Терри Биссон
Старьёвщик
– Мне назначено, миссис Кильваре, – сказал я. Полезно называть людей по имени. Но она поняла,
что я лгу. Покачала головой.
– Никаких посещений! – прокричала она сквозь стекло, даже не утруждаясь достать свой казу.
– Пожалуйста! – воскликнул я сквозь стекло.
– Полиция! – закричала она. – Гм?
Она взяла телефон и начала набирать номер.
– Пожалуйста!
– Полиция!
Я спустился вниз напрямую, чтобы сэкономить электричество. По дороге попытался снова позвонить домой, по линия все еще оставалась занята.
Потом ответил мужской голос:
– Охрана.
Охрана? Может, я не туда попал?
– Кто это?
– Не твое собачье дело, – ответил он и повесил трубку.
Кленовая улица названа так в честь огромных деревьев, которые когда-то обрамляли почти каждый жилой квартал в Америке, прежде чем их всех покосила болезнь. Дом, который отец оставил матери, а мать оставила мне, стоял в центре квартала. Едва увидев его, я понял: что-то не так.
Дорога полна машин.
Шторы все опущены.
Я замедлил ход, проезжая мимо дома. Его заполняли тени, силуэты, все мужские. Объехал квартал и вернулся обратно, еще медленнее. На сей раз на крыльце стояли двое мужчин с сигаретами! Они улыбнулись мне, когда я проезжал мимо, один из них помахал рукой, нет, отсалютовал.
Я почти остановился спросить, в чем дело. Потом, но зрелом размышлении, передумал. В лектро осталось достаточно энергии, чтобы дотянуть до вершины холма, до конца Кленовой улицы и назад на бульвар Победы.
Потом начал мигать янтарный огонек, но я не обратил внимания и продолжал ехать вперед. Я едва дышал. Руки тряслись слишком сильно, чтобы вести машину. Дела становились все хуже и хуже с тошнотворной скоростью, мой разум безмолвствовал. Может, сказывается действие куппера? Мне нужно найти место, где можно собраться с мыслями, прежде чем я натворю глупостей, например, постучу в собственную парадную дверь.
К счастью, подобное место находилось всего в паре кварталов от моего дома.
– Где твой мешок, Санта? – спросил Лоу, впустив меня внутрь.
– Отпуск, – пробормотал я. Медленно подошел к бару и с облегчением уселся на свой любимый стул. Мне не хотелось, чтобы Лоу увидел, как я хромаю.
– Какой отпуск?
– Ладно, просто выходной, – сказал я.
И понял, что совершил ошибку. Я не хотел ни с кем говорить, пока не выясню, что происходит, а еще лучше, что делать. Я не хотел говорить Лоу – да и Данте, если он здесь – об измененном задании. Или об отключенном от питания лектро. Или об украденном альбоме. Или о пулевом отверстии в моей ноге. Или о машинах у моего дома. Или о силуэтах внутри.
В то же время я никогда не чувствовал себя таким запутавшимся, таким побежденным, таким несчастным. Нужно было с кем-то говорить, поэтому я сделал странную вещь. Она все еще немного сбивает меня с толку. Я сказал Лоу, что у меня только что умерла собака.
– Черт возьми, – сказал Лоу, разбивая яйцо мне в стакан. – Где он, снаружи, в машине?
– Она. Она в Корпусе домашних животных, на пике Грейт-Киллс. И они не отпустят ее.
– Плохи дела, – заметил Лоу.
– Собираются прислать мне фотографию.
– Но ты хочешь похоронить ее, правда?
– Правда, – согласился я. – Дома.
Я даже не думал о таком раскладе раньше, но звучало все правильно. Я чувствовал такой гнев и такую боль, будто Гомер действительно уже умерла. Как будто смотрел в будущее с тем, чтобы потом на самом деле вступить в него.
– Кто ищет, тот найдет, – прозвучал приглушенный голос из темноты.
– Кто делает что? – спросил я.
– Мой двоюродный брат Вергилий занимается лекарствами, если можно так сказать, – поведал Лоу. – Также подрабатывает старьевщиком. Он продает диг копателям, работающим под Грейт-Киллс. Они платят ему тем, что добывают. Ты знаешь диг? Наркотик?
– Слышал о нем, – ответил я. – Но не понимаю, какое отношение он имеет к Гомер.
– Гора изрыта шахтами, – сказал Лоу. – Там добывают всякую рухлядь для блошиных рынков на западе. Барби, туфли, части мебели, машин, пластик…
Я прикончил бутылку. Он что, меняет тему разговора?
