Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 2
– Да я уже спрашивал. Запасы-то у некоторых были – чумиза, кукуруза и мука, да ведь всё это вместе с фанзами вода смыла. Добраться до уцелевших фанз не удастся, видите, как вода валит? Разве против такого течения куда-нибудь проедешь, сейчас же унесёт.
– Нужно же что-нибудь придумать! – вмешался Борис, – неужели у тебя запаса картошки нет?
– Ну какая в августе картошка? Уже давно молодую подкапываем.
– А где же вы её подкапываете? – оживился Борис.
– Да она-то недалеко, вот прямо под этим окном мой огород начинается, так ведь она под водой!
– Эх ты, – чуть ли не одновременно вскричали Борис и Филка, – а ещё горюешь! Сейчас с картошкой будем. Давай ведро и верёвку, есть?
– Ну, конечно, есть!
Через несколько минут Борис, обвязавшись верёвкой и взяв в руку ведро, выскочил из окна и очутился почти по плечи в довольно-таки холодной воде, с трудом удерживаясь на ногах. Через несколько минут он нащупал ногами ещё не размытые гребни грядок с торчащими из них кустами картофеля. Он нагнулся, погрузившись с головой в воду, выдернул куст, и, ощупав его корни, к своей радости, обнаружил, что они усыпаны множеством, хотя и некрупных, картофелин. Сорвать их и бросить в ведро было делом нескольких секунд. Затем он высунул голову из воды, передохнул и, нагнувшись снова, постарался пошарить в образовавшейся яме. Там он нашёл несколько более крупных клубней. Так, ныряя минут пятнадцать, Борис сумел набрать полное ведро, почти не удаляясь от спасительного окна. Правда, когда Ким и Филка, заметив посиневшее лицо Бориса после его последнего ныряния, за верёвку подтащили его в окно и помогли ему взобраться в комнату, он трясся, как осиновый лист.
Ким заранее затопил печку. К счастью, около неё лежала порядочная охапка дров, остальные находились в сарае, и взять их оттуда было нельзя. Но всё-таки теперь голодная смерть не угрожала всем, находившимся в школе.
Вслед за Борисом набрал ведро картошки и Филка, а затем и Ким. Потом Борис повторил свою вылазку, сделали то же самое и его товарищи. Примерно через полтора часа в углу комнаты Кима уже лежала порядочная кучка подводной картошки, как её не замедлил окрестить Борис. Ким раздал картофель всем своим постояльцам, предварительно сварив её на плите печки в большом ведре. Наелись картошки и добытчики. Теперь, как заявил Ким, вопрос с питанием хотя бы на два-три дня был решён. А там, может быть, уровень воды понизится, и находившиеся в школе женщины и сами смогут добывать картошку из-под воды.
Отдохнув после вынужденного купания, Борис и Филка стали думать, что же им делать дальше. Конечно, ни о каком продолжении путешествия по долине не могло быть и речи. Оба теперь мечтали лишь о том, как бы скорее очутиться в Шкотове, а Филка – и о том, чтобы поскорее уехать во Владивосток.
Ещё утром Дорохов поручил Киму отметить на крыльце высоту уровня воды. После окончания работы по добыче картошки они с Борисом вышли на крыльцо и убедились, что, если вода больше и не прибывает, то пока ещё и не убывает.
Посоветовавшись, они решили не ждать, пока вода спадёт, а сейчас же отправиться в обратный путь. Им казалось, что это будет не так трудно, ведь они пойдут вниз по течению, ну а кое-где, может быть, и поплывут. Будут стараться приближаться к тем сопкам, которые окружают Шкотово, а может быть, в конце дороги и вообще выберутся на них и часть пути пройдут уже посуху. Они сообщили о своём намерении Киму, тот, почти не умевший плавать, как, впрочем, и многие корейцы, стал горячо протестовать против их плана. А когда он рассказал о намерении своих русских знакомых находившимся в школе односельчанкам, те подняли настоящий вой. Все они – кто по-корейски, кто, пользуясь своими скудными познаниями, по-русски – стали отговаривать ребят от их безумной, как её назвал Ким, затеи. Но и Борис, и Филка твёрдо стояли на своей идее, может быть, именно потому, что их так настойчиво уговаривали её не осуществлять.
