Борис Споров
Живица. Исход
2
Анна приняла четвертый класс – ясно, директор распорядилась не лучшим образом. Первый же учебный день принес огорчения. Мальчишки глядели маленькими мужичками, много было переростков, от многих разило табаком. Анна поздравляла класс с началом учебного года, говорила о планах и задачах на год, но ее не слушали. Спокойно себя чувствовали и двое из гренадеров, которые так неласково из огорода встретили молодую учительницу.
– Дети, сядьте правильно! – наконец не выдержала Анна и легонько хлопнула ладошкой по столу. А из класса кто-то с усмешкой сказал:
– Што лаёшь…
Прозвенел звонок. Не дожидаясь разрешения, четвероклассники шумно повалили в коридор.
* * *
К урокам Анна готовилась тщательно, составляла и записывала развернутые планы, но на уроках все ее планы рушились. Она пыталась заинтересовать класс – по целому часу красочно излагала материал из учебника, но и это не помогало. Руки опускались. Однако больше всего Анну тревожило то, что дети не воспринимают ее как учителя. Достаточно было Людмиле Станиславовне появиться в коридоре или войти в класс, как тотчас прекращались беготня и шум. С ней покорно и вежливо здоровались, ей улыбались. А ведь и она в этой школе отработала всего лишь год… Анна же иногда от дома до учительского стола не слышала ни единого «здравствуйте». Она шла по коридору – ей не уступали дорогу, даже могли толкнуть. Школьники не были на неё злы, они лишь относились к ней как к своему человеку. Но сама Анна думала: «Дети не признают», – и чувство страха и разочарования делало ее робкой.
– Анна Петровна, – как-то оставшись с глазу на глаз, обратилась директор, – наполняемость оценок в вашем журнале хорошая, однако, мне кажется, многовато двоек.
– Но они не учат уроки, ничего не знают и знать не хотят, – смущенно защитилась Анна.
– Начальство обычно, – она выделила это слово, – начальство говорит: нет плохих учеников, а есть плохие учителя. Я, правда, такого мнения не придерживаюсь.
Анна окончательно растерялась, а Людмила Станиславовна будто и не замечала этого, спокойно продолжила:
– Я понимаю, вы без опыта, первый год работаете, но…
– Но что же делать? – Анна беспомощно развела руки.
– Работать надо, – сказала Людмила Станиславовна. – Занимайтесь дополнительно. Требуйте.
Однажды после уроков Анна в учительской пожаловалась на поведение класса. Умудренные коллеги молчали, и лишь одна сказала:
– Сами мы их и распустили, строже надо.
* * *
Но и строже не получалось: ни желаемой дисциплины, ни успеваемости. И Анна обратилась за помощью.
– Прежде всего – не падать духом и не говорить, что положение безнадежное, – выслушав Анну, начала директор. – Хорошо, что обратились – значит, все будет в порядке.
– Не успокаивайте, Людмила Станиславовна, мне, видимо, надо оставить эту школу.
– Вон даже как! Сдаваться? Нет… Народец здесь тертый, тяжелый, приезжему трудновато… – После паузы директор оживилась: – Знаете, что надо? Надо поставить себя выше окружающих на сотню голов, сознавать себя генералом, а не солдатом! Тем более с детьми. Вы повышаете голос, нервничаете, а им смешно… Холодное, высокомерное отношение и хотя бы видимое спокойствие. Значит, сменить тон, не повышать голоса, требовать не в общем, а конкретно и до конца; выявить заправил, вызвать родителей, вразумить, что их дети могут быть исключены… Я помогу вам объясняться. Вот так.
С уважением и робостью, действительно как солдат на генерала, смотрела Анна на Людмилу Станиславовну, уважая спокойствие и трезвую рассудительность, но и робея перед спокойствием и рассудительностью. Смотрела и точно не сомневалась, что дело наладится, стоит лишь взяться ей – всемогущей директрисе.
– Ну а теперь пойдемте ко мне ужинать.
– Нет, нет, спасибо, – поспешила отказаться Анна.
