.

– Самое время вспомянуть о бренных порфирах, – неприятно засмеялся фон Зайниц.

– Сударь, имея честь сразиться бок о бок с Вами, я, чего бы то ни было, обрел к Вам полную доверенность, – сердечно произнес Роскоф, с протянутыми руками подходя к Сирину. – Щаслив стану считать Вас середь своих друзей.

Молодые люди обнялись.

– Я послал оповестить Нифонта, – сухо объявил Никита Артамонович, явившись в дверях.

– Могу ли я взять сего человека на поруки моим гостем? – спросил отец Модест, кивнув на Сирина.

– Бери под свой ответ, – Андрей Львович глядел неласково.

Танатов имел вид самый недоуменный. Нелли же, напротив, никаких пояснений не требовалось.