Терри Биссон
Старьёвщик
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Я открыл глаза. Знакомый на вид гражданский лежал лицом вниз на полу, дрыгая одной ногой – тук, тук, тук. Два копа пятились в двери, их щиты залила кровь.
Моя рука онемела, стала черной от копоти и пороха. Револьвер взорвался!
Я побежал к Гомер. Генри побежала к Бобу. Оба пострадали и лежали голова к голове, их кровь образовывала единую красную лужу на деревянном полу.
Два копа закрыли дверь. Гражданского они оставили. Он тоже пострадал, но в отличие от Боба все еще дышал. Я определил это по красным пузырям в крови, собравшейся в дыре на его спине.
– Боб, вставай! – говорила Генри. – Ты не можешь умереть!
– Я не хотел его убивать, – сказал я. – И вообще никого не хотел убивать. Должно быть, пистолет взорвался.
Оба глаза Гомер открылись: один маленький и черный, второй большой и карий. Оба яркие, какими я их никогда не видел. Кровь сочилась из дыры как раз над глазами. И вырывалась толчками из гораздо большей дыры на затылке. Гомер умоляюще смотрела на меня.
Я встал и расстегнул свои небесно-голубые брюки.
– Что, черт возьми, ты такое делаешь? – спросила Генри.
– Куппер, – ответил я. – Если я смогу отодрать его от бедра, можно наложить на рану.
– Думаю, он уже умер, – вздохнула Генри. – Он не дышит.
– Для Гомер, не для Боба, – пояснил я. – Я не могу оставить ее истекать кровью.
– Почему нет? Она и так умирает от рака. Разве ты ей не поможешь, если позволишь умереть?
– Может быть, – сказал я.
Но я в это не верил. Я потянул куппер с бедра. Он немного отслоился – и причинил гораздо больше боли. Я вонзился в него ногтями и оторвал кусочек размером с подошву ботинка. Разрыв никак не отразился на мне. Куппер стал частью меня, но не совсем.
Я пришлепнул кусок на голову Гомер между ушами. Он оказался достаточно длинным, чтобы закрыть и входное и выходное отверстия. Гомер закрыла глаза. Я натянул штаны.
– Боб, вставай! Вставай! – твердила Генри. Бесполезно. На лбу у него появилась большая синяя отметина, и что-то черное текло из головы.
– Он был моим единственным другом! Где я теперь возьму свои таблетки?
– Твой единственный друг? – переспросил я, удивляясь накатившейся легкой обиде. – Не я ли только что дал тебе таблетку? К тому же я в гораздо худшем положении, чем ты. Он собирался помочь мне вернуть альбом.
– Может, он еще не умер…
Она потрясла его чуточку сильнее.
– Он мертв, а нам пора выбираться отсюда. Копы скоро вернутся.
– Ты не знаешь копов. Они внизу, ждут подкрепления. Меня больше беспокоит мертвец.
– Он не мертв. – Лужица крови на спине гражданского все еще пузырилась. – Я даже не уверен, что он коп. Кто-то знакомый.
Я перевернул гражданского. Он все еще напоминал мне кого-то, но я никак не мог припомнить кого. Я выключил свет. И в темноте узнал его.
– Данте, – сказал я. – Что ты здесь делаешь?
– Ты мертвец, – прошептал он. В его груди зияла дыра в дополнение к дыре на спине. Воздух булькал и свистел, всасываясь внутрь и выходя наружу. – Твоя подружка тоже.
– Пошел ты к черту! – прошипела Генри, склоняясь над ним. – Ты сам умираешь.
– Вы все покойники, – прошептал Данте.
Он улыбался, его зубы от крови окрасились в пурпурное.
Генри отшатнулась.
– Кто он такой, в конце концов? С чего он взял, что мы покойники? Это полицейские из Бюро?
– Принуждение? Не думаю, – ответил я. – Однако нам все же стоит отсюда убраться.
