Елена Чудинова
Ларец

Глава VI

Июльский зной раскалил белую дорогу так, что Нелли было горячо ступать по ней в тонких туфельках. На полдороге к дому мелькнул маковым цветком сарафан: Катька. Увидя Нелли, девочка махнула рукою и помчалась быстрее. Нелли же и не подумала прибавить шаг.

– А я как раз тебе навстречу.

– Зачем?

– Не обижайся на меня, золотце мое самоварное, – Катька сверкнула зубами в улыбке. Снова была она такою, как всегда – бесшабашной и веселой. – Право, не знаю, что на меня нашло, только никак мне нельзя было иначе.

– Так чего ты за мной побежала? – повторила Нелли все еще холодно.

– Да лучше б тебе домой идти.

– Зачем? – Нелли вздохнула. – Скучно там. Еще гостя занимать придется, а он не нравится мне.

– Не придется, – Катя усмехнулась. – Во флигельке крючка поместили, чтоб не шастал по дому.

– Так во флигельке же никогда гостей не селят, неудобно там.

– Таких селят, чтоб уши не распускал. Барин сам распорядился.

– Странно все это.

– Как бы еще странней не сделалось. – Катя взглянула на Нелли с непонятной задумчивостью. – Поспешим-ка, ласточка моя, право, поспешим.

Окна в гостиной были уже расшторены, балконные двери распахнуты настежь. Маменькины пяльцы с вышивкой, начатой еще до смерти брата, снова вынуты на белый свет. Но Елизавета Федоровна не вышивала, а в сдержанном волнении ходила по комнате. Папенька сидел в креслах, склонясь вправо, подперев щеку кулаком покоящейся на подлокотнике руки. Нелли вошла, сделала книксен. Мать рассеянно кивнула.

– Жалко маменькиной памяти, Лиза… – проговорил Кирилла Иванович, скользнув по Нелли невидящим взглядом. – Уж как ей дорого было, помнишь?

Нелли тихонько присела на оттоманку в уголке.

– Что ж поделать, милый?

– Гоморов все мечтал насчет Грачевки с пограничным леском… – тихо сказал отец. – Выскочка, вишь, хочет все поставить на широкую ногу. Может, уступить Грачевку-то, Лиза?

– Но, Сириль, это противно человечеству! – Голос Елизаветы Федоровны гневно зазвенел. – Крестьяне наши доверены нам Господом! Нам ответ держать за их благополучие пред престолом Всевышнего! Продать людей, словно бессловесную скотину! И в чьи руки – в руки плебея, не ведающего долга и чести?! Разве не слыхал ты, что Гоморов – самодур, что в имении его делаются беззакония?

– Сердце твое всегда справедливо, голубка… – отец вздохнул. – Но пойми и мою слабость.

– Я вижу твои чувства, милый… Но не сделаемся эгоистами. Подумай, в высшем смысле это всего лишь горстка мишуры, блестящие побрякушки, созданные на потеху взрослых ребят… Разве можно сопоставить их с судьбами человеков? Единственно это важно, Сириль! Драгоценности, деньги – все пустое. Довольно уж и того, что первенец мой оборвал жизнь, как язычник, из ложного стыда, теперь мне надо, чтобы супруг принес людям беду из ложной сентиментальности! Разве без этих побрякушек забудешь ты мать?!

Елизавета Федоровна поднесла к лицу платочек и горько зарыдала.

– Лиза… – Кирилла Иванович вскочил и метнулся к жене. – Лизанька, ангел мой, не станем ссориться в горести! Наша вина, коли не сумели мы воспитать сына, чтобы всегда он знал, мы готовы остаться без куска хлеба, лишь бы был он жив! Ты права, как всегда, будь по-твоему. Коли этот Венедиктов заинтересован в наших драгоценностях – продадим ларец, Бог с ним. Долг это покроет с лихвой. Что ты здесь делаешь, Нелли? Нет, не уходи, дитя, обними мать. Скажи, что мы с тобою постараемся не чинить ей огорчений!