– Я все еще не могу понять, какое отношение гора имеет к Гомер? – повторил я.
И почувствовал себя оскорбленным.
– Туннели подбираются к самой вершине, – продолжил Лоу, с готовностью ставя передо мной еще бутылку. – К Корпусу домашних животных. Понимаешь, что я имею в виду?
– Не приставай к нему, – презрительно проговорил Данте. – Его собаку собираются кремировать, а он и знать ничего не желает.
Я оттолкнул бутылку.
– Ты можешь все устроить?
– Конечно, – сказал Лоу.
– Мой лектро в сервисе.
– Не проблема, – сказал Лоу, набирая номер на своем телефоне. – Они приедут и доставят тебя на место сами.
Пробило два пополудни. Гомер будет жить до полуночи. Я выпил бутылку, которую оттолкнул чуть раньше, и заказал еще одну. Может, все-таки что-нибудь и наладится.
Лоу разбил еще одно яйцо в мой стакан.
– Эй, зачем?
– Ты будешь всю ночь бродить по туннелям. Даже ползать. Что с твоей ногой?
Я уже собирался снова солгать, когда Данте сказал из темноты:
– Слышишь сигнал с улицы? Похоже на Глас Судьбы.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Четверо из одиннадцати александрийцев отказались считать Дамарис своим адвокатом и объявили о желании извиниться перед жертвами. Они стали известны как «раскаявшиеся александрийцы». Судья Леви-Гомес-Ито не позволила ни извиниться, ни изменить заявление, хотя и даровала им на заседании отдельный стол. Через нового адвоката (которого, как потом выяснилось, наняла «Корпорация любимых») раскаявшиеся александрийцы передали отдельную петицию президенту с просьбой об освобождении четверых от обязательного смертного приговора. Дамарис не только отказалась присоединиться к извинениям, но и формально потребовала, чтобы каждое новое преступление прибавляли к настоящему обвинению. Отказано. После ста четырнадцати дней непрерывных показаний свидетелей обвинению предоставили слово. Оно оказалось, простым и четким. Девятнадцать человек мертвы, четверо из них в возрасте до шестидесяти пяти лет, а значит, их родственники вправе потребовать подобающего наказания. Преступление совершили александрийцы. Перерыв.
Последнюю неделю заняла «Корпорация любимых». Согласно поправке к конституции «О правах жертв», каждому предоставили час на речь. Всего их насчитывалось тридцать семь. Только одна (Люси Бласдейл, позднее вознагражденная контрактом с «Никельодеоном») призвала сжалиться над подсудимыми. Остальные страстно говорили о своей потере, потом снова канули в безвестность, из которой больше никогда не вынырнули. Наконец все закончилось.
В конце слушания, когда судья Ито-Гомес-Леви открыла конверт от президента, содержащий ответ на просьбу о помиловании, в зале суда воцарилась тишина.
– Отказано, – прочитала судья и приговорила всех одиннадцать подсудимых к смерти на электрическом стуле.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Судьба, если это действительно была она, приняла форму напыщенного белого парня, водителя длинного черного лектро.
– Ты один? Тогда садись посредине. Не снимай одежды. Держи подальше от обивки свои грязные пальцы. И помни, ты в «линкольне», а не в мусорной яме.
Мусорная яма? Я закрыл рот и сложил руки на коленях. Он выбросил меня у уличного фонаря на северном склоне пика Грейт-Киллс, рядом с кучей мусора. Неряшливая тропинка вела сквозь деревья к низкой, грязной пещере. Октябрьская ночь веяла прохладой, но туман с насыщенным запахом, исходивший из пещеры, казался теплым.
Внутри горели огни. Я пошел на них.
– Вы Шапиро? Я Вергилий, – сказал низенький, круглый мужчина в грязном оранжевом комбинезоне. – По крайней мере так меня зовет Лоу. Элмо вам нагрубил? Держу пари, что нагрубил.
Я кивнул.
– Он думал, вы диггер. У него своеобразное к ним отношение. Я так понял, вы хотите пробраться в собачью дыру. Что с вашей ногой?
– Старая рана, – ответил я.
Он кинул мне маленький баллончик-спрей размером с брелок.
– Попробуйте, на нёбо. Он для покойников, но может развязать руки не хуже алкоголя. Давайте.
На спрее был нарисован монах – два глаза выглядывают из-под капюшона – и значилась надпись: «Последняя воля». Он показался знакомым, потом я вспомнил книгу Уолтера Миллера, которую забирал в начале недели. Я открыл рот и прыснул за зубы. Жидкость оказалась холодной. Без всякого вкуса.
