Терри Биссон
Старьёвщик
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Живопись оказалась паутиной, в которой запутались остальные виды искусства, потому что художники очень редко работают только в одной области. Акварели и карандашные наброски (и фрески, и настенная живопись) предавались забвению вместе с законченными картинами. Авторские произведения дополняли безымянные (из-за возможных нарушений и уклонений). Скульптура как вид искусства составляла крайне незначительную часть всех, работ, однако из-за своей устойчивости к времени тоже нуждалась в чистке. Поскольку выделить фотографии, приближающиеся к понятию искусства, не представлялось возможным, их исключили из списка, что в дальней-, шем привело к постоянным и часто забавным нарушениям. Так называемые фотографы, написав картину, фотографировали ее и затем уничтожали оригинал в надежде, что их работу оставят в покое. Исключение коммерческого искусства (без авторства или подписи) тоже привело к нарушениям: появились «Военные голограммы 55-й улицы», снимки в «Русской чайной» поражали воображение, их помнили гораздо дольше, чем самого создателя.
А что же прямое неподчинение? Что, если вычеркнутый художник откажется прекратить работу? Его или ее можно убить, такое предложение поступило не из жестокости, но из доброты. Но гораздо более простое и щадящее решение пришло само собой: следует вычеркивать только мертвых художников. Таким образом бессмертие для умирающего художника будет таким же недостижимым, как и для всех. Первое различие между живущими и умершими дало начало трещине, сквозь которую явилась на свет концепция Бессмертных.
Но все еще впереди. Вначале литература.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
– Продолжайте движение, – сказал искатель.
Он сменит пластинку, только если появятся какие-то изменения на дороге.
Междуштатная 80-я бежала параллельно широкой, плоской вершине Огайо, через бесконечные болотистые поля с бобовыми, суперпшеницей и неосорго. Колышущиеся поля с ложными зерновыми. Пока Генри «вела машину», я приводил в порядок кузов. Боб, завернутый в ковер, становился все тверже и тверже, хотя должен признать, вонял он скорее все меньше и меньше, чем сильнее и сильнее. Или мы просто начали привыкать к запаху? Нам пришлось оставить его правую руку вытянутой, чтобы использовать ее как ключ и заводить грузовик. Казалось, будто Боб машет нам на прощание. Прощайте!
Моя нога чувствовала себя хорошо, как никогда Куппер почти исчез, хотя мне все еще не хотелось в туалет. Генри до сих пор писала за нас обоих, сворачивая на обочину, чтобы найти «кабинет задумчивости для девочек», примерно через каждые сто километров.
Оба глаза Гомер – большой карий и черная пуговка – все еще оставались крепко закрытыми. Куппер на ее голове по-прежнему становился все больше и удерживал высокую температуру.
– Продолжайте движение, – сказал искатель.
На юго-востоке от Толедо я услышал знакомое «там-там-там» по боку грузовика.
На сей раз Генри не спала, вела машину.
– Он вернулся?
– Кто?
– Ты знаешь кто. Жучок.
Я сказал, что, наверное, да. Генри продолжала вести грузовик, рассчитывая на то, что позже я сам избавлюсь от жучка.
Уже наступил поздний вечер и опустилась темнота, впереди я увидел оранжево-голубые флаги. Мы очутились в пригороде Чикаго. На горизонте виднелись похожие на потрескавшиеся зубы башни, смутные в холодной, леденеющей дымке. Блошиный рынок обосновался на стоянке стадиона, как раз на границе Индианы.
У Генри опять начались боли. Я отдал ей предпоследнюю таблетку и, пока она искала «кабинет задумчивости для девочек» на стадионе, потащил Гомер в тележке на прогулку между прилавками. Продавцы скупо разглядывали нас, их прилавки стояли полупустые. Я едва замедлил шаг рядом с лекарствами («Полужизни» там все равно нет) и направился прямо к центру звезды.