Нелли подошла, не чуя под собой ног, словно ступала во сне. Отец, обнимая мать одной рукою, привлек другою за плечи Нелли. С минуту молча стояли они обнявшись.

– Может, и Нелли скажет мне, что не хочет расстаться с бабкиными камнями? – сквозь слезы спросила Елизавета Федоровна. – Может, у моей дочери суетная душа?

Нелли молчала: оглушивший ее удар был слишком силен.

– Не наговаривай на свое дитя, радость моя! – воскликнул отец. – Нелли добрая девочка и вовсе не суетна. Ведь тебе не жаль драгоценностей, Нелли? Бедное дитя! Она ничего не понимает. Не должны мы были, Лиза, говорить при ней, она побледнела. Видишь ли, доченька, брат твой проиграл в карты большие деньги. Так случается с молодыми людьми. Сперва им везет в игре, затем Фортуна отворачивается. Тогда юноша начинает играть в долг, в надежде отыграться, но мало кому удавалось поправить таким образом беду. Делается только еще хуже. И вот, когда долг стал очень велик, брат твой огорчился, что довел нас до убытков… Видит Бог, мы простили бы его вину. Но что сделалось, то сделалось. Долги надо платить, дитя. И мать твоя права, должны мы быть довольны тем, что можем расплатиться, не причиняя горести нашим крестьянам. Для этого надо продать ларец твоей бабушки. Теперь ты все поняла, дитя?

– Да, папенька, – Нелли не услышала собственного голоса.

– Моя маленькая Нелли, – Елизавета Федоровна опустилась на пол и пылко заключила дочь в объятия. Нелли уткнулась в ее волоса, пахнущие фиалковой пудрой. – Прости, что сейчас я тебя обвиняла. Тебе вить не жаль камней?

– Нет, маменька, – ответила Нелли тихо. Ей вправду не было жаль камней и не было жаль даже себя, поскольку она знала, что не сможет жить без ларца.

– Ну и покончим на этом, – решительно произнес Кирилла Иванович. – Ужо я постараюсь договориться побыстрей. Орест ушел от нас, уйдут и драгоценности, а мы должны жить дальше и любить друг друга.

– Благородный мой друг, – Елизавета Федоровна слабо улыбнулась мужу. – Мне легче, когда ты со мною рядом.

– Бог судил нам быть рядом в горести и в радости.

Елизавета Федоровна поцеловала Нелли в лоб и поднялась, оправляя юбки.

– Сириль, – с печальной улыбкой сказала она негромко, – помнишь… ту песенку? Когда родился Орестушка, ты ее сложил для меня.

– Помню, Лиза. – Кирилла Иванович улыбнулся и сел за клавикорды. Нелли, не в силах сдерживаться, скользнула на балкон и обеими руками ухватилась за чугунную решетку. Купы старых лип затуманились от слез. За спиною послышалась музыка.

 
– Под нимбом нитяным,
Крючком плетенным,
Лицо склоняй над ним,
Новорожденным, -
 

запел Кирилла Иванович приятным своим, хотя и не сильным баритоном.

– Струится кисея

 
Из золотого
Кольца… Рука твоя -
Качанье дома,
Качанье скорлупы, качанье мира,
Под нимбом нитяным
Благ сон кумира!
 

«Они лучше всех на свете, мои любезные родители, – думала Нелли, вглядываясь в размытую слезами даль. – Но отчего, отчего мы такие чужие друг другу? Я вить люблю их, но я не такая, как они, вовсе не такая… Если б я думала по-французски, а они по-аглицки, и то можно было б нам найти переводчика… Но переводчика нету и не может быть…»

 
– Струится кисея,
И ленты плещут…
И крыльями твоя
Любовь трепещет!
 