– Ну что ж, потчевать велено, неволить – грех… Только не сомневайтесь и не расстраивайтесь – все будет хорошо, да и «Волгострой» нас выручит. Через год-два мы будем работать в школе городского типа. Я и это учла… при переезде сюда. – Она вздохнула. – Здесь будет строиться громадная гидроэлектростанция. Естественно, сначала рабочий поселок, а со временем – город, говорят, город Волжск или Поволжск, не знаю… В Городок уже свозят вербованных, так что потерпите. Народу здесь будет великое множество. – И, помолчав, она для себя, что ли, дополнила: – В январе приедут и мои орлы – дети; они там, на Востоке…
Некоторое время Анна перестраивалась: пыталась быть холодной, строгой и спокойной, но это у нее не совсем получалось, хотя четвероклассники насторожились. И наконец вошел в действие директорский план.
– Козлов, Орехов, Морохов, поднимайтесь, идите за родителями, – заранее продуманно, спокойно сказала Анна.
Класс замер, трое вызывающе смотрели на учительницу. Наконец Морохов ответил за всех:
– И не подумаём.
– Урок продолжаться не будет, – опять же спокойно объявила Анна, от напряжения кончик ее носа побелел. Открыла дверь и позвала уборщицу.
В дверях появилась коротконогая плотная Анфиса.
– Сходите к родителям Козлова, Орехова и Морохова, пригласите их в школу, и чтобы пришли обязательно.
– Это я ментом, – ответила Анфиса. – Вот дома ли?
– Анфиса, только решись, – покраснев от гнева, сказал Морохов.
– У, еретик паршивый, я те ментом кудери вытреплю! – Она воинственно двинулась к обидчику, но Анна остановила ее. Ворча, Анфиса вышла из класса.
Пришли родители, и Анна только удивлялась: директорша говорила с ними как с провинившимися первачами – отчитывала со всех сторон, и женщины, обычно дерзкие на язык, как в рот воды набрали.
Во время перемены построили линейку. Людмила Станиславовна зачитала приказ об исключении Морохова из школы.
– Так будет с каждым, кто не пожелает подчиняться школьным правилам и учителю, кто будет нарушать дисциплину и не будет учить уроки. Исключать! Идите, работайте в колхозе! – закончила директор на одном дыхании.
Ох, долго после этого Анна не могла успокоиться. Её мучила совесть.
«Боже мой, – думала она, – виноват ли Морохов, если я не могла справиться с классом. Какой же я учитель?» – и всхлипывала от горя.
Класс притих, дело пошло на лад, но Анна понимала, что все держится на страхе и что половина глаз смотрит на нее недобро. Невольно она начинала заигрывать с классом, но дети не шли на эту «удочку».
3
Зимой живо заговорили о «Волгострое». А к новому, тысяча девятьсот сорок восьмому году по деревням повезли вербованных. Предчувствуя разорение, местные беспомощно хмурились, но на квартиры пускали – обязывал сельсовет, да и деньги платили.
После Нового года приехали и «орлы» Людмилы Станиславовны: Римма, худощавая рыжеволосая девушка лет двадцати двух, и Виктор – лет двадцати, среднего роста спортивный парень.
Даже в морозы Виктор одевался легко. Каждое утро он выходил на школьное крыльцо с лыжами в руках: надевал шапочку, пристегивал крепления – и по лыжне в сторону леса. И каждое утро Анна из окна тайно любовалась им.
* * *
Начальник строительства Аксенов, перебравшись из Городка, со всем своим жиденьким аппаратом разместился в обычной пестовской избе. Ежедневно там толпились вербованные: мужчины, женщины – в спецовочных ватниках, с топорами, пилами и лопатами.
По деревне ежедневно тянулись с койками, с казенными постелями – всё в рассрочку. Одни громко матюкались, ругали начальство, а чаще – местных «куркулей», другие казались спокойны и терпеливы – колхозницы-солдатки. С малыми детьми съезжались они со всей области, пытаясь найти выход из деревенской погибели. Но из нужды попадали в нужду не менее жгучую. Анна видела это и плакала, когда ученики – дети вербованных колхозниц – ходили по деревне, возмущали местных жителей, прося милостыню Христа ради. Однажды Анна слышала, как второклассник просил у Мурашкиных:
– Тётя, подай хрстаради кусочек…
Поворчав, старуха подала, но мальчишка не уходил.