– Как?
– Мой лектро стоит внизу. Проблема в том, что заряд кончается.
– И на нем скорее всего жучок… А она права, понял я.
– …и как быть с твоей ногой?
– Мне уже лучше.
Я похлопал себя по бедру. Почувствовал теплый куппер сквозь ткань штанов. Что-то лежало у меня в кармане. Что-то маленькое и твердое. Я вытащил маленький баллончик с монахом в капюшоне.
– Стой! Что там у тебя? – спросила Генри. Но она и так знала, потому что выхватила спрей у меня из рук. – «Последняя воля», для мертвецов. Откуда он у тебя?
Я рассказал.
– Фантастика. Он для исповедей и тому подобного, – пояснила она. – Последние распоряжения, признания и так далее. Чтобы купить его, надо быть священником или юристом. Теперь я могу поговорить с Бобом. Помоги-ка мне!
– Поговорить с Бобом? Мне не понравилось, как это прозвучало. Он лежал в большой красной луже на полу. Глаза широко распахнуты.
Он умер.
Но какой у нас выбор? Как еще мне вернуть мой альбом?
Генри села на пол рядом с Бобом. Завернула его голову в полотенце и положила ее себе на колени. Потом обеими руками раскрыла ему рот.
– Давай, – приказала она.
С неохотой я побрызгал на его нёбо «Последней волей». Я знал, как он действует. Но, конечно, не на покойника.
Боб дернулся и закрыл глаза.
– О, нет! – сказал он.
Руки сложились на груди, пальцы сплелись, как в молитве. Я понимал его ощущения.
– Боб, слышишь меня? – позвала Генри.
– Кого тебя?
– Генри.
– Почему я тебя не вижу? О, нет! Я умер?
– Все нормально, – сказал я, пытаясь помочь.
– Кто ты? Что значит – «все нормально»? Я умер?
– Кажется. Да, – подтвердила Генри.
– Тебе кажется? Я знаю! Что тут нормального? Что может быть хуже?
– Боб, ты должен помочь мне найти Панаму. Он нужен мне теперь, когда…
– Теперь, когда что? Когда я умер, так?
– Боб, я не виновата. Мне жаль, что ты умер.
– Тебе жаль? Представь, как я себя чувствую!
– Зря мы его оживили, – упрекнул я Генри.
– Почему я тебя не вижу? – прокаркал Боб. – Мои глаза закрыты? Здесь темно. Темно как в аду!
– Ты по дороге в ад, – жестоко прокомментировал я. – Потому что украл мой альбом Хэнка Вильямса.
– И вовсе не твой, – возразил он. – Мне жаль. Я просто хотел быть александрийцем.
– Но ты и есть александриец, – заметила Генри.
– Не совсем. Мне жаль. Но теперь все кончено, – сухо проговорил он.
– Не совсем? А что с Панамой? – потребовала Генри.
– На западе, – сказал Боб. – Возьмите грузовик. Генри?
Он поднял голову с колен Генри. Полотенце слетело, и меня чуть не вырвало. У него отстрелило весь затылок. Кое-что пристало к полотенцу.
– Что?
– Все кончено, Генри. Мне жаль.
– Жаль? Почему жаль?
– Я ничего не вижу. Я скажу тебе позже.
– Позже? Нет никакого позже! Ты же умер!
– О нет, – застонал он. – Я знал! А все остальные живы, так? Все, кроме меня!
– Правильно, – сказал я. Мне хотелось сделать ему больно, хоть он уже и умер. – Ты мертв и украл мой альбом.
– Может, еще не поздно, – воодушевился он. – Ситуация из ряда вон выходящая, но, может, ты еще можешь забрать его. У моего брата.
– Панама, – умоляла Генри. – Пожалуйста…
– Возьмите грузовик, – разрешил Боб. – На запад. В Джерси. Четырнадцать по искателю. Но не оставляйте меня здесь.