«Они лучше меня, – размышляла Нелли. – Маменька сроду не стала бы подслушивать, почтя такое дело за низость. Они добрые, а я… я не очень. Но если я начну рассказывать им, что разговариваю с камнями, они немедля пошлют за доктором Петром Никодимовичем. Они решат, что у меня бред. Они не могут решить иначе потому, что не могут поверить в язык камней. Не могут, и все. Им было бы очень плохо, если б они в такое поверили».

– Да, Лизок, пиита из меня не вышло! Эка размер несуразный, аж одно слово вылезло в начало строки из конца.

– Все равно была я рада этой песенке, так рада. Сколько лет прошло, Сириль…

– А ты все так же молода, Лиза… Помнишь, в Петербурхе тебя прошлым летом военные приняли за сестру Ореста? Так и остались при мнении, что вы затеяли розыгрыш. Не сдерживай слез, голубка, они целят сердце. Пойду займуся бумагами.

– Ступай, дорогой. Нелли! Ты пойдешь со мной в плодовый сад?

– Я догоню, маменька, мне надо к себе в комнату!

«Если б я могла им объяснить… Если бы могла… Либо пошлют за доктором, либо хуже – почтут корыстной выдумкой. Но никакие другие камни на свете не могут заменить мне этих. Другие – чужие, они не отзовутся, не расскажут. А эти свои, кровные, все тайны живших до меня Сабуровых они сами хотят отдать мне… Мы – одно целое, я и эти камни. Бабка бы поняла… Она, верно, была такая же, как я. Но что делать? Ларец покинет дом, и я не могу этого предотвратить, никак не могу. Унести их сейчас, закопать в лесу? Нельзя. Ларец будут искать. Либо его найдут, либо родители продадут Грачевку… Они станут тогда нещастны, и они, и крестьяне… Уж довольно им нещастий. Я не могу мешать продать ларец. Надобно сделать что-то другое, но что? Что?»

Слезы высохли, и ноги уже не подгибались. Нелли менее всего хотелось идти в самую скучную часть сада, носить корзинку следом за маменькой, снимающей тоненькой рогатиною первые яблоки: родители не соблюдали Яблоневого Спаса. Но ничего! Скушное это занятие отвлечет и успокоит ее немного. А затем она сможет уединиться и подумать. Хорошенько подумать.

Глава VII

В эту неделю Нелли вовсе отвыкла спать по ночам. По дороге в сад она успела сказать Кате, чтобы они с Парашей не отлучались далеко, но толку не вышло. Сперва Елизавета Федоровна обошла все яблони (едва набралось плодов для ужина), затем пожелала осмотреть оранжерею. Казалось, к матери вдруг воротились силы, и она предалась заброшенным было хозяйственным делам с удвоенным рачением. Потом уж подошло время ужина, за которым обсуждали предлинное письмо маменькиной крестной княгини Федосии Львовны, давно уж ушедшей от мира, а в прошлом году сделавшейся настоятельницей обители. Матушка Евдоксия, таково стало теперь имя княгини Федосии, сокрушалась вместе с родителями и, как всегда, звала к себе погостить – всех разом и каждого в отдельности. Родители, как всегда, жалели обижать княгиню, но на богомолье не хотели.

– Пишет, что уж Нелли-то видела вовсе малюткой, – Елизавета Федоровна вздохнула и положила листок рядом со своим прибором. – Только и знает, что она блондинка. Даже миниатюры не собрались с нее послать.

– Ну, может, к Успенью, – произнес отец неуверенно. – Соберемся к Успенью, а, Лиза?

Нелли стянула с верхнего блюдечка серебряной эперни еще горсть сушеных фруктов с орехами. Карман ее заметно уже потяжелел, между тем как кусок пирога с тыквой оставался на тарелке нетронутым.