– А ты иди, иди, – подтурнула Мурашкина.
– Тёть, на завтра дай, я завтра не приду.
И тётя растерялась – подала… Оказалось, что мальчик во всех домах, где ему подавали, просил ещё и на завтра, потому что завтра он шёл в другую деревню…
Вся пригодная для жилья площадь уже вскоре была забита вербованными. Селили даже в бани и хлева, а вербовщики всё везли и везли под морозом в открытых машинах с детьми строителей и строительниц будущей стройки коммунизма, волжского гиганта.
4
Анна спешила по улице. Несла в бидончике молоко – учителя получали его на ферме по закупочной цене. На этот раз молоко отпускала Морохова. Меркой она черпала молоко и глухо ворчала. А когда налила и распрямилась, то гневно стукнула бидончик на шаткий стол, так что молоко плеснулось.
– Парнишек выганивают, а за молоком прутся!
И Анна, добрая душа, ответила искренне:
– Пусть он ко мне на дом ходит, я с ним буду заниматься.
– Заниматься! – во весь голос возмутилась Морохова. – Выгнала, а теперь – пусть ходит! На-кось, выкуси! – И ткнула кукиш в лицо Анны. – Выкуси! Топерича он работать пойдет!
Молоко выплескивалось из-под крышки. Анна шла, и ей чудилось, что вся деревня тычет в окна кукиши. Она чувствовала себя заброшенной и чужой, потому что никак не могла стать «генералом». Деревня обращалась с ней как солдат с солдатом. И это надо было пережить – понять, оценить. Да не вдруг.
Анна уже миновала «строительное управление», где стояли машины с вновь прибывшими вербованными, когда услышала голоса вслед:
– Ля, ля, Анька…
– Что молотишь?
– Ей бо, Анька.
Анна остановилась, и в то же время ее окликнули:
– Эй, Анька!.. Ба, ба, Анька, Струнина!
– Тетя Настя, – тихо обронила Анна, и на душе вдруг стало так сиротливо, что слезы сами собой застили свет.
Обнялись как родные, да и то, ведь из одной деревни – из Перелетихи.
– Да как это вы, как! – Анна тормошила тетку Настю. А тетка Настасья Воронина все оглядывалась по сторонам и наконец громко окликнула:
– Катюха! Эй, Кирганиха!.. Сенька, пошукай мать! – И ткнула в спину парнишку – разинув рот, он таращился на Анну. – Анька, черт! А ты, что ты здесь можешь?
– Я? – Анна усмехнулась. – Учителем в школе работаю.
– Ба-тюшки, чур, чур. – Тетка Настя отступила на шаг, склонила голову. – Учи-ительша. Энта!
Анна спохватилась:
– Ой, некогда! Как я рада, как там наши? На занятия опаздываю.
– Да где она? Катюха! Ну, запропастилась.
– Побегу, побегу…
– Беги. Ваши-то ничего… живы.
– А я во-он в том доме живу, в пятом по порядку. Приходите к вечеру.
– От Катюха… Ну, беги, беги, придем…
Вечером они пришли. Сели за бедный стол с самоваром.
– Ну, рассказывайте, как там?
Бабы переглянулись, Кирганиха, вздохнув, сказала:
– Хуже бы, да некуда… А ваши, как и все. Лизавета прихварывает, но всё ж-таки потихоньку работает. Ребятёнки учатся. Верка-то, чай, работает.
– Да ведь все по-старому, – включилась тетка Настя. – Пишут, поди.
– Пишут… – неопределенно ответила Анна. – И как же это вы решились, с детьми?
– Решишься. Уж лишь бы куда. А по вербовке отпускают… Калянов был хорош, а Щипаный – переплюнул: извел. – Кирганиха усмехнулась. – Наладился к солдаткам: не усладишь, так и вовсе беда.
– Кто такой?
– Да председатель.
– Фамилия Щипаный?
Обе вяло засмеялись.