Я услышал, как что-то ревет в отдалении. Сирена?
– Нам надо убираться отсюда, – рявкнул я. – Где грузовик?
– За углом, – ответил Боб. – На Четвертой авеню. Не оставляйте меня здесь! Обещайте мне! Я не могу поверить, что мертв. Я боялся смерти всю жизнь.
– Ладно, обещаю, – сказала Генри.
Она внезапно встала, и голова Боба с мокрым всхлипом ударилась об пол. Его глаза опять широко распахнулись. Руки снова сплелись вместе.
– Готов, – определил я. – Снова готов.
– Ш-ш-ш! Что за шум? – спросила Генри.
Я его тоже услышал. Бип-бип-бип, как автонабор номера на телефоне.
Я посмотрел в коридоре. Посмотрел в кухне. Моя нога вновь заболела, но я не собирался применять спрей, по крайней мере после того, как увидел, для чего на самом деле он предназначается. Снаружи начинало светать.
– Четвертая авеню, – сказал глухой голос. – А?
Мы оба повернулись.
– Данте! – воскликнул я.
Он держал мобильный в одной руке и пистолет в другой.
– Я думала, что ты умер, – сказала Генри, отбрасывая его телефон в сторону.
– Хотела бы, – поправил Данте. – Теперь вы покойники. Все вы.
Она перешагнула через Данте и выбила пистолет из другой его руки. И сделала это так профессионально, будто всю жизнь только и выбивала телефоны и пистолеты из рук у кого-то.
– Кто он такой? Принуждение? Бутлегер? Коп? – спросила она.
– Наверное, бывший коп. Он скорее всего следил за мной. Или, возможно, за Бобом.
– Кончено! – сказал Данте. – Не важно, куда вы пойдете!
– Сейчас выясним, – пообещала Генри. – Под действием «Последней воли» не лгут.
– Но он не умер.
– Сейчас исправим.
Генри стащила подушку с кушетки, положила ее на лицо Данте и села сверху.
– Может, не надо, – засомневался я.
Руки и ноги Данте взлетали верх и с грохотом опадали вниз, на деревянный пол.
– Почему нет? – спросила Генри. – Ты уже убил его. Я только соучастник.
Она попрыгала на его лице, потом убрала подушку. Глаза Данте закрылись, а рот широко распахнулся. – дай мне, – потребовала Генри, указывая на рот мертвеца.
– Осталось не так много, – запротестовал я, хватая ее за руку и поднимая на ноги. – Не расходуй понапрасну.
Я отдал ей баллончик. Она взвесила его в руке, подумала и сунула под свитер. Я испытал облегчение. Мне не хотелось слышать правду и вообще что-либо от Данте.
Я подошел к окну. Нога задеревенела и потяжелела, я как будто таскал с собой костыль.
– Я действительно считаю, что нам пора убираться отсюда, – высказался я.
Внизу, на улице, все еще не светало, но на западе из-за пика Грейт-Киллс уже показывалось желто-золотое солнце. Говорят, память работает только в одном направлении, но случаются моменты вроде сегодняшнего утра, когда вы смотрите на настоящее с позиций будущего, где ваша жизнь уже только воспоминание.
– Пш-ш-ш!
Я услышал позади шуршание и обернулся. Конечно, Генри убрала спрей, и все равно я ожидал увидеть сидящего Данте. Но нет: просто Генри пыталась протащить тело Боба через двери. Она не собиралась оставлять его («Я обещала», – настаивала она), поэтому я помог вытащить Боба в коридор. Потом, пока Генри ждала лифт, я вернулся за Гомер и осторожно уложил ее на тележку.
Гомер выглядела лучше – или по крайней мере более ровно дышала. И ее нос, и куппер – оба потеплели.
Глаза оставались закрытыми, что тоже неплохо: у нее такой, точнее, был такой жалостливый, умоляющий взгляд.