– К Успенью, Сириль, ты скажешь, что самая страда и невозможно бросить работы без хозяйского глазу. Разве я с Нелли соберусь…

Когда ужин наконец подошел к концу, думать было нечего о прогулке. Выпадет роса (какая роса сухим июльским вечером!), намокнут туфли и чулки, это опасно для здоровья… Маменька так много говорит о любви к Натуре, а когда садится отдохнуть на лужайке, велит стелить кожаную полость…

Ничего не оставалось, как ждать, когда дом погрузится в сон. Только после того, как погасли огни, Нелли получила наконец возможность поговорить с подругами.

– Уж слышали, знаем. – Катя, прислонясь спиной к дверному косяку, уселась у порога, чтобы шаги в коридоре не застали врасплох. – Только о том и речь, что матушка барыня благодетельница, больше любит людей, а не самоцветы. Ох, хотелось бы глянуть, какими картами играл с молодым барином в фараон окаянный Венедиктов…

– Катька… Ты думаешь, он… нарочно?

– Я думаю, в Петербурхе мастеров немало, с чего ему твои-то камни понадобились? Али покраше в столице нету? Да откудова он и услыхал-то про них?

– А смысл каков, Катька? Это для меня лучше этих камней ничего на свете нет, они мои кровные… А не по крови камни не разговаривают. Так что для этого Венедиктова сабуровские камни и впрямь не лучше других… Нет, тут доискиваться не до чего. Просто любитель драгоценностей, слыхал, что наши хороши, а денег у него и так хватает.

– Может, и такое. Что делать-то теперь, золотце мое?

– Да похоже, что помирать следом за Орестом, – Нелли нахмурилась. – Жить я без моего ларца не смогу.

– Грех-то такое говорить! – всплеснула руками Параша.

– Не понимаете вы, глупые, – Нелли с досадой смахнула слезу со щеки. – Мне рук на себя накладывать не придется. Не может человек без сердца жить. Мне ларец как сердце, уйдет он из дома, такая пустота у меня внутри сделается, что мне долго не протянуть… Утянет меня эта пустота, всю утянет.

– А помнишь то дупло, где барыня-покойница с вами маленькими от Пугача таилась? – жарко зашептала Параша. – Там сподручно тайник сделать! Прокрадемся сейчас, ларец-то вытащим да и отнесем в лес! Вовек его не сыщут!

– Думаешь я не догадалась? – с обидой возразила Нелли. – Да у меня первая мысль была унести да запрятать подале! Только ведь ларец пропадет, а долг останется! И придется папеньке Грачевку продавать! Маменьке это сердце разобьет, Парашка! Уж довольно ей горести!

– А то меньшая горесть доченьку вслед за сынком потерять?

– Так ведь этого-то она не понимает! Не понимает, Парашка! – Нелли ударила кулаком по колену. – И объяснить никак нельзя, даже пытаться не стоит.

– Ну и пусть не понимает, – вмешалась Катя. – Мы-то понимаем, что без тебя ей остаться куда страшней, чем грачевских продать. Значит, меньшее зло мы барыне сделаем, а от худшего убережем!

Нелли взмахнула рукою, призывая подруг молчать. Долгое время в комнатке было слышно только сверчка. Нелли размышляла, размышляла изо всех сил.

– Нет, не могу, – с тяжелым вздохом наконец проговорила она. – Пусть я плохая, мочи нет. Умру, так уж мне все равно будет. А своими глазами видеть, как маменька по моей вине терзается, ни за что! Мне и камни тогда не в радость станут. К тому ж вот еще что: у нас не город, воров не бывает. Да и какой вор про чужой потайной ящик узнает? Хватятся ларца, не сам же он ушел? На кого подумают? Уж никак не на меня. Маменька добрая и знает, что все ее любят. Каково ж ей будет жить и гадать, кто ей злом отплатил? А домашним людям каково? Чем они виноваты, чтобы на них такое подозрение бросить? Нет, никак нельзя украсть ларец!

