Елена Чудинова
Ларец

Глава LXIX

Вне себя от беспокойства шла Нелли по лестнице с Венедиктовым. Ах, ежели б он ее обманывал! Нет, не похоже. Катька, Катька, что ж ты не сберегла моих камней? Или уж после, у всей честной компании, их раздобыли? Хороши ж тогда отец Модест с Филиппом! А ну как они не живы? Ну как все, словно Псойка, обескровлены проклятыми асакками? Тогда и Нелли жить незачем, все одно.

Но вот уж кого не чаяла Нелли увидеть вместо мерзких асакк, так это не меньше мерзкого Пафнутия Пантелеймонова сына Панкратова! Меж тем последний сидел, разваляся, на парчовой оттоманке, с коей при виде Венедиктова торопливо подскочил.

Рядом с ларцом, занявшим место посередине стола, лежал четырехугольной сверток из мешковины.

– Батюшка барин, благодетель, алмаз яхонтовый! – подскочивши в два прыжка, крысиный человечек громко облобызал руку Венедиктова.

– Все ль ты сделал, как велено? – Венедиктов вытащил кружевной платочек и отер кисть.

– Как приказать изволили! Ребятушек послал лихих, да обнаковенных. Самых что ни есть ловкачей-татишек. И то вить ни к чему пугать народишко нашими страхолюдинами, лишние толки-то гнать… – Пафнутий стрельнул глазками-бусинками на Нелли. – А сей младень, помнится мне, о прошлую встречу был девицею?

– Тебе что за печаль, о деле рассказывай, – Венедиктов положительно не утруждал себя правилами обязательности: ни с Панкратовым, ни с Гамаюновой, коей небрежным жестом приказал оставаться внизу, когда упомянул о ларце.

– Местопребывание-с они изволили иметь в местной гостинице, – угодливо зачастил Панкратов. – Священник, а при нем мальчишка.

– Или же другая девчонка в мальчишеском платьишке, темная?

– Может статься, благодетель, может статься! Кто ж недоростков-то разберет?

– И второй мужчина, вовсе молодой?

– Никак нет, только священник с недоростком.

– Странно, – Венедиктов поморщился. – Должен быть второй.

– Три дни назад, как въехали. Ящичек сей изрядно берегли, ребятушки следили. Священник выйдет прочь, мальчишка, тьфу, девчонка сидит сторожит, а как недоросток выбежит за обедом али в лавку, так уж священник из комнат ни шагу. Соскучились уж татишки мои подглядывать, а душегубствовать велено не было, чтоб, значит, неприметно дельце провернуть. А вчерашний день священник-то надолго ушел, часа на три.

– Куда? – жестко спросил Венедиктов.

– Виноваты, благодетель, ушмыгнул подворотнею так, что даже и сану неприлично. Не то чтоб слежку заметил, а просто уж больно ловок, молодой да ранний. Верно, в свычае у него криво-то ходить.

– Плохо следили.

Взгляд Нелли не мог оторваться от свертка. Да, скорей всего камни там – во что-то подобное как раз удобно было все украшения ссыпать, когда Катька их сняла.

– Наше окаянство, благодетель, вперед углядим. Только тем временем Митюшка, человечек мой, в петельки маслицем капнул да и вошел тихохонько в сапожках мягких. Уж сумерки были-с.

Нелли напряглась как струна. Катька! Жива ли Катька?!

– Глядит Митюшка, а мальчишка-то, тьфу, словом, недоросток, на столешню голову положил да и дремлет себе рядом с ящичком сном праведным, даже свечки не зажег. Понятно, скушно дитю в пустой каморке караулить. Митюшка руку-то просунул в ящичек, точно: побрякушки! А недоросток знай себе сны видит, даже всхрапнул. Обернул Митюшка ящичек тряпицею, да в дверь, да к черному ходу. А там уж со всех ног ко мне, а я в саночки да к благодетелю во всю лошадиную мочь. Изволите глянуть?

– Уж пускай природная хозяйка на место кладет. Разверни камни, Елена, – Венедиктов отошел к окну, снаружи уже запорошенному снегом по подоконнику, но еще прозрачному, не затянутому ледяными узорами.