Менялой оказался черный мужчина в комбинезоне» с оранжево-голубым значком. Я не стал предлагать ему голубую фишку. Он выбрал красную из кучки белых и красных в моей ладони и отсчитал мне двадцать пять, что, как я подсчитал, составляло примерно половину стоимости фишки.
Я превратился в богача. Истратил десятку на соевое мясо и кинулся обратно к Генри с пятнадцатью казначейскими билетами в кулаке. Она пребывала в меньшем восторге, чем я.
– Чем больше мы за фишки получаем, тем неохотнее расстаемся с ними, – прокомментировала Генри довольно загадочно, если вспомнить ее предыдущую позицию.
Для костра не нашлось дров, поэтому мы съели соевое мясо холодным. Гомер учуяла его и зарычала, со все еще закрытыми глазами, однако есть наотрез отказалась.
После ужина Генри взяла оставшиеся деньги и ушла на поиски «Полужизни» в надежде, что ей повезет больше. Вернулась с бутылкой «Эй, милашки!» и без таблеток.
– Сколько осталось? – мрачно спросила она. Я показал. Одна.
– На утро. Я обыскал все дно грузовика, прежде чем обнаружил жучка, приютившегося возле трансмиссии. Отдирая его, я ощутил легкий удар, такой легкий, что вначале решил» что у меня тактильные галлюцинации. Однако нет. Его маленький красный глаз злобно, как мне показалось, мерцал. Они обучаются, хотя и медленно, и в следующий раз придется воспользоваться резиновыми перчатками.
Но следующего раза не будет. Теперь у меня появился план.
Я отправился обратно на блошиный рынок, который уже собирался закрываться (почти наступила полночь), и купил керамическую банку с завинчивающейся крышкой.
Положил жучка в банку и плотно закрутил крышку.
Пересек стоянку, добрался до стадиона и нашел «кабинет задумчивости для мальчиков». В ней стоял старинный унитаз с водяным смывом. Я положил банку в бачок и поставил на место крышку. Неимоверно тяжелая, она издала приятный массивный звук захлопывающейся гробницы.
Генри уже спала, когда я вернулся к грузовику. Я укутался рядом с ней и заснул, слушая храпение Гомер; Когда проснулся, уже наступило утро или по крайней мере объявился его розовый предвестник. Рассвет на равнинах так впечатляет, он освещает полмира за раз. Такое ощущение, будто находишься внутри яйца.
Боб стал твердым как полено. Нам вдвоем еле удалось протащить его к передним сиденьям и завести грузовик.
– Веди ты, – приказала Генри.
У нее уже начались боли. Мы практически добрались до дна пузырька. Я разломил последнюю таблетку и дал ей половинку.
– Сверните на 1—81, направляйтесь на запад, – сказал искатель.
Генри сидела с закрытыми глазами, дожидаясь, пока начнет действовать «Полужизнь», я «вел» грузовик, гадая, как далеко нам придется заехать, прежде чем мы доберемся до конца, где бы он ни находился. И действительно, именно сегодня нам и предстояло это узнать. Но вначале…
Огайо большой, Индиана еще больше, а Иллинойс больше всех: одно небо и под ним – пшеница и бобы. Земля залита солнцем и спокойна, но воздух наполнен громыхающими грозами, марширующими по небу с запада на восток. 1—80 вела прямо на запад, через бесконечные поля зернового жнивья, которые до сих пор обрабатывали потрясающие роботы-стрипперы, приезжающие из других штатов по туннелям, часто спотыкающиеся и дергающиеся, словно животные, сгорающие от нетерпения добраться до зерна.
Каждый час мы останавливались у «кабинетов задумчивости для девочек». Генри не выражала особой склонности к беседам. Она вела грузовик или смотрела в окно, пока «правил» я. Свитер с синими птицами стал серым, губы надулись и, похоже, надолго.