– Можно!! – Катя тихо подпрыгнула на месте и раскинула руки над головой: тень ее затанцевала в упавшем на пол лунном луче. – Можно, касатка, можно, голубка, можно, цветик лазоревый, можно украсть!

– Да тихо ты, разбудишь кого, – зашипела Нелли. – Как это можно, если по всему выходит, что нельзя красть ларец у родителей!

– У родителей – нельзя! А у господина окаянного Венедиктова – еще как можно! Поняла наконец?

– Постой! Постой… – Нелли стиснула руки до боли в пальцах. – Ты о том, чтобы дождаться, как ларец отдадут за долг? И долга не будет! А где Венедиктов станет воров искать, нам дела нету! Катька!! – Нелли на мгновение стиснула Катю в объятиях, но тут же отпрянула со стоном разочарования. – Пустое! Сейчас мы знаем, где ларец лежит, а куда его судейский положит? Да вить еще лучше красть не в дому у нас, а хоть бы по дороге… Не получится!

– Получится, ненаглядная моя, получится! Я украду! Отпрошусь родню навестить куда подале у господ, да за ним, кто меня заметит? Цыганкой прикинусь! Проберусь за ним до постоялого двора, да лучше не до первого, а до третьего-четвертого… Подальше от Сабурова… Мне украсть – легче легкого!

– Ах, Катька, ах, придумала! – Нелли подпрыгнула и затанцевала сама, а за нею пустилась в хоровод и Параша. Некоторое время девочки вытанцовывали втроем, даваясь хохотом, в страхе, что неуместное их веселье обнаружат, но не в силах сдержать радости.

Наконец, задыхаясь от смеха, подруги попадали кто куда.

– Кабы ты не ошиблась, – делаясь сериозною, проговорила Нелли. – Небось не только Орест с окаянным Венедиктовым фараон метал. Может, не к одним к нам его крючок приезжал…

– Да я все украду, что у него будет, и весь сказ…

– А ну как все, кроме того, что мне надобно? – Нелли сунула ноги в ночные туфельки. – Пойдем, вынем ларец, я тебе каждое колечко покажу! Запомнишь их?

– С одного раза запомню!

– Так и бежим, нечего время терять! Жаль, свечу задули.

– Со свечой не стоит по дому шастать, у меня мешочек с кремешком при себе, там и зажжем.

На лестнице, спустясь до площадки, девочки услышали скрип шагов. Следом колеблемое от движения пламя свечки в чьей-то руке бросило на стену вытянутую тень от деревянных перил. Подруги отпрянули в нишу: мимо неспешно прошел Кирилла Иванович в шлафроке. Озаренное желтым огнем лицо отца проплыло совсем близко – профиль в темноте, седая недавняя прядка в перехваченных коричневой лентой волосах. Параша в испуге зажала рукой рот, но Нелли осталась спокойна. Яркий огонек в руке всегда слепит глаза, вот в темноте отец бы их наверное не проглядел на таком расстояньи.

Шаги миновали лестницу.

– Куда это он?

– Неважно, небось ненадолго.

Таясь по углам, девочки пробрались к дверям кабинета. Короткие пробежки от одного безопасного убежища до другого и выжидания заняли какое-то время.

– Ах ты досада!

Из щели под дверьми точился огонек.

– Да ничего, подождем, поди книжку какую забыл, – шепнула Катя.

– Верно, не спится ему, вот и решил почитать, – отозвалась Нелли, успокаиваясь. – Спрячемся за шкап, ему в другую сторону ворочаться.

Но Кирилла Иванович не спешил выходить. Минуты, казалось, тянулись бесконечно.

– Да заснул он там, что ли?

Нелли решилась на отчаянный шаг: приблизилась и прильнула глазом к замочной скважине. Увиденное заставило ее тихонько охнуть.

…Папенька сидел за столом, на котором, зажженные от его свечки, горели теперь еще две парные свечи в фигурной бронзе. На доске стола стоял ларец с открытою крышкою.