Нелли подошла к столу, чувствуя себя механическою куклой, лишенною всякой воли. Саламандра печально глянула на нее с крышки ларца. Ларец же стоял перед бронзовой статуэткою сатира, у коего был сейчас такой вид, словно он вот-вот вскочит саламандре на спину. Экое все противное в этом дому! Нелли развернула грубую ткань, откинула крышку…

– Чему ты смеешься, девочка? Уж не больна ли ты? – Левая бровь Венедиктова в удивлении поднялась.

Но Нелли уж не смеялась, она хохотала, хохотала самым неприличным образом, точно ошалевший от игры в первые снежки дворовый мальчишка. Запустив обе руки в содержимое ящичка, она, набравши две полных горсти содержимого, соскользнула на пол, роняя дешевые безделки, что нашлись некогда в подаренном Кате цыганскою старухой узле.

Кольца, браслеты, цепи поблескивали в плотном ворсе ковра.

Панкратов в испуге зажал рукою рот.

– Что за оказия? – Венедиктов стремительно приблизился к столу, подцепил усыпанный красными камушками браслетик.

– Обманули дураков на десяток кулаков! – Нелли согнулась пополам. Отец Модест оказался хитрей, куда хитрей Венедиктова, теперь ужо поглядим, чья возьмет!

– Подделка. – Голос Венедиктова прозвучал ровно, точно бесстрастное бряцание металла.

– Батюшка, не губи!! – Панкратов, упавши на колени, проскакал на них через комнату к Венедиктову.

Венедиктов, не выпуская из руки браслетика, сильно сжал другою Нелли за плечо. Прикосновение его перстов было таким ледяным даже через суконную ткань, что Нелли перестала смеяться.

– Подделка, – повторил Венедиктов.

– Отец родной, выследим, догоним, поправим ей-же-ей! – Панкратов все хватал ускользающую полу его атласного бледно-голубого камзола.

– Теперь уж и догонять ни к чему, с часу на час сами пожалуют. Кто ж таков этот жрец? Зачем суется мне поперек дороги? Надобно захватить его живьем, мне должно с ним говорить.

– Говори, Хомутабал.

К восторгу своему, Нелли увидела в руках отца Модеста новехонькой пистолет с великолепною гравировкой по стволу. Надо признаться, впрочем, что восхитила ее отнюдь не гравировка. Катя, выглянувши из-за его спины, скорчила Нелли приветственную рожицу.

– Заряжен славным серебром, а я не промахиваюсь в монету на лету.

– В монету быть может, а в меня? – Венедиктов усмехнулся с видом человека, двинувшего шахматную фигурку для шаха. К ужасу Нелли, губы его прихотливо изогнулись словно бы для свиста.

– Первое – не зови никого, не к чему. Второе – я в тебя попаду.

– Тебе нельзя, жрец.

– Гиль. Ты ж не человек, а мне нельзя стрелять в человеков.

– Я живая душа, а ты блефуешь.

– Ты живое бездушие, и я выстрелю в тебя. А блефуешь ты, Хомутабал, поскольку знаешь, что от выстрела не умрешь, даже серебряная пуля угомонит тебя ненадолго, обычную же ты выплюнешь, словно ребенок – вишневую косточку.

Презабавная получается живая картина, вот только что она означает, мелькнуло в голове у Нелли. Венедиктов все еще вертел в перстах медную безделку, Пафнутий Пантелеймонов по-прежнему стоял на коленях, а сама Нелли сидела на полу среди разбросанных украшений.

Катя прошмыгнула в комнату, а за нею вошел Роскоф.

– Девица теперь затруднена царапаться, – произнес он и превесело улыбнулся, окинувши взглядом Нелли.

– Тож еще француз, Филипп, не можешь отличить девицу от старухи, – заявила Нелли. – Ей вить шестьдесят годов!

– Экая дура болтливая, – произнес Венедиктов с видимою досадой. Нелли увидала с полу, как носок его сапога двинулся к Панкратову. Наступивши тому на ногу, Венедиктов начал с силою на нее давить. Внимание, проступившее в крысиной мордочке Панкратова, словно бы тот к чему-то прислушивался, очень не понравилось Нелли.