– Прозвали так – защипал. Солодов Михаил – из района прислали…
С тоской смотрела Анна на землячек, она помнила их молодыми – теперь же эти рано увядшие лица были усталы и тяжелы, как осенние влажные листья.
Анна потеряла канву разговора, потому неожиданно спросила:
– Как там дядя Саша Шмаков?
– Шмаков? Ай ты не знаешь? Он еще летось тронулся, в Ляхово возили, теперь дома – все песни по деревне поет.
– Блаженный…
– Как это?! – Анна и ушам своим не верила. – А мне ничего не писали.
– А что писать – одно расстройство.
– Добрый мужик был.
– Чай, всё таскали, судом грозили – что-то не так сделал. Крепился, а как Ольгуха-то скончалась…
– Крестная! – Анна вскрикнула. – Скончалась?
– Не разродилась сердешная… Так вот он тогда и вовсе того… свихнулся. Хоть и не шумливый, а одно – дурак.
Долго молчали, тишину нарушила Кирганиха.
– Хоть бы браги, что ли, со встречей, – сказала она, досадно отодвигая пресный чай. Анну осенило: набросив на плечи платок, побежала к соседке – к сельповской продавщице.
После рюмки исподволь, точно сговорившись, бабы затянули:
Э-э-эх, летят утки, эх, летят утки
И два гуся…
Анна слушала, и песня эта с бурлацким «э-э-эх» отзывалась в душе похоронным плачем по её деревне.
* * *
В бывшем колхозном саду строили энергохозяйство, подстанцию. В глубь леса через болота уводили просеку для опор высоковольтной линии. Из Палкина к Правде вели насыпи для шоссейной и железной дорог. А в конце Пестова уже срубили из бруса пекарню и столовую.
Местный говор обреченно терялся: и «оканье», и «аканье», и другие вариации русского языка – все перемешивалось в нечто однообразное и безликое.
День ото дня становилось голоднее; Городок уже не мог снабдить немалую армию строителей, а строительный ОРС в бездорожье бездействовал. В магазине из-за килограмма хлеба буквально давились, а местные жители взвинчивали цены на молоко и картофель.
5
– Анна Петровна, – как-то необыкновенно доверительно обратилась Людмила Станиславовна, – давайте вместе отметим Восьмое марта. У нас в коллективчике «старушки» все домовитые, с ними не сговоришься… ну, да и мы по-семейному, а?
– Можно, – как под гипнозом согласилась Анна. Потом и сама удивлялась – с какой бы стати?
…Гостями были двое – Анна да приятель Виктора Василий Аксенов, девятнадцатилетний сын начальника строительства, остальные – хозяева, Фарфаровские: Людмила Станиславовна, Виктор и Римма.
– Ну, племя младое, – объявила Людмила Станиславовна, когда пришла запоздавшая Анна, – все в сборе, главное – Анна Петровна здесь. К столу, иначе и от голода умереть можно.
– Людмила Станиславовна, не надо меня по отчеству, – тихонько шепнула она, – просто Анной…
– Отлично! – неожиданно громко сказал Виктор. – Анна, прошу, пане, к столу. – И он склонил голову набок по-петушиному, отведя руку-крыло на сторону.
– Э, Виктор, без фокусов, – с одобряющей улыбкой заметила мать.
– Ма-ма? Восьмое марта…
Анне же почему-то подумалось, что над ней потешаются. Она горько смутилась, даже губы дрогнули.
Но и Василий, приглашая Римму к столу, тоже проявил нескладную учтивость.
– Ха-ха-ха-а! – громко засмеялась Римма. – Анечка, Аня, мальчики-то тренируются в пижоны! Ну, голуби! – Она трясла Анну, тянула за руку к столу, щурила по-кошачьи глазки, запрокидывала рыжую головку, и ее стрекотанье развеселило всех.
Засмеялась и Анна.
– Анечка, да не садись ты с ними рядом! – И новый взрыв смеха.
– Римма, – без нажима произнесла мать – и дочь тотчас успокоилась.
Разлили коньяк. Анна не только не пила коньяк, но до этого и не видела его в рюмках.
– Ну, мужчины, что же вы молчите – ваше слово. – Людмила Станиславовна, как бы недоумевая, вскинула брови.