На обратном пути я остановился закрыть глаза Данте, но они уже закрылись и без моей помощи. Я подержал стакан из-под виски перед его лицом, посмотреть, затуманится ли стекло.
Не затуманилось.
Когда я закрывал за собой дверь, то услышал в отдалении сирены. Лифт ознаменовал свое прибытие дзиньканьем. Я съежился, пока открывалась дверь, боясь увидеть вооруженных полицейских. Но лифт приехал пустой. Я снова съежился, когда дверь открывалась на первом этаже, и еще раз съежился, когда мы выходили на улицу, таща тело и собаку за собой.
Генри оказалась права. Не о чем беспокоиться. Двое копов, взломавших дверь вместе с Данте, сидели в приземистой машине на противоположной стороне улицы, явно все еще ожидая подмоги. Один спал, а другой разговаривал по телефону. Он притворился, что не замечает нас.
Мы нашли грузовик именно там, где указал Боб, за углом на Четвертой авеню. Тот же самый лектро с надписью «Индейца Боба» на одной стороне. «Что индейца Боба?» – снова удивился я.
Конечно, грузовик оказался заперт. В первый раз я порадовался, что Боб с нами. Я держал плечи и голову, пока Генри приставляла его большой палец к замку на дверце. Пришлось проделать то же самое с приборной доской. Взревели турбины. Предполагается, что лектро создают шум только, когда включается зажигание, но наш обладал высокочастотной дрожью.
Генри скользнула на сиденье водителя, а я положил Боба в кузов, пустой за исключением нескольких картин в рамах, составленных в ряды, и свернутых ковров.
Потом я поднял тележку с Гомер в кузов и поставил между Бобом и его картинами.
– Давай убираться отсюда, – сказал я.
Может, во всем виновато мое богатое воображение, но мне показалось, что я слышу в отдалении рев сирен. Мы уже превратились в разыскиваемых преступников – достаточно поговорить с копами в машине и увидеть тело и кровь наверху!
– Я пытаюсь найти искатель, – объяснила Генри. Она изучала приборную доску. – Где же здесь искатель?
– Забудь об искателе, – посоветовал я. – Просто езжай на запад.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
После ленча… апреля 20… года те, кто впоследствии стал известен под названием Александрийского Круглого Стола, собрались на свое первое совещание в сером конференц-зале обычного отеля при аэропорте. Там не было мебели, кроме круглого дубового стола, окруженного довольно неудобными светлыми деревянными стульями, и телевизора с диагональю тридцать три сантиметра; экран оставался черным за исключением крошечного кружочка света в центре, будто его только что выключили.
Хоть имена и профессии участников не разрешалось упоминать из-за недремлющего ока деликт-машины, все же известно (и то, что вы читаете эти строки, подтверждает данный факт), что члены Круглого Стола представляли, прямо или косвенно, все главные направления искусства (искусство речи, визуальные искусства, музыку, фильмы и так далее), все континенты, если не языки (все говорили на английском, хотя не для всех он был родным), и все «расы», если не этнические и религиозные группы. Чуть больше половины составляли мужчины, немного меньше – женщины. Присутствовало несколько стариков, несколько молодых людей, но большинство находились в среднем возрасте – на широкой равнине, на пересечение которой мы тратим большую часть своей жизни.
Снова поднялся вопрос о присутствии александрийцев. Как может быть иначе? Не поднять его – означало открыть недочет, о котором, вероятно, догадался читатель: получается, что несколько участников либо принадлежали к секретному кругу александрийцев, либо активно симпатизировали различным интернациональным подпольным александрийским организациям. Нерушимая гарантия со стороны мистера Билла стала их единственной защитой от смертного приговора, который распространили на всех (по крайней мере теоретически), в угоду «жертве» Дамарис.