– Достаточно, – сказал Вергилий, – а то привыкнешь. Теперь давай его назад и пошли.
Мы начали свое путешествие к вершине горы со спуска вниз по длинному прямому пологому туннелю, такому же крутому, как проход в старом театре. Доски положили прямо на грязный пол. Мой рот заледенел, зато слегка отошла нога. Я мог кое-как прыгать вперед. Единственную проблему представляли пальцы, пытавшиеся завязаться в узел. Приходилось усилием воли удерживать руки на расстоянии друг от друга.
Вергилий нес фонарь, но мы в нем в общем-то не нуждались. Наш путь освещали маленькие газовые горелки, которые пылали на концах труб, торчавших через каждые несколько ярдов прямо из стены. Пламя не только давало свет, как объяснил Вергилий, но также сжигало пары метана и предотвращало взрывы.
Я услышал впереди низкий гул голосов, похожий на подземный поток. Он все усиливался и усиливался, пока мы не повстречали первую пару копателей в пятидесяти ярдах под землей. Двое мужчин, оба нагие, если не считать оранжевых наколенников, яростно скребли стену туннеля короткими, тупыми, похожими на ложки мастерками. Они увлеченно переговаривались. Их голоса стали визгливыми, когда диггеры увидели нас. – Собачья миска, мячик, – бормотали оба, показывая на маленькую красную тележку между ними, – йо-йо, батарейка, нож, кукла, картридж, банка из-под пива, розетка, проволока, подсвечник, зубной мост, коробка кошачьего корма, стетоскоп, пластиковая шляпа, компьютерная мышь, телевизионная антенна, подкова, проездной, хлебница…
– Не слушай их, – сказал Вергилий, оттаскивая меня подальше. – Они никогда не перестают болтать. Все из-за лига.
– Кисточка, сломанная расческа, – продолжали копатели за нашими спинами, – рамка для фотографии, роллер, рыболовный крючок, булавка, дорожный знак, кольцо, молоток, мячик для гольфа, весло, сережка, ручка от двери, цветочный горшок, очки, пуговица, микрофон, бутылка, модем…
Прежде чем туннель завернул, я оглянулся. В мерцающем свете газовых горелок двое копателей выглядели как обитатели ада. Счастливые, болтливые обитатели ада.
– Откуда они берутся? – спросил я.
– Элмо привозит две-три команды за ночь, – ответил Вергилий. – Мы обеспечиваем их наркотиком и ложками. Они решают, когда и где копать. А мы просто следуем за ними и собираем тележки.
Звук голосов угас вдали. Тот же самый гул поднялся и исчез у другого туннеля:
– Тюбик зубной пасты, карандаш, пульт, скрепка, гитарная струна, тюбик, модель самолета, разбитая плитка, коробочка для драгоценности.
Гора внутри гудела, как улей.
Казалось, наркотик нравился в основном мужчинам. Шахтеры в оранжевых комбинезонах, как у Вергилия, приходили и уходили, словно тихие привидения, собирали наполненные тележки и оставляли пустые. Другие копались в наполненных тележках в поисках кукольных голов, сумочек, монет, лампочек, соединителей и других «ценностей», которые потом можно продать. Остальные выкатывали тележки с отсортированным барахлом наружу, где сваливали их на длинные грязные доски на склоне горы.
Меня беспокоил запах, но, когда к нему привыкаешь, он не кажется таким уж плохим. Можно сказать, сладковатый.
Газовые горелки попадались все реже. Гул постоянной болтовни копателей становился громче, затем тише, когда мы проходили ответвления туннелей вначале направо, потом налево, но всегда (после начального спуска) стремящиеся вверх.
– Бечевка, канистра, ракушка, ботинок, – бормотали нам в спину, – игрушечный солдат, флакон от крема для загара, зажигалка, ручка.
– Иногда в кучу попадает что-нибудь хорошее, – сказал Вергилий. – Не спрашивай меня почему. Может, все сваливали вместе, со свалки у игрушечного магазина, например. Или они мигрируют, перемешиваются под землей. Драгоценные жилы повсюду. Но есть и убитые места, где не найдешь ничего, кроме пластмассовых вилок и пленки. Им все равно. Они копают, а мы следуем за ними.
– И собираете, – добавил я, показывая на тележку, увозимую наружу. Ее переполняли кукольные головы, игрушки, пластиковые ботинки, коробки, кассеты.
– И собираем, – согласился он. – Покупаемые товары меняются из недели в неделю, от года к году. Изо дня в день. Зависит от блошиных рынков.