Она едва разговаривала со мной. Я не обращал внимания. Меня больше занимала Гомер, которой, похоже, становилось все лучше и лучше. Она тихо лежала в тележке с куппером на голове, теперь уже ставшим частью ее тела. На нем даже отрос желтоватый пух, так что казалось, что у нее просто увеличилась голова. Я дотянулся до Гомер и похлопал по макушке. Собака мирно дремала в своей маленькой тележке, качающейся из стороны в сторону. Я тоже заснул, пока «вел». И начал думать, что мы действительно можем добраться до места назначения девятки. Даже позволил себе мечтать о том, что буду там делать. Мы доберемся до следующего казино. Обменяем оставшиеся фишки на много-много денег и проиграем мелочь. Я получу обратно свой альбом, вложу его в обложку и… Здесь воображение всегда давало сбои.
– Продолжайте, – проговорил искатель, но я не мог.
Мои мечты истощились, и продолжалась только дорога.
Я сидел за рулем поздним вечером, когда услышал «там-там-там» о борт грузовика. У меня не оставалось никаких сомнений, что мы избавились от жучка, поэтому я вначале решил, будто в машину попадает гравий с дороги.
Но Генри сообразила быстрее.
– Твой маленький друг вернулся, – заметила она. Я пожал плечами, оскорбленный ее отношением и встревоженный – хотя, признаю, и польщенный тоже – настойчивостью жучка.
Генри вела грузовик, когда мы увидели оранжево-желтые флаги, что означало приближение к границе штатов и блошиный рынок. Она уже собиралась свернуть налево, когда я сказал: «Стой!» За флагами угадывались башни моста.
– Давай поедем дальше, – предложил я. – Похоже, впереди Миссисипи.
Она бросила на меня взгляд, говоривший: «Ну и что?»
– Там может быть казино. Зачем утруждать себя общением с менялами и соевым мясом, если можно за фишки получить настоящие деньги? И возможно, настоящее мясо за деньги?
На сей раз я удостоился утвердительного взгляда. Искатель тоже согласился.
– Оставайтесь на 1—80, езжайте по мосту через Миссисипи.
– Надеюсь, ты прав, – сказала Генри, пока я перестраивался на скоростную полосу, как раз вовремя, чтобы завернуть на мост.
Я оказался прав.
Миссисипи у Род-Айленда с прилегающими займищами, натуральными и искусственными, составляет в ширину практически три мили. На дальнем берегу стоял гигантский знак: женщина преклонных лет грозила громадным пальцем: «Казино „Золотые годы“, съезд № 1».
Золотые буквы мерцали, в то время как палец сгибался и разгибался, сгибался и разгибался.
– Джекпот! – воскликнул я.
Но Генри показывала на знак поменьше: «Смотровая площадка», обозначающий пятачок в форме полумесяца в самом центре моста.
– Сворачивай, – приказала она.
Я повиновался.
– В чем дело? – спросил я.
– Твой маленький друг.
– Не понимаю, почему ты постоянно называешь его «моим маленьким другом»?! – возмутился я, останавливаясь рядом с ограждением. – Он преследует грузовик, а не меня.
– Он из твоего Бюро, – упорствовала она. Совершенно необоснованно. Мы даже не уверены,
Бюро ли принадлежал жучок. И потом, оно уже вовсе не мое Бюро, во всяком случае, если я не верну альбом до конца месяца.
Я собирался поспорить с Генри, но она уже выскочила из грузовика, встала на колени и шарила по дну грузовика.
– Может, у него географический алгоритм, – предположила Генри своим библиотекарским голосом. – Может, если мы избавимся от жучка здесь, перед пересечением Миссисипи, он не последует за нами на запад.
Маловероятно, но…
– Дай мне, – сказал я. – Я знаю, где его найти. К тому же он ударит тебя током.
Голые ноги Боба торчали из ковра. Я стянул с него один носок, чтобы использовать в качестве перчатки, и полез под грузовик, по холодному бетону моста. Я нашел жучка на тормозной колодке. Дотронулся до него осторожно, даже сквозь носок, но, к моему удивлению, он вовсе не стал бить меня током. Наоборот, послал теп-, лый, приятный импульс через кончики моих пальцев.