В ответ мистер Билл включил телевизор, шепотом приказав: «Картинка». Тот показал женщину в оранжевом комбинезоне, сидящую на металлической кровати в крошечной комнатушке, она смотрела прямо в объектив камеры. Женщина приветствовала Круглый Стол тихим, слегка хриплым голосом. И без того тихий зал погрузился в безмолвие. Ее голос узнавали не только по фильмам (претерпевшим минутное возрождение), но и по суду. Участники совещания согласились принять ее в качестве полноправного члена. Если у кого-то и имелись возражения, вслух они не прозвучали, потому что Дамарис могла слышать абсолютно все. Однако она не могла видеть. Да и не особенно переживала. Так было всегда. Звезда на сцене никогда не вглядывается в погруженный во тьму театр.
Тюремная видеокамера не подчинялась Дамарис. Она располагалась в углу под потолком, недоступная, с маленьким, красным, никогда не мигающим огоньком. Мистер Билл затемнял экран в отеле по просьбе Дамарис, когда звезда пользовалась туалетом.
Больше половины членов Александрийского Круглого Стола (как его назвали впоследствии) оказались европейцами по рождению, образованию или призванию (включая имевших африканскую или азиатскую внешность), и предрассудок западничества стал темой первого совещания – в интересах большинства «западных» членов стола. Первый вечер прошел в обсуждении проблемы, если ее так можно назвать. Председательствовала сама Дамарис. Постановили, что именно Запад изобрел и по всему свету распространил концепцию искусства в сегодняшнем понимании, и именно Запад породил сопротивление, известное под названием «александрийцы», таким образом, именно Запад обязан обеспечить миру процесс очищения, который,
по замыслу, должен положить конец перегрузке информацией, им же и выпущенной на свободу.
Круглый Стол, по-видимому, с удивлением осознал к концу совещания принятие первого совместного решения. Оглядываясь назад, надо сказать, что оно не так уж и удивительно, потому что участников попросили, в сущности, утвердить самих себя, к чему они и сами испытывали склонность. Первое обсуждение привело к нескольким выводам: «еврогруппы» впоследствии реже брали на себя вину либо необоснованное главенство, Круглый Стол понял, что от него ожидают согласия по данному вопросу и дальнейшего движения вперед. А Дамарис приняли как настоящего и на самом деле главенствующего члена.
Принятие Круглым Столом собственной конституции стало первым шагом. Второй шаг касался мистера Билла. Кто он: участник, наблюдатель, помощник? Или его следует вовсе удалить с совещаний? Последнее предложение поступило от самого филантропа в качестве подтверждения его искренности и признания их равнозначности.
Ему позволили остаться в качестве участника с полным правом голоса. Так закончился первый день.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
– Вставай!
Я дремал, пытаясь не обращать внимания на боль в ноге. Но когда проснулся, она оказалась тут как тут: глухая пульсация. Небо окрашено в темно-розовый цвет, как плитка в ванной. Грузовик ехал по правой, медленной, полосе шоссе. Мимо проносились фургоны, раскачивая нас порывами ветра. Что-то билось в ветровое стекло. Жучок.
– За нами слежка, – сказала Генри. – На грузовике жучок.
– Откуда ты знаешь? – тупо спросил я.
У меня болела нога и отчаянно хотелось кофе.
Генри показала на жучка, бьющегося в ветровое стекло. Он нашел металл в месте соединения стекла и двери и прилип.
Я присмотрелся. Дюйм в длину, сделан из серебристого магнитопластика. Крылья, когда он не летел, исчезали, как птицы на свитере Генри (которые тем утром превратились в бескрылые тени, словно ракеты в тумане).
– Черт! Где мы?
– Джерси. Только выехали из туннеля, примерно милю назад.
– Я думал, жучки не могут пересекать границу штатов, – сказал я.
– Может, он федеральный. Или даже международный. Может, для них существует исключение, или расширение, или соглашение о передаче сигнала другому жучку. Кто знает? В любом случае он здесь.
– Был, – поправил я.
Потянулся мимо нее и включил дворники, скидывая жучка.