Связав свою одежду в плотные узлы, укрепив эти узлы на головах, они смело спустились с крыльца и погрузились в мутную воду. Первые десятки шагов они прошли довольно свободно. В этом месте вода достигала Борису груди, а Филке плеч, они двигались по течению, поэтому идти было легко. Вода была не очень уж холодна, и они совсем приободрились. Но как только они отошли от школы шагов на сто и очутились в том месте, где начинались рисовые поля, вода поднялась так, что они вынуждены уже были плыть. Парни старались держаться поближе друг к другу, время от времени хватаясь за встречавшиеся им кусты, чтобы немного передохнуть.
Перед ними расстилалась бурлящая, пенящаяся, грязно-жёлтая вода всюду, насколько хватало глаз. Впереди эта пелена воды сливалась где-то далеко с посеревшим небом. На нём вновь появились серые низкие тучи, из которых начал накрапывать мелкий дождь. Берега сопок, окружавших падь, находились так далеко, что были едва различимы в этом мутном туманном воздухе. Кусты кончились, и течение с силой несло их вниз. Теперь думать о том, чтобы пересечь этот поток поперёк, было нечего, требовалось всеми силами стараться удержаться на поверхности, отдавшись течению, дожидаясь, что, может быть, при повороте реки, которая всё-таки составляла основу потока, их подтолкнёт к какому-нибудь берегу.
На счастье ребят, в этот момент их нагнала довольно большая и толстая доска, за которую они и поспешили ухватиться. Бурное течение швыряло их в разные стороны вместе с ненадёжной опорой, било о деревья, встречающиеся на пути, и о разные предметы, несшиеся одновременно с ними. Они так боялись, что даже не чувствовали холода воды, иногда набегавшие на них волны накрывали их с головой. Отфыркиваясь, они выныривали и продолжали цепляться за свою доску.
Течение было настолько быстрым, что, вероятно, через два-два с половиной часа они должны были находиться на линии железной дороги, ведущей со стороны Угольной в Кангауз. К их удивлению, никакой железной дороги и невысокой насыпи, по которой она проходила, на месте не оказалось. Немного впереди был виден какой-то непонятный, никогда ранее Борисом невиданный, забор. Когда они со своей доской подплыли к нему, и доска, умышленно развёрнутая ими поперёк, зацепилась за препятствие, они увидели, что это и есть железнодорожное полотно, поставленное вертикально, а то, что они приняли за забор, – это поставленные на попа шпалы!
Вода, снеся полотно и перевернув его, с шумом неслась между шпалами. Вся же дорога, зацепившись концами шпал за край кювета, а рельсами уткнувшись в телеграфные столбы, продолжала, сдвинувшись на несколько десятков шагов и выгнувшись дугой, оставаться целой.
Пользуясь этой преградой, перебираясь от шпалы к шпале, наши довольно-таки легкомысленные ответственные работники направились в сторону Шкотова. Им предстояло, пользуясь полотном железной дороги, преодолеть расстояние, вероятно, версты в три – как будто немного, но ведь всё это делалось в холодной воде.
Закоченевшие пальцы могли каждую минуту сорваться с той шпалы, за которую они в данный момент держались, и бурные потоки воды, стремительно несущиеся между шпалами, могли легко вынести их к устью реки и далее в морской залив, где гибель того, кто попал в такую беду, была бы неизбежной.
Через много лет вспоминая о том, что пережили во время этого путешествия, они удивлялись своему безумию и той удаче, которая позволила им уцелеть.