– Давай его сюда, – сказала Генри.
Я отдал ей жучка и выкатился из-под грузовика. К тому времени как поднялся на ноги, она уже опустила в носок камень и собиралась кинуть камень, носок и жучка за ограждение.
– Стой! – крикнул я.
– Гм? – Генри остановилась.
– Его надо завязать, – солгал я.
На самом деле мне хотелось в последний раз посмотреть на жучка. Мне только показалось или маленький красный глаз сверкал от ужаса, паники, тоски?
Я завязал носок на узел и отдал его обратно Генри.
Она уронила его с моста. Носок падал очень долго. Потом ударился о воду и утонул.
– Прощай! – сказала Генри то ли с ухмылкой, то ли с гримасой.
Становилось темно, но, когда мы забирались обратно в грузовик, мне показалось (привиделось?), что на ее свитере появились смутные очертания синих птиц.
– Веди ты, – приказала она.
– Продолжайте, – сказал искатель, но у меня были другие планы: я свернул к первому выходу, к стоянке, заполненной автобусами, под гигантским мерцающим скрюченным пальцем, который мы видели из-за реки.
– Давай обналичим фишки, – предложил я. – Остановимся в мотеле. Поедим в ресторане.
Казино встретило нас толкотней, едой, игрой, дергающими за рычаги пожилыми клиентами, голубым, белым и розовым светом. Старики ненавидят черное, по мнению некоторых, напоминающее им о могиле. Генри отправилась на поиски «кабинета задумчивости для девочек», а я начал пробиваться сквозь толпу к кассиру. По дороге разглядел фишки, которыми пользовались старики. На всех значилась надпись «ОИК».
В комнате пахло озоном и фимиамом, свет – электрический, неон и галоген, звук – набегающие волны скрипящих рычагов и колокольчиков поверх глухого шороха и шлепанья пластиковых фишек. Я подсчитал свои в кармане. Осталось семь – три белых, две красных и две голубых.
У будки кассира стояла очередь. Сам служащий за решеткой носил ковбойскую шляпу, прямо как у Индейца Боба в Джерси. Я вручил ему маленькую кучку фишек, и он моментально отсчитал три сотни, три пятидесятки и четыре десятки. Когда он пропихивал деньги сквозь решетку, я поднял голову и разглядел его лицо под широкими полями шляпы.
И почему-то даже не удивился.
У него то же самое лицо. Те же печальные глаза.
– Вас зовут Боб? – спросил я.
Он кивнул и посмотрел мимо меня.
– Следующий!
– Стойте! Мне нужно с вами поговорить!
– С чего бы вдруг?
– Надо, – отрезала Генри из-за моей спины. – У нас плохие новости. О вашем брате, если вас зовут Боб.
– О Боже! – ахнул он. – Подождите до перерыва. Я отдал Генри деньги, четыреста девяносто, на сохранение, она сунула их под свитер с синими птицами и спрятала где-то в невидимом лабиринте бюстгальтера. Мы жевали креветок в бесплатном буфете, пока не прибыл сменщик кассира на единственный за ночь (как он позже рассказал нам) двадцатиминутный перерыв. Потом мы повели кассира к грузовику, выглядевшему мелко и даже хило между огромными, широкими автобусами Иллинойса и Айовы на стоянке. Генри развернула Боба как раз настолько, чтобы брат увидел его лицо – и, конечно, вытянутую руку. Стал ли мертвец вонять намного хуже или мне только показалось?
– О Боже, – вздохнул Боб, он же Роберт, он же Бобби. – Как он умер?
– Можете спросить сами, – предложила Генри. Она уже вытащила баллончик и теперь держала его в руке.
– Нет, нет, нет!
– Где вы хотите, чтобы мы положили его? – спросил я.
– Положили его?
Я объяснил Роберту, Бобби или Бобу, что мы искали место, где можно оставить Боба. Что нам сказали…
– Попросили, – поправила Генри.