– Он вернется, – предсказала она. – И тот, кто его послал, теперь знает, что мы знаем.
– Необязательно. Может, они думают, что просто пошел дождь.
Я оглянулся. Там остались башни города, незначительные на фоне нависающего заката. Кузов наполнился таинственными формами, все они постепенно выделялись из тьмы, как игрушки в рождественское утро: картины, тела, собаки.
Все, кроме альбома, который мне надо достать. Проблема порождала тупую боль, как рана в ноге.
– Куда мы направляемся? – спросил я.
– Это выше моего понимания, – пожаловалась Генри. Она кивнула назад, где тело Боба мягко ударялось о тележку Гомер. – Боб сказал нажать «четырнадцать», но тут нет никаких четырнадцати. Искатель все время повторял «поверните, поверните» и завел нас в туннель, потом заглох.
– Поверните, – сказал грузовик, будто по подсказке.
– Ну вот, снова он за свое!
– Ты на четырнадцатой?
– Я тебе говорю, – упорствовала она, – здесь нет четырнадцати.
– Нам надо найти четырнадцатую кнопку или…
– Или что?
– Или мы попали в переделку. Ты не сможешь найти Панаму, я – свой альбом, и еще у нас на руках труп. – Ну, вначале мне надо пописать.
Мы уже ехали по медленной полосе. Замедлившись еще больше, Генри свернула на невероятных размеров стоянку, окружающую с трех сторон крошечную закусочную.
– Надо найти «кабинет задумчивости для девочек», – сказала она.
– Я подожду здесь.
Мне не хотелось писать с того самого момента, как на моей ноге появился куппер. Когда? Четыре дня назад? Я размышлял о Гомер – означает ли куппер на ее голове, что мне больше не придется ее выгуливать?
Генри зашла в закусочную, а я скользнул на сиденье водителя. Искатель представлял собой табло с цифрами справа от кнопок управления. Никакой карты, никакого дисплея.
На табло стояло десять цифр и две буквы: А и Б. Я нажал Б, потом четыре, и грузовик сказал:
– Определение маршрута, спасибо за терпение. Потом:
– Поверните направо, одна миля. На дорогу один-девять на север.
Генри вернулась с двумя стаканчиками кофе, и я выехал на дорогу.
– Поверните направо, одна миля. На дорогу один-девять на север, – повторил грузовик.
– О, да ты волшебник, – проговорила Генри, срывая крышку со своего, а затем с моего стаканчика кофе. Я слышал в ее голосе саркастические нотки, но и вправду чувствовал себя волшебником после решения проблем сначала с жучком, а потом с искателем.
Мы услышали «шлеп-шлеп-шлеп» по грузовику: жучок вернулся. Я решил не обращать на него внимания и просто ехать вперед.
Теперь, когда наступил день или почти день, я мог разглядеть внутренность кузова в зеркале заднего вида. Конечно, в нем все отражалось наоборот, поэтому то, что казалось картинами в рамках, сваленными слева, на самом деле являлось собакой в тележке и телом, медленно, но верно, врезающимся в еще неоформленную массу на полу – и так далее. Я не заметил никаких пластинок или даже компакт-дисков. Гомер катилась вперед, когда я жал на тормоз, и обратно, как только я давал газу, куппер на ее голове сиял теплым розовым блеском. Или его тоже искажало зеркало? Может, она едет вперед, когда я жму на газ? Может, солнце садится? Может, моя собака умирает?
– Твоя собака всегда рычит? – спросила Генри.
– Раньше с ней такого не случалось, – ответил я. – Может, ей просто лучше.
Хотя сам я в своих словах сомневался.
– Сверните через милю на дорогу один-четырнадцать на север, – вмешался грузовик. – Ищите стройку, без задержек.
– О нет! – воскликнула Генри. – В дебри! Дорога стала четырехполосной, потом двухполосной.
Она изгибалась, затем свернула к цепи низких холмов, покрытых редеющими лесами.