Кирилла Иванович, склонив голову, любовался игрою мелких алмазов звездистой огранки на широком браслете.

– А это Вы надевали тогда представляться ко двору, – негромко, но отчетливо произнес он в пустоту. – Мне было семь годов. Когда подали карету, Вы зашли на минуту попрощаться и браслет сверкал на руке, коей Вы погладили меня по щеке. Вы были как фея из моих французских сказок. И сей аграф был на Вас. – Отец глубоко вздохнул. – Ах, маменька, друг сердешный, пусть это лишь безделки, но и копеечную деревяшку, что была Вам мила, я так же жалел бы отдать в чужие руки!

Отец поднял голову, и Нелли увидела странный блеск его взора.

– Сей аметистовый гарнитур Вы часто надевали летними вечерами… Ах, маменька, маменька!

…Кирилла Иванович просидел над ларцом всю ночь. А утром, и не думая пойти отдохнуть, послал во флигель за судейским.

Глава VIII

Отчаянье, последовавшее за вспышкой надежды, казалось, легло на грудь Нелли стопудовым гнетом. В кабинете составлены все бумаги. Долголягий Антип, презрительно кривясь, выволок из флигелька, заросшего уже осыпанной зелеными ягодами рябиной, жалконький багаж Пафнутия Пантелеймонова Панкратова – крашенный зеленой краской облупленный сундучишко, объемистый черный погребец и шагреневый мешок для бумаг. Вот во двор выкатывают шарабан, стряпчий сам залезает на козлы, трогает… Все! Теперь уже вправду все, а вить они могли на час опередить папеньку минувшей ночью, всего лишь на один час…

Тихо, словно ощущая себя тенью, Нелли прошла через розарий к пруду. Одинокий Протесилай печально любовался своим отражением в еще холодной воде. Вода нагреется до полудни, а холод, сковавший Нелли душу, не уйдет никогда.

– Зря ты смотришь на воду, бедный лев, – Нелли подобрала подол и уселась льву на спину, боком, словно на лошадь. – Думаешь, там твой друг? Думаешь, он пытается вылезти из воды и с тобой поговорить? Нет, это только твое отражение. А друга у тебя нет и не будет. А мои друзья были камни, они со мною говорили. Теперь и я одна-одинешенька, как ты.

Нелли обняла руками голову льва. Вода, струясь, отразила ее золотистые волосы и бледное лицо, прижавшееся щекою к серой морде. Нелли сильнее ухватилась за каменную гриву и пересела по-мужски.

– Увези меня подальше, а, старый лев? – Нелли оттянула пятки и ударила Протесилая в каменные бока. На мгновение ей вправду почудилось, что статуя взяла с места в тяжелый летящий карьер. Пруд раскинулся впереди, как ровное блестящее поле. На карьере ведь тоже кажется иногда, что ты неподвижен, а мчится сама земля. – Хотя бы куда-нибудь, где можно мне прожить и без камней! Может, хоть ты, каменный, мне поможешь? Видишь ли, на живой лошади мне ехать некуда! На ней я могу домчать только до соседей, ну еще к маменькиной крестной в монастырь…

И вдруг каменный полет оборвался. Словно кто-то невидимый подтолкнул Нелли локтем. И как раз, как упомянула она старую княгиню. Гиль! Великая важность ей до этой игуменьи! Которая вдобавок даже в лицо-то ее, Нелли, не знает, только и наслышана про светлые волоса…

Нелли вскрикнула и вскочила на ноги. Мгновение стояла она в самой глубокой задумчивости, а затем кинулась со всех ног к дому.

Спустя полтора часа, войдя в комнату матери, Нелли застала Елизавету Федоровну за вышиванием гладью. Прежде обозначенный лишь пустым контуром, бант на посохе маленькой пастушки стал теперь цвета само.

– Я сегодня хотела бы побыть одной, дитя, – произнесла она, подняв голову. – Отец твой опечален, и мне не весело.