– Отче… – позвала она отца Модеста, все еще державшего Венедиктова под неподвижным прицелом.

Но окаянный Пафнутий опередил Нелли: вскакивая, он на ходу цепко ухватил девочку под микитки и метнулся с нею вместе, видно сдуру, в самый дальний угол комнаты.

– Пусти, ты, крыса!

Нелли принялась со всех сил рваться и лягать Панкратова каблуками. Тот подпрыгивал, но хватки не разжимал.

– Немедля выпусти дитя, негодяй! – гневно крикнул Роскоф.

В то же мгновение Венедиктов сдвинул на столе бронзового сатира, и обитая гобеленом панель рядом с Панкратовым отодвинулась. Повеяло затхлой чернотою.

– Стойте все! – Венедиктов высоко поднял белую, безукоризненной формы руку. – Ты проиграл, жрец! Мой слуга уволочет девчонку в такое место, где уж ее тебе наверное не достать. И стена за ним закроется прежде, чем вы успеете обогнуть сей обширный и неудобный стол. Изнутри там металлический засов. Покуда вы его выломаете, они уж будут далеко. Не сыщешь! Меня тебе в плен не взять, ты знаешь, что вам самим лишь бы унести ноги. Единственно, коли ты так хорошо стреляешь…

Нелли, продолжая пихаться и брыкаться, увидела, как побелело лицо отца Модеста. Аж губы посинели, словно он потерял всю кровь. Как… как Псойка. Но чего он так испугался?!

– Да стреляйте же, отче, в меня не попадете! – Нелли чувствовала, как Панкратов всем телом подался к лазу, право, точно крыса к норе.

– Да, слуга мой человек, – Венедиктов странно облизнул губы. – Но коли ты не убьешь его сейчас, девчонки тебе вовек больше не видать. Ну а убьешь, сам знаешь, не превращать тебе больше вино в кровь! Да не пробуй слегка ранить, знаю я твою повадку! Так он вить и раненый ускользнет с девчонкою, щель-то рядом!

Черные глаза отца Модеста горели на белом лице, словно оно превратилось в нецветной рисунок тушью. Дуло его пистолета потихоньку начало переползать с Венедиктова на Пафнутия.

– Тебе может еще повезти, – с расстановкою рассуждал Венедиктов, издеваясь. – Ну как человечишка выживет? Попробуй метнуть карту!

Дуло пистолета переместилось.

Нелли рванулась вновь, но тут прогремел выстрел.

Безграничное изумление в лице отца Модеста успела заметить Нелли, прежде чем рухнула на пол вместе со взвизгнувшим Панкратовым.

Зазвенели шпаги, в комнате шумели и топали, а Пафнутий, упавший сверху на Нелли, завывал, прижимая руки к груди. Противные брызги летели прямо в лицо, но Нелли понемногу выдиралась из-под придавившего ее раненого.

– А сие неплохо! – весело кричал где-то рядом Роскоф. – Давненько я не упражнялся с таким противником!

– Ой, лишенько, ой, насмерть поубивал! – причитал над ухом Панкратов. Поднявшись, Нелли увидела, что Роскоф бьется с кинувшимся на него

Венедиктовым, пытающемся прорваться к дверям. До чихоты пахло порохом. Позади отца Модеста стояла Катя, и пистолет в ее руках дымился.

– Пропустите его, Филипп! – крикнул священник. – Вы слабы после раны, а шпага Ваша его не сразит! Пусть уходит покуда, слышите?!

Роскоф повиновался с большой неохотою.

Венедиктов выскользнул в дверь. В комнатах остался только истекающий кровью Панкратов.

– Ой, лишеньки, беда-горюшко, – безостановочно бормотал он.

– Выживет, пожалуй, – с сожалением предположила Катя. – Больно уж жиловатый.

– Но вить он найдет какую подмогу либо оружие в доме! – воскликнул Роскоф, обращаясь к отцу Модесту.

– Пусть его находит, – отец Модест, ухвативши вычурный табурет на тонких ножках, забил его меж косяком и ручкою двери. – Веревка при Вас, Филипп?

– Не лучше ль воспользоваться ходом?

– Ты чего, барин, с дуба упал, он, может, в двух верстах от лошадей! – гневно воскликнула Катя.