…отвезти его к брату. Что мы следовали указаниям искателя, пытаясь обнаружить жениха Генри…
– Мужа. …и определенную пластинку, проданную незаконно, по ошибке, которую я пытаюсь вернуть назад…
Он просветлел лицом. – Пластинка? Та самая александрийская штучка? Теперь настала моя очередь становиться осторожным.
– Возможно.
– Думаю, я могу вам помочь, – сказал он. Протянул руку – «Боб» – и объяснил мне, что он только наемный служащий в «Золотых годах». Три дня работает и три дня отдыхает. Пластинка, которую я ищу, находится у него дома. Если мы подождем до утра, когда закончится его смена, он возьмет нас с собой.
И Боба.
Мне предложение понравилось. Генри тоже.
Генри отправилась обратно в казино с Бобом, найти «кабинет задумчивости для девочек» (как она сказала), а я улегся в кузове между Бобом и Гомер. Ночь выдалась удивительно теплая. Голова Гомер из горячей и склизкой сделалась прохладной и пушистой. Неужели на куппере отрастает шерсть? Я размышлял, гладя храпящую Гомер, и погружался в ту черную точку, которую называют сном, ту маленькую черную точку, которая пожирает прошлое, настоящее и будущее.
Когда я проснулся, уже настал день и Генри все еще не появилась. Я лежал один в грузовике с Бобом и Гомер. Невозможно было сказать, который час. Знак казино «Золотые годы» мигал, отбрасывая таинственный свет на стоянку, и огромные автобусы выглядели как киты; разлегшиеся в ряд на берегу.
У меня возникло странное ощущение, понадобилось некоторое время, чтобы распознать его или, точнее вспомнить. Мне хотелось в туалет.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
А как насчет нехудожественной литературы? Или художественной, замаскированной под нехудожественную? Или нехудожественной, замаскированной под художественную? Как насчет эссе о художественной литературе, критики, журналистики? Как насчет авторов, писавших в одном жанре и одновременно пробовавших себя в другом? Вначале казалось, что так или иначе литература требовала иного подхода, чем визуальные искусства, так как книги появлялись в несравненно большем объеме. В данном случае необходимость срочного вмешательства даже не подвергалась сомнению. К тому же существовало (как оказалось) гораздо больше видов книг, чем картин. Первым делом следовало разделить книги, являвшиеся частью исторического наследства и принадлежащие только к развлекательному искусству. Круглый Стол постановил, что удалять следует только художественную литературу и поэзию. Так как художественная литература раннего периода часто являлась к тому же и частью исторического наследия, приняли решение удалять только авторов, родившихся после 1900 года, вместе с их художественными произведениями и/или поэзией. Таким образом, Марк Твен, Фрэнсис Скотт Фитцджеральд присоединились к Шекспиру и сэру Вальтеру Скотту в вечном литературном Зале Славы, а Сэлинджер и Смайли получили шанс испытать судьбу наравне с остальными.
Но разве старинные картины и рисунки не имели исторической ценности наряду (а иногда и помимо) с принадлежностью к искусству? Другими словами, опять же, как насчет Микеланджело? Или Рубенса, или Сезанна? Ответ уже появился на примере литературы, и, таким образом, Моне присоединился к Микеланджело и остальным Бессмертным, в то время как Поллок и Уорхолл остались за чертой.
Дискуссии заняли несколько дней. Совещания начинались точно в девять утра, после быстрого завтрака, и продолжались до шести вечера, с одним часовым перерывом на ленч. Вечера проходили в отеле, где располагались сауна с небольшим бассейном, спортзал, бар, приличная библиотека и фильмотека. Дамарис никогда не общалась с остальными участниками вне совещаний. На самом деле члены Круглого Стола вообще редко разговаривали друг с другом. Будто их личности и мнения меркли, когда они расходились.