– Маменька, я не хотела Вас обеспокоить, – Нелли села тем не менее на скамеечку для ног. – Но, чаю, просьба моя могла бы Вас обрадовать.

– Вот как? – Елизавета Федоровна улыбнулась.

– Маменька… Помните, вчера письмо было от княгини? Мне бы хотелось… хотелось погостить в монастыре. Необязательно, она уж с младенчества меня не видала.

– Нелли? Ты хотела б в монастырь? Право, вот неожиданность! Крестная была бы рада хоть и тебе одной… Да и обижается она… А на меня монастырские стены наводят тоску. Воистину, Бога надобно иметь только в сердце, прав великий просветитель… Впрочем, тебе рано такое знать.

– Так Вы ради моей затее?

– Ох, не знаю. Подумай, в обители надлежит подниматься чуть свет, разве ты к такому привыкла? А выстаивать все длинные службы? Конечно, крестная не станет тебя неволить, ты гостья, а не паломница. Но злоупотреблять положением гостьи в монастыре нехорошо. Другие приехали молиться, надобно жить с ними вровень, чтоб никого не отвлекать от благочестивых мыслей своей особой. Наверное ли ты этого хочешь?

– Я не стала бы никому мешать, право слово!

– Может, и вправду тебе нужно отвлечься, дитя. Конечно, для девочки твоих лет всякая поездка – изрядное приключение. Но так вдруг… Да и кого я с тобой пошлю?

– Катьку с Парашкой! А отвезет нас Фавушка, ему все равно покуда дела нет.

– Да ты, я гляжу, уж обо всем подумала! – Во взгляде Елизаветы Федоровны промелькнуло сомнение.

– Маменька, ну пожалуйста! – Нелли умоляюще свела руки.

– Право, не знаю… Надобно поговорить с отцом.

Подобный поворот разговора Нелли не слишком встревожил: обо всем, что до нее касается, решать не отцу. Его обвести легко, куда легче, чем мать.

– Спеху нет, мы подумаем. Ступай теперь, Нелли, Господь с тобою.

Катя и Параша поджидали в комнатке Нелли.

– Ну что, что, расхорошая моя, отпускает? – прыгнула навстречу Катя.

– С папенькой, говорит, обсудит, пустое! – быстрым шепотом ответила Нелли. – Отпустит, право слово, отпустит! К папеньке подольщусь, да и виноваты они перед ней, перед княгиней-то.

– Ох, боязно мне, – вздохнула Параша.

– Я б тоже боялась, – блеснув жемчужными зубами, усмехнулась Катя. – Только касатка наша куда как хорошо надумала. Одно в толк не возьму. Покуда разрешат, покуда сборы, ведь не пустят без сборов-то… Как же далеко крысий барин Панкратов за это время укатит? Догоним ли?

– Не догоним! – Нелли засмеялась: море ей было по колено с тех пор, как сверкнула в голове спасительная разгадка. – Нипочем не догоним! Ну и подумаешь! Мы и догонять не станем!

– Как это не станем?! Зачем же тогда?!

– Не нужен нам Панкратов, не нужно за ним нестись очертя голову! Кому он ларец везет? Проклятому Венедиктову! А проклятый окаянный Венедиктов живет в Санкт-Петербурхе! Вся молодежь у него бывает? Ну и разве трудно его дом отыскать? Так что пусть маменька хоть неделю сундуки укладывает. Успеем, у нас свои сборы.

… Чердак зарос паутиною так, что невозможно было ступить шагу. Притом новой, серебристо-свежей паутины, в которой пауки вправду жили, поблескивало в полумраке совсем немного, а старая, заброшенная, прогибалась под серой пушистой пылью. Охотней всего грязные паутинные узоры отчего-то переводились как раз на белое платье Нелли.

– Тихо вы, чуть живого паучка не задели, – негромко проворчала Параша.