– Бог знает, куда он ведет, – отец Модест легко улыбнулся.

Откуда-то промеж пуговиц на животе камзола Роскофа заскользила толстая веревка. Ровно паутинка из паука – Нелли фыркнула.

Отец Модест, не дожидаясь, покуда вервие появится целиком, ухватил конец и принялся прилаживать его к козлобородой горгуле, украшавшей оконную раму.

Катя дернула створки: снежный буран ворвался внутрь, словно неся в себе что-то чистое и живое. Белоснежные звезды крупных снежинок вмиг легли на толстые ковры и парчовые драпировки.

– Вона твои плащ с шапкою, – ворчливо заметила Катя, когда Нелли кинулась к окну, с ей самой непонятной жадностью во все легкие вдыхая морозную прохладу.

– А ваши-то где?! – Только сейчас Нелли заметила, что все трое ее избавителей были без верхнего платья и с непокрытыми головами.

– Внизу остались, Его Преподобье сказал, лишняя одёжа в потасовке мешается.

Повязавши веревку на шею горгулы, словно собирался ее повесить насмерть, отец Модест прыгнул на подоконник. Веревочный моток со свистом полетел наземь.

– Нелли, гляди! Ты перебираешь веревку и идешь по стене, словно по ровному месту. Это вовсе не сложно. Только не наступи на стекло, как дойдешь до нижнего окна. Ступай по раме! Примечай, как я пройду.

Отец Модест, упершись снаружи о подоконник, откинулся спиною назад, скользя ладонями по веревке.

Нелли, свесившись из окна, наблюдала, как он пошел вниз, осторожно переступая сапогами по стене.

– Теперь ты! – Катя слегка подтолкнула подругу. – Давай живей, времени нету!

– А ларец? – забеспокоилась Нелли. – Я его не оставлю Венедиктову!

– Да ладно, я с ларцом твоим спущусь, не впервой! – Катя расхохоталась. – А ему уж, так и быть, подарим побрякушки старой Зилы.

Натянувшаяся веревка жгла руки, и было странно идти спиною вперед, ступая по вертикали. Отец Модест подхватил Нелли много раньше, чем ноги ее добрались до земли.

Следом уже лезла Катя, обремененная шкатулкой. Роскоф спустился последним.

– Скорей к лошадям! Вот-вот он устроит погоню!

И беглецы со всех ног пустились бежать по белому парку, словно ничего не было проще и никогда не шастала в тени его деревьев пиявкоподобная нечисть.

Глава L

По дороге Нелли начал колотить озноб. Под плащом Роскофа, на чьей лошади она скакала впереди седла, не было беспокойства от ветра, да и собственный плащ вполне ее грел. Однако дрожь все усиливалась, хуже того, руки и ноги сделались какими-то тряпочными.

– Филипп, я не могу держаться сама, – растерянно воскликнула она.

– Я удержу тебя! – Роскоф перехватил поводья. – Потерпи, уж скоро мы будем на месте.

Дороги Нелли не увидала, задремав в полукольце надежной дружеской руки. Скок усыплял, а остановка ее разбудила.

– Ну слава Богу, добрались, – донесся до Нелли голос отца Модеста, но откуда-то издалека.

Филипп спрыгнул с лошади, не выпуская Нелли из рук. Она увидела только высокие ветлы, припорошенные снегом.

– Господи, неужто и она израненная?! – встревоженно воскликнула Параша, выскочившая на крыльцо.

– Не пугайся, Прасковия, с Нелли все хорошо, – отозвался отец Модест.

– Не думаю, чтобы хорошо, – Роскоф озабоченно укладывал девочку на тот самый диван, на котором дней за десять до того едва не истек кровью.

– Это пройдет, – отец Модест опустился на колени у изголовья. – Что с тобою сейчас, маленькая Нелли?

– Это смех, только мне страшно, – слабо откликнулась Нелли. – Ужас как страшно, его-то слуги вить кровопийцы. Там я не боялась, а теперь отчего-то боюсь.

– Просто умеешь ты собирать силы душевные в тяжелый час. Хорошее качество, маленькая Нелли. Не стыдись своего страху. Прасковия, сварила бы ты горячего питья.