Этот последний отрезок пути они преодолели часов за пять, и когда достигли участка, где линия не была повреждена, и выбрались-таки, наконец, на сухое место, а это было уже почти совсем рядом со шкотовскими казармами, то оба свалились на землю и, наверно, около часа лежали совершенно неподвижно, тяжело дыша и не обращая никакого внимания на мелкий дождик, всё ещё продолжавший сыпаться с мрачного серого неба.
Отдышавшись, они не стали одеваться, а так, с узлами одежды за плечами, и прошествовали через всё село до дома Алёшкиных. Правда, было уже совсем темно, и немногочисленные прохожие, встречавшиеся им на пути, из-за дождя торопившиеся скорее добраться до дома, не очень-то вглядывались в полуголых парней, понуро шагавших посередине размокшей улицы.
Ну вот, они и дома. Анна Николаевна и Яков Матвеевич смотрели на обоих ребят с нескрываемым ужасом, они больше всего боялись простуды, и каждый принял против неё свои меры – мать приготовила горячий чай с малиной, а отец налил им по большой рюмке водки и заставил выпить.
То ли от лечения, то ли от молодости, но это приключение ни у одного, ни у другого из его участников к плохим последствиям не привело.
Наводнение испортило линию железной дороги, прервало сообщение с Владивостоком: ехать по просёлочной дороге, соединявшей в то время село с городом, можно было только верхом, дорога эта отнимала много времени, а сейчас, после наводнения, представляла известную опасность. Дорохов решил ограничиться проверкой работы шкотовских отрядов, дождаться восстановления железнодорожного сообщения и после этого вернуться в город. Уведомив телеграммой обком и родных (телеграфная связь была восстановлена через несколько дней после наводнения), он остался в Шкотове в гостях у Алёшкиных.
После возвращения Бориса и Филки, по их настоянию, райисполком отправил в Андреевку на вьючных лошадях кое-какие продукты. Этот караван должен был пройти по склонам сопок и, лишь приблизившись на 1–2 версты, спуститься вниз к Андреевке, чтобы там уже вброд добраться до села.
Когда обоз появился в селе, уже начавшие голодать жители, сидевшие в школе, повеселели. Их родные, угнавшие скот в сопки, пока ещё не имели возможности вернуться. Прибывшие из Шкотова продукты были просто необходимы. Ким и кореянки, жившие в школе, от людей, сопровождавших обоз, узнали, что Алёшкин и Дорохов, которых они считали погибшими, благополучно вернулись в своё село и, как рассказывал потом Ким, все очень обрадовались за них.
В Шкотове Филка Дорохов, проверив работу отрядов села, убедился, что Алёшкин толково руководит деятельностью пионерской организации, что у него имеются хорошие помощники, и так и доложил о результатах проверки на заседании райкома партии. За своё путешествие – во время наводнения и за те две недели, что Дорохов провёл с Борисом под одной крышей, он также убедился в том, что Алёшкин – хороший и верный товарищ, способный оказать помощь и друзьям, и просто окружающим людям, и проникся к нему чувством искренней дружбы, которая, кстати сказать, продолжалась всё время, пока Борис жил на Дальнем Востоке.
Глава двенадцатая
Наводнение, происшедшее в 1927 году в Приморье, захватило не только долину реки Майхэ, одновременно взбунтовались почти все горные речки побережья, в том числе и река Цемухэ, около которой находилось поле и стан семейства Пашкевичей. Как раз в это время проходила уборка урожая. К началу наводнения хлеб был уже сжат и снопы уложены в бабки. Большая часть семьи вернулась в село, в поле оставались только Андрей и Катя, им нужно было дожидаться прихода на ток находившейся в версте от поля молотилки, арендуемой в комитете крестьянской взаимопомощи, чтобы свезти хлеб к току.