– Ты еще таракана побереги, – фыркнула Катя.

– Глупая ты, Катька! Пауков обижать никак нельзя.

– А почему? – Нелли осторожно пробиралась к сундукам, расставленным у дальней стены.

– Не знаю почему. Нельзя, да и все.

– Вот оно! – Нелли стояла около двух зеленых сундуков, окованных заржавевшим железом. – Хоть не на замках, и то легче.

Тяжелая крышка, однако, подалась не без труда: девочки толкались и мешали друг другу, силясь ухватиться одновременно.

– Ух!

На серой холстине, в которую было уложено содержимое сундука, Нелли заметила прилепленную записку, сделанную маменькиной рукой.

– Чего тут написано-то?

– «Платье Ореста от младенчества до семи годов». Не то!

Записка, явившаяся в пылевом облаке из второго сундука, гласила: «Платье Ореста от семи годов и старше».

– Вот, оно самое! Слава Богу, маменька каким-нибудь беднякам не раздала, небось руки не дошли.

– Как раз сойдет, чего молодой барин, покойник, годочков в десять нашивал.

Параша, пытаясь снять паутину ладонью, размазала грязь по всему округлому личику.

– У тебя усы от грязи! – Нелли не удержалась от смеха, хотя и подозревала, что и сама глядит Сендеролою.

В мешковине, переложенные от моли лавандовыми сашетами, аккуратно лежали панталоны, жилеты, сорочки, сюртучки.

– Мало… А это велико… Как раз, откладываем, и это, это тоже годится… Куда ты? – окликнула Нелли Катю, вновь залезшую в первый сундук. – Я ж сказала, там одежда, что он до семи лет носил, все ж маловата будет, как ты думаешь?

– А башмаки? А чулки? – Катя засмеялась. – Небось мужская-то нога больше! А у тебя-то вообще два с половинкою вершка ступня, хоть бы до трех дотянуть.

Груда одежды на полу росла. Нелли выбирала из сундука, Параша и Катя раскладывали отобранное на две кучи: понарядней и попроще.

– Ладно, к ночи придем да унесем. Как хорошо, мадам Рампон нету!

– Да уж мадама твоя мигом бы пронюхала. Хоть бы умыться успеть, всяк сразу скажет, что с чердака.

Однако не в чердаке заключалась главная трудность сборов. Кое-что надлежало взять из комнаты Ореста, чьи вещи еще лежали на своих местах неразобранными, ожидая сороковин. По семь раз на дню наведывались туда то Кирилла Иванович, то Елизавета Федоровна.

– Вот чего, – уже не заботясь о чистоте платья, о коей, впрочем, уже трудно было порадеть, Нелли уселась на пол. – Вместе туда нельзя. Одну меня застанут, так отговорюсь как-нибудь. Зашла, мол, посидеть. И брать ничего нельзя, до самого отъезда. Я тебе, Катька, скажу, куда положила, а ты в последнюю минуточку забежишь да возьмешь. Пистолеты я возьму старые, Ла Марровой работы. Я их хорошо знаю. Орест их и не брал в Петербурх-то, им лет тридцать, если не боле. А шпагу ту, что с закрытым эфесом.

– Шпагу-то зачем? И колоться ты ей не умеешь.

– Умею… капельку.

– Что толку? Только людей тешить – мальчишки при шпаге не ходят. Нешто ты офицер или чиновник? А какого такого чину?

– Я носить шпагу не стану, – тихонько сказала Нелли. – В клади припрячем. А все-таки покойнее как-то с ней.

– Тогда и кинжалы возьми, два.

– Эх, не рано ли сборы-то затеяли? – вздохнула Параша. – Ну как не отпустит барыня-то?

– Отпустит, непременно отпустит, – уверенно ответила Нелли, и сама же задалась вопросом: отчего взялась эта уверенность? Однако что-то говорило ей, уверенность не напрасна. Все выйдет так, как она затеяла.