– Да уж поставлено, – Параша чем-то гремела у печи.

Экое блаженство! Дружеские руки заботливо освобождали Нелли от намокшего плаща и сапог, грели ее ладони в своих, подтыкали подушки под голову, подносили к губам горячий серебряный стакан, исходящий соблазнительным паром. Поначалу Нелли не могла даже различить, кто что делал вокруг нее, все руки, все лица были равно отрадны зрению и телу.

– Отче, а как же Вы управились с асакками? – спросила она, едва животворное тепло напитка начало оказывать свое действие. – Их кишмя кишело в парке, я не чаяла, что до меня можно добраться живыми.

– Да наверное ли ты можешь слушать? – отец Модест сидел на дощатом полу с мальчишескою непринужденностью. Роскоф уселся в изножии, переложив озябшие ступни Нелли себе на колени, Катя же, обойдя с другой стороны, склонилась над нею, облокотясь о диванную спинку. Что до Параши, то она сновала по всему дому, подтапливая печь, от которой шел головокружительный дух упревающего гречневого варева.

– Я хочу слушать, – капризно возразила Нелли.

Ноздри ее все втягивали запах Парашиной стряпни. Греча пахла так обыденно, и сие так противуречило изысканным странным блюдам, подававшимся в усадьбе Венедиктова, что Нелли казалось, она пробуждается от тяжелого, небывалого сна.

– Разговор непростой. Видишь ли, дитя, вить вся эта мелюзга нечисть, иначе – нежить. Люди не так уж часто сталкиваются с нежитью, чтобы хорошенько помнить, что усмирить ее можно прежде всего молитвой.

– Всего-то навсего? Если асакка захочет высосать твою кровь, довольно прочитать молитву?

– Не так просто, но в общем да, довольно. Во всяком случае, мне удалося их усмирить на время.

– Постойте-ка! – Нелли даже приподнялась. – А от плохого человека молитва поможет? Хотя бы от грабителя на дороге?

– Нет, – холодно отрезал священник. – То есть не можем мы, как христиане, сего вовсе исключить, но рассчитывать лучше на шпагу.

– Но почему?!

– Да потому, маленькая Нелли, что грабитель – такой же человек, что и ты. Слишком выгодно и просто было бы следовать правилам религиозным, когда б возможно было уповать на пользу молитв. Слишком невыгодно и неосмысленно было бы совершать зло, когда б воздаяние неминуемо настигало грешника на земле. Изгнавши нас из садов Эдема, Господь наделил нас свободою выбора. Сие в том числе свобода быть добрыми либо дурными. И она дорогого стоит, маленькая Нелли. Если сердце наше утверждается в Добре, то не из-под палки, не из страха наказания, а в преодолении собственного греха. Помните, кстати, Филипп, наш разговор в Новгороде? – отец Модест с живостью оборотился к Роскофу.

– Что все чаще поговаривают католические богословы о том, будто-де дева Мария рождена не обыкновенною девушкой, а очищенной от греха? Отец упоминал, что, покуда стоит орден благочестивых доминиканцев, сия ересь не пройдет.

– Все величие подвига обыкновенной земной девушки, познавшей Благовещенье, постигшей предначертание родить Бога, сводят они к пустяку! – глаза отца Модеста сверкнули гневом. – Экая заслуга совершить подвиг, когда тебя заранее очистили от всего греховного! Подвиг безгрешной механической куклы! Где же тогда свобода выбора?

Нелли, однако, сочла, что разговор заплутал слишком уж далеко от Венедиктовых полозов.

– Так, значит, отче, от человеческого зла нельзя наверное укрыться молитвою, а от нечистой силы – можно?

– Именно так, маленькая Нелли, именно так оно и есть.

– А чего ж Вы тогда на дороге со шпагою на утукков кинулись?

– Так вить недосуг мне было разбирать, кто на тебя напал.

– Отче, но кто Венедиктов?

– Сказано, боги язычников – бесы. Никто не задумывается между тем, куда эти бесы деваются, когда язычники обращаются к свету. Меж тем долго могут они бродить по свету неприкаянными, в поиске эманации человеческих страданий, что составляют их пищу. Хомутабал – демон вымерших финикийцев, отменно жестокого народа.