Андрей, уже достаточно опытный дальневосточник, определил предполагавшееся наводнение за несколько часов до его начала и решил предпринять необходимые меры по спасению урожая. А меры эти могли заключаться только в том, чтобы как можно скорее вывезти снопы хлеба не на ток, который тоже могло залить (так и случилось), а поднять его по возможности выше по склону сопки. Эту работу предстояло выполнить им вдвоём с Катериной всего за несколько часов, используя оставшегося с ними Индюка.
Объяснив сестре всю опасность положения, Андрей с её помощью стал поспешно нагружать телегу и по бездорожью, прямо по стерне, а затем, продираясь через кусты орешника и дубняка, подыматься как можно выше. Пока он совершал эту поездку и выгружал телегу, Катя стаскивала снопы с разных концов поля поближе к тому месту, куда должна была спуститься телега. Последние снопы ей пришлось тащить, уже бредя по колено в прибывавшей воде.
Всю ночь она и Андрей трудились над спасением хлеба и всё-таки всё увезти не смогли. Часть урожая была захвачена надвинувшимся валом воды и унесена в море. Часть подмоченного хлеба пришлось потом сушить. В результате полученный в этот год урожай оказался настолько недостаточным, что прокормить своим хлебом всю многочисленную семью Пашкевичей, состоявшую к тому времени из девяти человек, было невозможно. Перед молодым крестьянином возникли новые трудности.
Если ранее весь вопрос заключался в том, что у Пашкевичей не было земли, ведь её давали только на мужчин-членов семьи, а таких было всего двое, то с приходом советской власти, когда землю стали давать на всех едоков, включая и женский пол, положение семьи значительно выправилось, и благодаря большому трудолюбию старших её членов и умению заставить работать с полной отдачей сил и младших, они вскоре после возвращения с севера вполне встали на ноги: завели дополнительный скот и могли существовать относительно безбедно. Случившееся наводнение вновь ставило эту семью под угрозу бедности. Андрей не хотел, да и не мог этого допустить.
А почему он? Да потому, что он был единственным добытчиком в этой семье. Его отец Пётр Яковлевич Пашкевич страдал серьёзным пороком – длительными периодическими запоями, и, хотя славился как мастер на все руки, вследствие участившихся приступов своего порока, а вернее, уже болезни, фактически совсем забросил семью.
Одной из причин развития его пьянства явилась неудачная поездка на север: соблазнённый своим старшим братом Михаилом, Пётр рассчитывал получить большие заработки, а на самом деле потерял почти всё, что имел.
В результате все заботы о семье легли на плечи его уже довольно пожилой жены и старшего сына Андрея.
Закончив уборку урожая, Андрей решил отправиться куда-нибудь на заработки, и не на сезонные, как он делал это до сих пор, а так, чтобы найти себе постоянную работу, которая бы могла прокормить его собственную семью (в ней уже было двое детей) и в то же время оказать хоть какую-нибудь материальную поддержку матери и сёстрам.
Единственным делом, в котором он хорошо разбирался, были лесозаготовки: Андрей прекрасно знал дальневосточный лес, был достаточно грамотен, и потому без особого труда поступил в лесозаготовительную контору Дальлеса на станции Ин, куда с наступлением осени и выехал.
Так как вопрос с жильём на новом месте работы Андрея был неясен, то он пока решил оставить жену и детей у матери в Шкотове до весны, посылая им всё, что только мог урвать из своего заработка.
Перед его отъездом в Шкотово приехала старшая сестра Людмила, или, как все её называли и в доме, и в комсомоле, Милочка, с мужем Дмитрием Яковлевичем Сердеевым. После очередных перевыборов советов он получил должность в Дальневосточном крайисполкоме, членом которого был избран. Естественно, что ему предстояло переехать на жительство в город Хабаровск, где этот крайисполком находился, а с ним направлялась и его жена. Так как Милочка была уже на последних месяцах беременности, то, заехав в Шкотово, Сердеевы решили расстаться. Он, пробыв у тёщи несколько дней, уехал в Хабаровск, чтобы приступить к работе и подготовить квартиру, а Милочка оставалась в Шкотове, чтобы родить и первое время быть под присмотром матери.