Поднялся Виктор, взял рюмку – он смотрел поверх стола и сидящих и говорил, точно обращаясь к кому-то за стеной.
– Я, – начал он, – я пролил десять потов, прежде чем в здешних провинциях достал этот коньяк. Но я достал его потому, что знал, что это – ради женщин. От меня и Василия – с праздником. Пить до дна. – И он аккуратно выпил.
– Как самогонка, – удивленно оценила Анна и причмокнула губами. Все добродушно засмеялись.
Потом завели патефон…
Анна знала, что в компаниях по праздникам поют, пляшут, играют в «бутылочку», словом – веселятся. Здесь же было не так. Украдкой она наблюдала за Фарфоровскими и Василием, и ей казалось, что все-то заняты разыгрыванием заранее известных ролей, что каждый занят собой и выставляет напоказ себя, что… впрочем, в голову лезли выдумки. Виктор говорил отрывисто и мало. Василий негромко ворковал с Риммой, а та, как заводная игрушка, щурилась да смеялась. Людмила Станиславовна точно дремала, улыбаясь, как мать, которая чрезмерно счастлива около своих детей.
Когда же зазвучала музыка, Василий с Риммой тотчас пошли танцевать, и получалось у них складно. Приплясывая «Линду», они точно наскакивали друг на друга. Анна с интересом наблюдала за ними, так что и не заметила, как подошёл Виктор.
– Анна, танцевать будем? – обратился он и норовисто вскинул голову.
– Я плохо… танцую, вовсе не умею, не приходилось.
– Ну, это не главное. Было бы желание. – Усмехнувшись, Виктор нарочито резко привлек ее к себе – Анна вздрогнула.
Она действительно танцевать не умела, кружилась с прискоком, сбивалась, но под сильной рукой скоро уловила и ритм музыки, и шаг ведущего.
– А вы, Виктор, здесь работать будете?
– Давай-ка, барышня, без «вы»… Мы ведь все-таки сидим за одним столом и, как говорят у нас на Востоке, рубаем, – он выделил это слово, – рубаем из одного котелка… А работать здесь я не буду – летом мы с Василием поступим в университет.
– Виктор, а вы откуда приехали? – (Он промолчал.) – А я из Перелетихи, километров триста будет.
– Это что, столица?
– Нет, – Анна засмеялась, – это деревня… Виктор, а ты дружил с кем-нибудь? – запросто наседала Анна.
– Нет. – Он поморщился и, оставив Анну, выключил патефон. – Не довольно ли скачек?.. Давайте еще по коньяку…
После десяти вечера решили расходиться. Виктор надел кожаный на меху шлем, снял с крючка пальто Анны, чтобы помочь ей одеться.
– Нет, нет, не надо, я сама. – Наивная, она испугалась, что Виктор увидит избитую подкладку, и ухватилась за пальто.
Лицо опахнуло морозцем, но морозцем уже предвесенним. Было тихо и чисто, звезды струились белым. Анна улыбнулась и облегченно вздохнула: от вина и танцев приятно кружилась голова. И на душе у нее было хорошо: никакой досады, никаких обид.
Неподалеку вдруг хлестко запели частушки, пели только мужчины, пели вперемешку с матерщиной, пели не так, как в Перелетихе, – отрывисто, резко, на местный лад, на «ё».
– Ну, залаяли, – с усмешкой заметил Виктор.
Анна промолчала, подумав: «Действительно, как лают. То ли дело у нас».
Виктор хотя и вышел без пальто, но Анна рассчитывала, что они пройдут вдоль деревни, как заведено, однако он прямиком шел к дому Мурашкиных.
«Как быть? – подумала она беспокойно. – А если он решит войти в избу?» И торопливо завспоминала, а все ли у неё там в порядке.
– Ну, вот и кончилось Восьмое марта. – Виктор остановился.
– Что делать? Хорошего понемножку… Все кончается. – Помолчали. Анна, потупившись, перебирала варежку, Виктор беспокойно переступал с ноги на ногу. – Виктор, а ты на вопрос еще не ответил… Ты дружил с кем-нибудь?