Я кивнул, слишком запыхавшись, чтобы говорить. Туннели поднимались вверх, становились все круче и меньше. Моя нога опять начала деревенеть, я едва мог согнуть ее.
Мы тащились вперед и вперед. Мои руки вновь пытались завязаться в узел – спрей, но дело того стоило, нога перестала болеть. Стены блестели влагой, она стекала вниз, на доски и старую фанеру, по которой мы шли. Пол раскачивался под ногами.
Дважды мы чувствовали дрожь земли, когда рушился соседний туннель. Каждый раз Вергилий ждал рядом с ближайшей командой копателей, пока минует опасность.
– В буме – так мы называем обрушение туннеля – твоя единственная надежда – диггеры. Просто остаешься рядом, а потом выходишь вслед за ними.
– Ручка, горшок, рамка, перечница, крюк, запонка, картридж, веер, пенни.
Только дважды я почувствовал отвратительно кислый запах дига и так и не увидел сам порошок, который всегда принимают самостоятельно. Я видел только его действие – копатели вгрызались не в землю, но в мир, созданный человечеством.
– Они когда-нибудь докапываются до настоящей земли? – спросил я Вергилия.
– Настоящей земли нет, – ответил он. – Вся гора состоит из вещей.
Моя нога задеревенела. Я остановился и поднял ее руками, Вергилий кинул мне спрей с монахом в капюшоне.
– Не брызгай слишком много, – снова предупредил он.
Я прыснул на нёбо немного жидкости и почувствовал, как расслабилась нога. Снова мне пришлось следить за руками. Вергилий уже двигался вверх по туннелю, поэтому я сунул спрей в карман своих небесно-голубых брюк с одной полоской. Я уже начал понимать, что он бесценен..
Вергилий дважды останавливался, чтобы набрать воды. Шахтеры в оранжевых комбинезонах носили ее в чистых кувшинах, каждый с чистящим корнем, свернувшимся на дне. Вода предназначалась для шахтеров, сами копатели никогда не пили, не ели, не ходили в туалет. Они только копали и говорили – друг с другом, с нами или по крайней мере со мной, когда мы проходили мимо.
– Бокал, шлем, скрипичный ключ, ноготь, – повторяли они, – воротник, крышка, китайские палочки, струна.
Меня изумляло их счастье. На лицах отражалось настойчивое ожидание, как у детей, открывающих подарки на Рождество, хотя большинство копателей выглядело так, будто они работали уже несколько дней без остановки.
Так оно и оказалось, как сообщил мне Вергилий.
– Обычно они копают, пока не упадут, потом, когда просыпаются, мы даем им денег на такси. Они всегда возвращаются. И копают, пока не умрут.
– Разговаривая, – добавил я.
– Разговоры – только побочный эффект, – махнул рукой Вергилий. – Суть в копании. Им оно представляется высшей точкой бытия. Вряд ли вы когда-нибудь пробовали диг?
Я покачал головой.
– И не надо. Мгновенное привыкание. Копатель всегда думает – верит! – что он вот-вот прорвется.
– Прорвется куда?
– Кто знает? Просто такая вера. Великое счастье. Знаете старую поговорку: главное путешествие, а не приезд? Копание – одно большое путешествие, которое никогда не закончится.
Мы оказались в узком проходе, который освещал только фонарь Вергилия. Я гадал, как далеко смогу пройти, прежде чем клаустрофобия погонит меня наружу. Наполовину наполненная тележка практически перегородила туннель, мы с трудом протиснулись дальше. Нога снова начала деревенеть. Я не мог вздохнуть. Хотелось только повернуть и бежать назад, сломя голову.
– Здесь, – сказал Вергилий.
– Что?
Мне пришлось присесть, прежде чем я смог посмотреть вверх. Фонарь Вергилия высветил в потолке плоскую железную дверь в форме трилистника.
– Канализация, – пояснил он. – Мы нашли ее случайно. Я сам запечатывал. Поэтому здесь нет копателей. Поэтому туннель такой узкий.
– Корпус домашних животных наверху? Он кивнул:
– Мы зовем его собачьей дырой. Иногда слышим лай.
– Вы подождете меня? Он покачал головой.
– Как я вытащу Гомер отсюда?
– Гомер?
– Мою собаку.
– Просто идите вниз, – посоветовал он. – Вначале закройте канализацию, а потом идите по ветру, все время вниз. Не скажу, что вы не сможете потеряться, но… не потеряетесь. Да, возьмите.
Он передал мне фонарь, который уже потускнел.
– Спасибо, – поблагодарил я.
– Отдайте обратно перед уходом. Потом он дважды хлопнул меня по плечу и ушел.