Обо всём, что мы только что рассказали, Борис узнал от Кати. Она, признав его уже полностью своим, делилась с ним всеми событиями в её семье. Произошло это уже в конце сентября, когда они вновь довольно часто оставались подолгу в райкоме. Теперь у Пашкевичей жила Милочка, и сидеть по вечерам у них Борису стало неудобно, тем более что и благовидного предлога для этого не стало: Катя закончила ученье, и, следовательно, ни о каких занятиях с ней не могло быть и речи. Днём Борис ещё довольно часто бывал у Пашкевичей, ну а вечера они с Катей проводили в райкоме.
Кроме часов, которые они тратили на работу, у них, конечно, оставалось достаточно времени, чтобы поговорить и о домашних, и о собственных делах. Оставив в комнате, в которой обычно работал Борис, горящую лампу, они уходили в кабинет секретаря райкома, садились на стоявший там диван и подолгу обсуждали самые разные вещи, а иногда просто сидели и молчали, прижавшись друг к другу, временами целуясь. Борис становился всё смелее и смелее, его руки всё чаще и чаще ласкали нежную прохладную кожу Катиной груди, их губы в поцелуях задерживались всё дольше и дольше. Сопротивление девушки становилось всё слабее.
В один из таких вечеров Катя стала фактической женой Бориса. После случившегося, когда они оба опомнились, она села на край дивана, а Борис опустился на пол, уткнулся лицом в её колени и преисполненный чувства счастья, блаженства, необъяснимого стыда и глубокой вины перед доверившейся ему девушкой, которую он любил по-настоящему, бессвязно повторял:
– Родная моя! Любимая! Прости меня, прости!
Он мысленно ругал себя за несдержанность, со страхом ожидал слёз, упрёков и, может быть, глубокой обиды, способной повлечь за собой их полный разрыв. Он понимал, он чувствовал, что всё это заслужил, но раскаяние пришло к нему сейчас, а тогда… Тогда он не думал ни о чём.
Катя подняла руками его голову и в полумраке, царившем в комнате от проникавшего из соседней комнаты света, посмотрела ему в лицо. Затем она нагнулась, поцеловала его в губы и каким-то совсем непривычным для Бориса голосом сказала:
– Ну чего ты просишь прощения? Я ведь сама виновата!
Борис вскочил и, обняв девушку, торопливо заговорил:
– Катеринка, милая, теперь мы поженимся, да? Как можно скорее! Ты согласна?
Та усмехнулась, снова пристально посмотрела на него и ответила:
– Ну конечно, куда же я от тебя денусь? Только одно условие: мы поженимся не здесь, не в Шкотове, здесь я жить не хочу!
– Куда же мы поедем? Ведь здесь я работаю.
– А мне всё равно куда, хоть в город, но только не здесь! – заявила упрямая девушка.
Борис согласился. Но они продолжали встречаться, гулять вдоль линии, а пока ничего изменить не удавалось.
Мы использовали выражение «встречались», это значило, что они по-прежнему работали вместе в райкоме ВЛКСМ, вместе бывали на собраниях, в клубе смотрели кино, довольно часто гуляли по своему излюбленному месту на линии железной дороги, ведущей к конезаводу, – одним словом, вели себя так же, как и раньше. Но того, что случилось в памятный для них вечер, между ними не повторялось. Несмотря на настойчивые просьбы Бориса, Катя находила в себе достаточно сил, чтобы сдержать его. Когда он начинал возмущаться, она говорила:
– Что ты хочешь? Ведь ты уже добился своего, чего же тебе ещё нужно? Выйду я за тебя замуж, уж сказала, вот тогда и натешишься, а пока терпи, ведь никуда же я от тебя не денусь!
Эти слова, хотя и действовали на парня отрезвляюще, но в то же время и немного обижали его. Он думал: «Неужели она меня не любит? И согласилась выйти замуж только потому, что случилось с нами месяц назад? Ведь и в самом деле, она никогда не говорила мне, что любит меня, это только я без конца твержу ей о своей любви».