– Я и теперь дружу – с Василием.
– Нет, нет, не то! – весело засмеявшись, возразила Анна. – А с девушками.
– Я женоненавистник.
– А при чем тут жёны, я о девушках говорю.
– Не «жёно», – проговорил он по буквам, – а «жено», то есть я вообще женщин ненавижу. Спокойной ночи.
Анна недоуменно смотрела ему в спину. Виктор взбежал на крыльцо школы, шумно топнул ботинками и скрылся в темном коридоре.
– Вот это парень! – вслух восхитилась Анна. – Странный какой…
6
А в воскресенье собрались на лыжах. Виктор с Василием – как заправские спортсмены, и лыжи им настолько были послушны, что казалось, парни так и родились с ними. Римма – хотя и в валенках, но в красном ворсистом свитере, в синих брючках и в белой пуховой шапочке с длинными, по пояс, ушами, – выглядела праздничным снегирём. И только Анна в нелепой куртке, которую ей одолжила хозяйка, в сатиновых шароварах, в юбке и в платке «по-бабьи» выглядела матрешкой. Мягкие крепления на лыжах были не по размеру – малы. С первых же шагов она отстала.
А день солнечный, морозный. Снег – голубовато-чист. Накатанная лыжня поблескивала зеркально.
«Эх, дура я, дура, и куда это я лезу, нашла ровню», – думала Анна, копьем палки яростно скалывая наледь под пяткой.
– Что, Анна Петровна?
Она вздрогнула. «И как тебе не стыдно насмехаться!» – вдруг появилось нелепое желание крикнуть, но, пересилив себя, она лишь со вздохом сказала:
– Намерзает.
– Ну, это не главное. Впереди лес и отличные спуски. – Слегка взметнув снег, Виктор красиво развернулся, но ждал, когда пройдет вперед Анна.
– Нет уж, поезжай вперед, я ведь плетусь еле-еле.
Виктор недовольно скривил рот, мощно оттолкнулся палками и красиво пошел к опушке леса, где только что скрылись Василий с Риммой.
Анна поехала следом. Скользила она короткими шажками, смотрела на концы непослушных лыж и уныло думала: зачем, почему едет следом. Надо бы повернуть назад, но лыжи скользили и скользили – вперед. Так в одиночестве и вошла в лес. Здесь было сказочно-красиво и тихо. Справа за соснячком две какие-то птички наперебой долбили на снегу еловую шишку. Анна остановилась – жаль птиц. «И холодно, и голодно», – подумала она, и самой тотчас как будто стало зябко. Разжала палки и сквозь варежки принялась дышать на руки. Вспомнились деревня и детство на печи. Склонив голову, она чему-то улыбалась – шла и шла… Неожиданно ее осыпало снегом. Она подняла голову – и новая охапка снега свалилась с еловых ветвей на плечи. Раздался восторженный смех Риммы, похохатывали и парни, выбираясь на лыжню из укрытия. Только теперь Анна поняла, что ее удачно подстерегли. В другое время развеселилась бы вместе со всеми, но сейчас шутка показалась обидной, Анна беззвучно заплакала – и слезы мешались с таявшим на щеках снегом.
Дальше ехали медленно, вместе. Грусть и обида постепенно развеивались. Перейдя просеку, выехали на гриву, по которой в ряд одна к одной выстроились палатки: большие, как цирковые шатры, с боков они тщательно были обложены снегом; через провисшие крыши сочился пар, струились дымы из железных высоких труб.
Анна недоуменно застыла.
– Неужели здесь живут? – И представились деревенские бабы с детьми и то, как они дрогнут под брезентом. – Что это, а?
– Публичный городок, – с иронией сболтнул Виктор.
– Как… публичный? – не понимая, переспросила Анна, но уже тотчас гневно вздрогнула. – Как… как ты смеешь!
– Дурак, – спокойно рассудила Римма.
– Ви-иктор… – Василий укоризненно качнул головой.
– Я пошутил, Анна Петровна. Честно… Это обыкновенные жилые палатки, будущее города – обычная картина начала строительств.
Это было сказано так, таким тоном, что Анна поверила— Виктор пошутил.