– Дебри, – повторила Генри, приканчивая кофе и выбрасывая стаканчик в окно. Я скривился, но она меня проигнорировала. – Дебри, а потом что?
Я пожал плечами:
– Зависит от тебя. Я только хочу найти брата Боба и забрать свой альбом. А ты, наверное, продолжишь путь.
– Вместе с тобой.
– Что ты имеешь в виду?
– Что ты собираешься делать, вернуться и работать старьевщиком? Отдать альбом?
– Мне придется найти его до конца месяца. А пока я возьму больничный.
– Фантазер, – фыркнула она. – А как насчет копа, которого ты убил?
– Случайность, – возразил я. – Ты сама фантазерка, раз считаешь, что сможешь найти Панаму, который пробыл в подполье девять лет.
– Восемь.
– Поверните налево, одна миля. Крайняя дорога вверх, – прервал нас грузовик.
Так как никто и не желал продолжать разговор, вмешательство искателя мы восприняли с благодарностью.
– Поверните налево, одна миля. Крайняя дорога вверх.
Я повернул налево, как раз за щитом со стрелой, также указывающей налево: «Казино „Рамапо“. Ночь в среду – грандиозная ночь!»
– Дебри, – повторила Генри, качая головой.
Мы ехали по узкой дороге, извивающейся вокруг вершины небольшой горы. Миновали пару выгоревших домов, затерявшихся между деревьями. Перед каждым стоял сгоревший автомобиль. Реликвии, оставшиеся от «Скандала о страховке от астероида» двадцатых годов, или скорее от закона, который сделал расчистку незаконной.
Появилось больше указателей: «Джексон Уайт. Индейские народные промыслы. Пейнтбол. Водные игры. Букмекеры. Магазин подарков. Домашняя пища. Лотерейные билеты».
– Думаешь, оно как-то связано с «Индейцем Бобом» на грузовике? – осведомился я.
– Гм.
– Ваше место назначения в миле впереди. Искатель явно отправлял нас в казино. По мере того как мы продвигались по холму, указатели становились больше и скученнее.
– Поверните влево у магазина подарков. Поверните на стоянку.
Появилась усыпанная гравием парковка под самым большим указателем. С одной стороны находилась длинная торговая палатка, а с другой – крошечное бетонное казино, похожее на шпиль засыпанной церкви.
«Казино „Рамапо“. Джексон Уайт. Индейские народные промыслы. Букмекеры».
Казино никогда не закрываются. Внутри один видеоавтомат звенел и бибикал. Две женщины в костюмах сидели на низенькой скамеечке и колдовали над автоматом, как рабочие на конвейере. Одна скармливала ему монеты, а другая нажимала кнопки. Они выглядели довольно угрюмо.
Генри пошла искать «кабинет задумчивости для девочек». Кажется, она справляла нужду за нас обоих. В стене обнаружилось окошко кассира, зарешеченное, как в древнем банке. За ним в крошечной комнатке дремал мужчина в ковбойской шляпе. Он носил рубашку с профилем Джеронимо и надписью: «Один любопытный индеец». На шляпе красовались перо и бахрома на полях.
Я постучал по окошку ногтем. Если я и гадал, как мы найдем брата Боба (ведь мы даже имени его не знали), то сомнения мои рассеялись, как только дремлющий мужчина проснулся и приподнял поля шляпы с бахромой.
Он оказался близнецом Боба.
– У вас есть брат? – спросил я. – По имени Боб?
– Боб?
Он слегка повернулся на стуле, и вот он, тут как тут! Я увидел альбом Хэнка Вильямса, прислоненный к кассе.
– Простите, но…
По идее я собирался вначале завладеть альбомом, а затем сообщить ему о Бобе. Все испортила Генри, вернувшись из «кабинета задумчивости для девочек» и оттеснив меня в сторону.
– Боюсь, у нас плохие новости! – выдохнула она. – Боб… он… то есть его… в общем… Боба убили. Застрелили. Прошлой ночью.