Однажды после бурных его излияний и довольно выраженной холодности Кати, он не выдержал:
– Катя, может быть, ты совсем не любишь меня, а согласилась за меня выйти только потому, что у нас так получилось?
Девушка положила ему руки на плечи, внимательно посмотрела ему в глаза, вздохнула и ответила:
– Ох, и дурак же ты, Борька! Да если бы не любила, разве могло бы произойти то, что между нами произошло? Как ты не понимаешь, я могла это сделать только потому, что от любви к тебе голову потеряла! Эх ты, за кого же ты меня принимаешь?
Борис, смутившись, долго уверял свою Катю, что он о ней ничего плохого не подумал. Они ещё долго стояли, обнявшись и слушая лягушачьи переклички (разговор происходил на упоминавшейся нами железнодорожной ветке), затем оба, умиротворённые и счастливые, пошли домой.
Довелось Борису в это время принять участие в работе краевого пленума ВКП(б), и не просто принять участие, а даже выступить на нём с докладом о своей работе с пионерами. Сначала, когда Дорохов ему об этом сказал, Борис не то чтобы испугался, но немного заробел. Дорохов его убедил, что выступить необходимо и что всё у Бориса получится отлично.
Как было заведено в то время, на пленуме подробно рассказали о той борьбе, которая разгорелась после смерти В. И. Ленина внутри партии между его последователями и всевозможными оппортунистическими течениями и группами, показали, как некоторые оппозиционные группы старались привлечь на свою сторону молодёжь и наименее сознательную часть молодых членов партии. По этому вопросу секретарь крайкома ВКП(б) подробно изложил как сущность этих взглядов, так и их вредность, неправильность.
До сих пор Борису как-то не приходилось задумываться серьёзно над тем, что же такое эта оппозиция. Слово это он многократно слышал, знал, например, что бывший секретарь шкотовского райкома ВКП(б) Куклин и инструктор владивостокского укома Чепель от работы в партийных органах отстранены как оппозиционеры-троцкисты. Но в чём заключалась сущность их оппозиции, он пока ещё как следует не разобрался.
Пожалуй, Борис узнал только теперь, из доклада секретаря крайкома ВКП(б), что Троцкий вместо ленинской линии партии по развитию и укреплению советского государства, ещё в 1923 году начал выдвигать свою программу, искажавшую смысл ленинского учения, и больше того – противопоставлять себя Ленину даже во время таких исторических событий, как Октябрьская революция; что в своей деятельности Троцкий опирался на Каменева и Зиновьева, все они выступали против остальных членов Политбюро, которое возглавлял товарищ Сталин, и что именно последний в своих речах, статьях и докладах разгромил Троцкого, доказав вредность, антипартийность его линии и практического поведения.
Узнал он также, что после фактического разгрома троцкистов товарищу Сталину во главе с большинством ЦК партии и при поддержке основной массы коммунистов страны пришлось выдержать бои и с другими оппозиционерами, в частности, с группой Бухарина.
В заключение секретарь крайкома партии просил работников пионерских организаций вести соответствующую разъяснительную работу, объясняя ребятам опасность и вред оппозиционеров.
Как всегда в те годы, доклады партийных и комсомольских руководителей не только были выслушаны с самым глубоким вниманием, но и вызвали самые горячие споры и обсуждения. Были и такие выступления, которые подвергали сомнениям правильность линии партии и ЦК, возглавляемого товарищем Сталиным. Правда, подобных выступлений было совсем немного, и они нашли горячий отпор у большинства участников пленума, в основной своей массе защищавших и поддерживавших линию партии.