Я остался один. В отдалении внизу слышался низкий гул, беспрестанное бормотание копателей. А сверху – что-то иное. Собаки?
Я гадал, сможет ли Гомер идти. Просто на всякий случай опустошил наполовину полную тележку. Одна из вывалившихся вещиц показалась знакомой. Револьвер. Девятимиллиметрового калибра. Заржавевший, поцарапанный, погнутый, однако по форме его еще можно распознать. Мы проходили такое в Академии.
Я сунул револьвер в карман своих небесно-голубых брюк с одной полосой. Может пригодиться в качестве молотка.
Я почти стоял. Подтянулся вверх. Металлическая дверь люка была холодной. И тяжелой.
Я передвинул ее и откинул в сторону. Вскарабкался наверх. И оказался в темной комнате. Там стоял резкий запах мочи. Я услышал рычание.
– Гомер?
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Раскаявшиеся александрийцы по иронии судьбы первыми приняли смертную казнь: их проводили на электрический стул в шесть вечера четвертого декабря 20… года. За четыре часа до окончания двухнедельного максимума, узаконенного актом «О быстрой казни» 20… года и за несколько дней до того, как президент заслушал и – снова по иронии судьбы – удовлетворил апелляцию, поданную от их имени (и без их согласия). Четверо умерли, не прекращая раскаиваться по громкоговорителям, специально установленным для этой цели, и их «подправленные» тела на три дня выставили на сайте ДК, как положено по закону. Другие, или «истинные», александрийцы на время избежали казни из-за Дамарис, которая обладала автоматическим и нерушимым правом апелляции по закону «О снисхождении к знаменитостям» 20… года. Он обеспечивал всем, чьи имена запечатлены на «Аллее звезд», независимо от преступления, рассмотрение дела четырьмя судьями и президентом лично.
Обвинение в ответ воспользовалось правом разделения подсудимых и вытеснило Дамарис из дела, а соратников в спешном порядке отправили в помещение для смертной казни поздним вечером одиннадцатого декабря 20… года. Государство поплатилось семью днями. Как и в предыдущем случае, трансляция имела бешеный успех. Дамарис принудили (ДК писал «разрешили») смотреть на процедуру из лос-анджелесской окружной тюрьмы по закону «О лицезрении последствий преступления» 20… года.
Пока президент и его специальная команда судей рассматривали автоматическую петицию о помиловании Дамарис, взрывы и акты саботажа скорее участились, чем спали. Цели теперь включали гораздо больше объектов, чем просто искусство и индустрия развлечений, в том числе несчастную панду из Вашингтонского зоопарка. Выяснилось, что любая группа или индивид с личными проблемами могли назваться александрийцами. Атаки производились во имя избавления от европейского искусства, мужского искусства, истории белых, «обезьяньей» культуры, еврейской пропаганды. Банда, именовавшая себя александрийцами, объявила сидячую забастовку и голодовку в записывающей студии Гамбурга, требуя «избавления от записей». Сам Интернет перестал работать на сорок три ужасающих часа при участии загадочного хакера под именем alexandria.com. Двенадцатого января (десять дней спустя) президент даровал Дамарис помилование, судья Леви-Гомес-Ито сменила смертный приговор на девятнадцать пожизненных сроков заключения, каждый соответственно по двадцать четыре года. Четыреста пятьдесят шесть лет заключения, четвертый по продолжительности срок, когда-либо назначенный в Калифорнии, и самый длинный, когда-либо вынесенный знаменитости. Его отбывание сделал возможным только новый наркотик, «Полужизнь», который предоставлял заключенным возможность дожить до конца наказания.
Апелляции Дамарис исчерпались, равно как и собственность и банковский счет, и ее переправили в камеру в «Конце пути», просторной новой частной тюрьме в Вегасе. Однако в последнюю минуту пожертвование со стороны неизвестного благотворителя задержало процесс, оплатив опротестование и ее помилования, и решения суда. В обеих апелляциях она просила смерти. Пока они рассматривались, Дамарис перевели в новую, только открывшуюся тюрьму, с максимумом охраны и минимумом удобств, для ожидания решения президента. Тем же утром двадцать художников и писателей, музыкантов и режиссеров по всему миру (все они говорили по-английски) получили электронный денежный перевод, подтверждение брони на самолет и загадочное приглашение в «главный американский город» для строго секретного двухнедельного «культурного конгресса». Им не следовало говорить кому-либо о своем отъезде или о цели поездки. Ни один из двадцати приглашенных не ответил отказом. От миллиона отказаться сложно.