Поэты, как и романисты, удалялись немедленно. Поэтов, родившихся до 1900 года, не трогали. От драм избавиться просто, так как пьеса, как и роман, уходит вместе со своим автором. Мемуары, насколько бы искренними они ни были, признали художественными произведениями, в то время как исторические произведения, несмотря на степень их правдоподобности, признавались фактами. Это привело к возражениям, что только личный стиль, а не художественность превращает книгу в литературное произведение. А танцы? Каждый танец исчезает сам по себе вместе с записями представлений и обучающих программ.
Оставались музыка и кино. С кино все понятно, так как все фильмы выпускает группа людей или команда. Здесь уже недостаточно (или не необходимо) удалять отдельных индивидов, скорее следует избавить публику от самого фильма. А что, если у него есть римейк, как, например, «Психо-3» или «Красивейшая красотка»? Постановили, что римейк является отдельным фильмом. И звезда кино, наиболее высокооплачиваемый, самый выдающийся деятель искусства двадцатого века, держалась ровно столько, сколько жил его (или ее) фильм.
Музыка представляла точно такие же проблемы, но без легкого решения. Произведение и его создатель здесь находились в безумно сложных отношениях, часто музы-, канты представляли творение других музыкантов при помощи еще каких-то музыкантов. Что делать с группами, подобными «Битлз»: удалить их сразу или обречь на медленную смерть по мере того, как станут удалять входящих в ее состав музыкантов? Как насчет лидеров, таких как Майлз Дэвис, которые формируют и переформировывают группы, часто из тех, кто потом создает свои собственные коллективы? Как насчет артистов и композит торов в одном лице, таких как Хэнк Вильямс или Телониус Монк? Должен ли исполнитель пережить композитора или следует предать забвению обоих сразу?
А что же народная музыка? По существу, здесь все легко, так как она похожа на народное искусство, однако ее постоянно воспроизводят и часто переписывают. Предположим, музыку следует удалять частями, как фильмы. Надо ли подвергнуть великого артиста (и снова привели в пример Майлза Дэвиса) медленной, постепенной смерти, как звезду кино, например, Тома Хэнкса? Вдобавок ко всему решающая дата, спасшая и литературу, и искусство от стольких сложностей, здесь не имела смысла, так как до 1900 года не появилось ни одной записи. Тогда, может, 2000-й? После него альбом или музыкальная коллекция в большинстве своем уже принадлежали прошлому, большая часть музыки существовала в цифровом виде. А что, если подвергнуть удалению все, произведенное с 1900 по 2000 год? Данное предложение внес именно мистер Билл, изменивший своему положению (или скорее, как оказалось, позе) наблюдателя. В литературе и искусстве Бессмертные присутствовали только благодаря хронологии. А что, если в музыке удалять именно Бессмертных?
Тут некоторые члены Круглого Стола, включая Дамарис, впали в молчание. Другие необычайно оживились. Что, если список составить из, скажем, тысячи наиболее влиятельных музыкантов двадцатого века – обсуждаемого века, века, в который музыка стала и наиболее всеобъемлющей (включая джаз и рок), и более серьезной (в финансовом и критическом плане), и более долговечной благодаря появлению записей. «Не Бессмертные» подлежат удалению по одному. Предложение бросило тень на одну часть Круглого Стола и подняло настроение другой части.
– Что насчет таких музыкантов, как Хэнк Вильямс и Телониус Монк? – спросила Дамарис, раздражаясь все больше. – Их убьют дважды?
– Речь не об убийстве, – поправил мистер Билл.
– А выглядит как убийство, – настаивала Дамарис, меряя шагами свою крошечную камеру, которая на небольшом экране выглядела еще меньше. – Вот что меня беспокоит. Я начинаю понимать колоссальность того, что мы предлагаем. Это только частично касается произведений искусства. Речь идет о совершенно…
– Речь идет об упразднении канона, – отрезал мистер Билл.
Его обычный безобидный вид куда-то делся. Лицо покраснело. Он затемнил экран.
Кто-то предложил сделать перерыв на ленч.