Были и такие высказывания, что, мол, борьба с оппозицией – дело партийное, и нам, комсомольцам, а тем более пионерам, в неё ввязываться не следует. Этим выступлениям дал хорошую отповедь председатель Дальбюро юных пионеров Михайлов, он заявил:
– Мы не можем воспитывать аполитичных, беспринципных ребят, наши пионеры должны понимать, что будущее придётся строить им. Они поэтому должны знать, как они его будут строить, что и им придётся бороться с различными отклонениями от правильной линии партии, и наша прямая обязанность научить их этой будущей борьбе!
Этот пленум оставил в душе и в сознании Бориса Алёшкина, как и многих других его участников, неизгладимый след. Сейчас, по прошествии многих лет, когда от тех оппозиционных группировок не осталось и следа, он с чувством глубокой признательности вспоминает тех, кто своими словами и делами направил его по правильному пути.
На том заседании, на котором ему пришлось выступать с докладом о работе пионерской организации Шкотовского района, он обратил внимание на то, что основными проводниками ленинских идей среди ребят являются, прежде всего, вожатые отрядов. Он посетовал, что в его районе многие вожатые не только не очень хорошо политически подкованы, но в большинстве не имеют и простейших педагогических навыков – вожатых-учителей всё ещё было мало. Он считал необходимым проведение специальных курсов вожатых в каждом районе.
Память об этом пленуме у Бориса сохранилась так надолго, может быть, ещё и потому, что ему впервые в жизни приходилось принимать участие в таком ответственном, важном и довольно высоком собрании.
Во время пребывания в Хабаровске Борис навестил Митю Сердеева, которому передал письмо от жены и с которым провёл почти целый вечер. Там он познакомился с его матерью и старшим братом. Они имели собственный дом, и на втором этаже этого дома находилась квартира, которая предназначалась для Мити и его семьи.
Узнав о приезде Бориса – посланца от жены Мити, его родные решили отметить это событие, для чего была организована солидная выпивка. Борис и раньше знал, что Митя довольно часто выпивает. Был он свидетелем такой пьянки и во Владивостоке, о чём мы уже писали, теперь увидел, что в этой семье выпивка по любому, даже пустяковому случаю являлась обычным делом. Это его покоробило, он привык, что дома отец выпивал очень редко, а дети и Анна Николаевна в этом никогда не принимали никакого участия, а такое стремление обязательно каждое событие отметить солидным возлиянием ему было и неприятно, и просто непонятно. Он, конечно, под предлогом необходимости идти на вечернее заседание от участия в выпивке отказался. Однако ещё перед уходом он успел переговорить с Митей и рассказать ему, что вопрос о женитьбе на Кате Пашкевич между ними уже решён, и что она скоро состоится.
– Ну вот, значит будем родственниками! – весело воскликнул Митя. – За это нужно обязательно выпить!
Борису стоило немалого труда уклониться от этого предложения.
Через несколько дней после этой встречи, получив от Мити письмо для Милочки и распрощавшись с ним (на этот раз Борис зашёл к нему в крайисполком), он вместе со своими друзьями уже мчался в скором поезде из Хабаровска во Владивосток. Служебные билеты давали им право проезда в мягком вагоне, как областному начальству, такое же право имел и Дорохов. И вот, молодые люди, заняв втроём целое купе, исполненные самых радужных надежд и впечатлений, высунувшись в окно (в Приморье в конце октября бывает ещё достаточно тепло), распевая новые, выученные на пленуме комсомольские и пионерские песни, радуясь своей молодости, были по-настоящему счастливы. И не предполагали они, что очень скоро, совсем скоро в их жизни произойдёт новый поворот, в корне меняющий их положение. Особенно резкие изменения должны были произойти в положении Алёшкина, но об этом потом.
Сейчас же, после весёлой дороги счастливый Борис готовился к проведению того мероприятия, которое было одобрено и на пленуме, и, после его доклада, в бюро шкотовского ВКП(б). Его идею поддержал и новый секретарь райкома ВЛКСМ Тебеньков, сменивший ещё летом Кочергина, переведённого на работу в обком ВЛКСМ, и секретарь райкома ВКП(б) Костромин.