– Финикийцев? – охнул Роскоф.

– Да, Филипп.

– Отче, но коли от нечистой силы оберегает нас молитва, так зачем надобна Вам помощь какой-то девчонки, дабы его уничтожить? – с недоверием спросила Нелли.

Отец Модест расхохотался с превеселым удовольствием.

– Тебе надобно перестать валять дурака, Нелли, когда ты воротишься в Сабурово, – ответил он что-то вовсе несообразное. – Сам поговорю я напоследок с родителями твоими, чтоб нанимали учителей. Досадно, когда разум логический слабо орошен знаниями.

– Так Вы не ответили.

– Сложно соотношенье молитвы и души, – отец Модест посерьезнел. – Первое – слова молитвы незыблемы, и преступны те, кто полагает, что хоть слово можно менять в ней якобы по веленью сердца. В сем смысле молитва – акт механистический. Но вместе с тем молитва и не каббалистическая механика, когда нет важности, кто произносит некую формулу. Сказано, что вера движет горами. Тем сильней молитва, чем боле очищено сердце того, кто ее произносит. Хомутабал – крупный демон, и поразить его могла бы разве что молитва святого праведника. Но я не святой праведник, маленькая Нелли, а самый обыкновенный грешный человек, быть может только лучше других просвещенный и обученный. У меня не раз доставало силы одолеть молитвою его слуг, более мелких бесов. Но такого старого демона, нет, я не готов. Посему и придется нам выведывать его секреты.

– Отче, а почему нельзя Вам убивать? – вмешалась, наконец, Катя.

– Ах, дитя, ты вить оказала мне услугу, за которую я не могу тебя благодарить. Верно, все складывалось к тому, что мне пришлось бы стрелять в того человечишку, нето могли мы всериоз потерять нашу Нелли.

– Но отчего Вам нельзя убить этакую дрянь?

– Оттого, что сия дрянь – человек. Священник не может быть человекоубийцею, Катерина, даже если сразит кого невольно. За сей грех он отвергается от величайшего волшебства на свете – он не может больше служить Божественную Литургию.

– Но Вы же хотели выстрелить, я видела! Вы б стрельнули, не опереди я!

– Так не страдать же Нелли из-за того, что мне горько пришлось бы перестать быть священником? Разве священников без меня мало? Я ушел бы в монахи, да и все.

– Ну так можно было б и доброе слово сказать, – Катя надулась.

– Не жди. Никогда не пытайся переложить на себя чужой ноши, взять чужой грех. Это худая услуга.

– Так мне вить ничего не стоило, я небось не священник! А убить его – так он заслужил!

– Боюсь, сейчас ты еще не можешь этого понять, Катерина. Но не таи обиду, я прав.

– Да выживет негодяй, не так его сильно и задело, – брезгливо наморщился Роскоф.

– О том я и молюсь, но не ради презренного бесовского слуги, а ради нашей Катерины.

– Да, вот еще, отче! – Слабость прошла вовсе. Нелли сидела уж на диване, между Филиппом и Парашею, забывшей о поварских хлопотах. – Уж коли крысятник этот Панкратов мог со мною вместе улизнуть в ту щель, так чего ж он стоял-дожидался, выстрелит кто или нет?

– Из страха, дитя. Сия паутина опутала его бедную душу так, что уж он и забыл, как некогда привела его в слуги Хомутабала выгода. Страх теперь имеет над ним в сравненьи с выгодою куда большую власть.

– А другая служанка его? Лидия Гамаюнова?

– Та, что сидела в доме? – Роскоф невольно коснулся изрядной царапины на щеке.

– Ты еще расскажешь о ней. Но думаю, что и она живет в страхе, даже если обманывает себя на сей счет.

– А каша-то простынет, – опомнилась Параша. – Небось голодные все?

– Да уж, каши нам наесться надобно, – отец Модест легко поднялся на ноги. – Очень много каши нам надо бы съесть, прежде чем пускаться в путь.

– Куда? – одновременно спросили Нелли и Роскоф.

– Далече, друзья мои. Путь наш – на много недель. Но он приведет нас в такое место, где можно будет лучше, чем где бы то ни было, заняться секретами Сабуровского ларца.