После долгих споров с заведующим общим отделом, одновременно и бухгалтером райкома, в распоряжение Бориса была выделена необходимая сумма для проведения курсов. Правда, существенную материальную помощь в этом деле оказал и заведующий школой крестьянской молодёжи Владимир Сергеевич Чибизов.
Но всё это произошло немного позже, а сразу же по возвращении в Шкотово, едва дождавшись следующего утра, Борис отправился к Пашкевичам, чтобы встретиться с Катей. Он полагал, что она уже управилась со своими полевыми работами, и он её застанет дома. Ему не терпелось рассказать ей о пленуме, о том, как хорошо прошёл его доклад и, наконец, о предстоящих курсах вожатых, которые вскоре можно будет провести.
Самым благовидным предлогом для посещения Пашкевичей было имевшееся у него письмо Мити к жене.
Зайдя к Пашкевичам, он, к своему большому горю, застал Катю в постели. Она лежала в столовой, отгороженная ширмой, там, где во время пребывания Мити спали Сердеевы. Мила теперь спала на Катином месте в комнате её сестёр.
После того как Борис отдал письмо и узнал о Катиной болезни, он захотел её немедленно увидеть. В доме уже привыкли к нему, как к близкому знакомому, и потому разрешили увидеться с больной. Когда Боря проник к ней за ширму и увидел её похудевшее и побледневшее лицо, он не выдержал, бросился к девушке и осыпал горячими поцелуями её лицо, шею и руки (из какого-то чувства деликатности все родные Кати в это время из столовой вышли, оставив молодых людей одних).
Когда Катя, порозовев от смущения, а может быть, и от радости, сумела, наконец, прекратить эти неумеренные ласки, ссылаясь на то, что они ей вредны, Борис немного успокоился. Он присел на краешек её кровати и начал подробный рассказ о пленуме, с которого только что вернулся. Рассказал он и о курсах вожатых, их необходимо было провести в самое ближайшее время.
– Куй железо, пока оно горячо, – говорил он, – пока деньги дают! А там год кончится, и снова надо будет их выбивать, а без твоей помощи я эти курсы провести не сумею. Так что давай, скорее поправляйся!
Они, вероятно, проговорили бы весь день, если бы часа через два после начала этого свидания за ширму не заглянула Акулина Григорьевна и, укоризненно качая головой, заметив, что Борис сидит рядом с Катей на её постели, высказала, что такие длительные разговоры для больной вредны.
С тех пор Борис ежедневно посещал свою Катю, советовался с ней о курсах, приносил кое-какие сладости, а когда узнал, что врач рекомендовала ей теперь держать ноги в тепле, то в первую же получку купил для любимой во Владивостоке маленькие лёгкие чесанки, и несмотря на упорное сопротивление, заставил её принять их в подарок. В этом ему помогла и Мила, которую он призвал себе на помощь. Последняя сказала, что получить такой подарок от своего близкого друга совсем не зазорно, а вот отказаться от него – это значит обидеть хорошего парня. Этими же словами она убедила и мать не препятствовать приёму такого сравнительно дорогого подарка.
Между прочим, как-то в одно из посещений Катя рассказала Борису, что её болезнь женская, называется, кажется, воспалением придатков каких-то, и что врач Степанова, которая её лечила и даже уговаривала лечь в больницу, осматривала её как женщину.
– И при этом, – краснея, добавила она, – хотя, конечно, и заметила, что я уже не девушка, однако, ни мне, ни маме ничего не сказала. Мама-то, впрочем, и не поняла, как там она меня осматривала, а Милка, когда услыхала название болезни, наверно, поняла, потому что теперь посматривает на меня уж очень подозрительно.
– Вот видишь! – горячо заявил Борис, хотя, откровенно говоря, он тоже не понял, откуда врачиха могла узнать, что Катя уже не девушка. – Значит, нам жениться, расписаться надо как можно скорее!