– Боб?
Кассир снял свою ковбойскую шляпу и ударом кулака сделал ее плоской как блин. Потом аккуратно вернул ей прежнюю форму и снова надел.
– Какой Боб?
– Ваш брат, – пояснила Генри. – Мы привезли его сюда, потому что он сам так захотел. Это место запрограммировано в искателе в грузовике. Четырнадцатое.
– В его грузовике? – Любопытный индеец встал, попятился из раздевалки, закрывая за собой узенькую дверь. – О, кажется, понял. Где он?
– На стоянке.
– Извините, насчет альбома, – начал я, показывая на пластинку через стекло.
И индеец, и Генри проигнорировали меня и направились к стоянке. Я отчаянно уставился сквозь решетку на альбом, прислоненный к кассе. Хэнк Вильямс выглядел еще более потерянным и несчастным, чем всегда.
Две женщины все еще кормили автомат. Я мог подождать здесь, вместе с ними, в полутьме, или последовать за Генри и братом Боба наружу. На пути к выходу я остановился прочитать плакат на стене, как раз рядом с дверью. Пластиковый, но когда я постучал по нему ногтем, он зазвенел, как бронзовый.
«Джексон Уайт» был сумасшедшим сообществом беглых рабов и индейцев, приютивших их, плюс нескольких сочувствующих белых, женатых на некоторых из беглых. Они жили в связанных между собой крепостях в крошечных крутых горах Рамапо в Нью-Джерси всю Гражданскую войну и затем до конца столетия, пока не исчезли, как и большинство подобных архаичных коммун, после Второй мировой войны. После Этнического закона 20… года, предоставившего ей историка и археолога, небольшая коммуна возродилась и занялась исследованием своей собственной истории. Наше казино посвящено памяти Джексонов Уайтов, отдавших свои жизни демократии во Второй и Третьей мировых войнах. Рамапо, Нью-Джерси, 925 футов/282 метра.
Мне всегда нравилась идея крепости, хотя редкие леса (явно горные) позади и вокруг стоянки не предполагали и не возбуждали подобного ощущения. Возможно, просто поменялась местность.
Генри и Один Любопытный Индеец уже одолели половину пути к стоянке и теперь хрустели по гравию под слабым утренним солнцем. Я нагнал их у грузовика, который мы оставили незапертым. Генри отворила заднюю дверцу, Гомер распахнула один глаз-пуговку и зарычала.
– Ваша собака? Сколько?
– Она моя собака, – сказал я позади них. – И она не продается.
– Я просто пытался быть вежливым, – оправдывался он. – Так положено у индейцев. Если бы мне хотелось собаку, то явно не в тележке и не с блином на голове. Где ты его взял?
– Ее, – поправил я.
До меня начинала доходить суть надписи на футболке Одного Любопытного Индейца.
Гомер все еще рычала, поэтому я выгрузил тележку из грузовика на землю, сразу оба колеса, и потащил ее за машину в тень. Как только индеец исчез из виду, Гомер перестала рычать.
– Жди здесь, – сказал я (очень глупо: куда она могла деться из своей тележки?) и вернулся к задней дверце грузовика.
Рот Боба все еще оставался закрытым. Бесцветные глаза широко распахнуты. Один Любопытный Индеец закрыл их кончиками пальцев.
– Это он, – опознал Один Любопытный Индеец. Он снял шляпу, пригладил ее и надел обратно. – У меня возникло нехорошее предчувствие, когда он уезжал прошлой ночью. Кто застрелил его, копы?
– Нет, – ответила Генри.
– Да, – сказал я.
– Можете попрощаться с ним, если хотите, – предложила Генри, порывшись за пазухой и доставая «Последнюю волю».
– Я слышал о нем, – признался индеец. – Его называют «Верное дело», правда?
– Правда, – согласилась Генри.
– И действует?
– Клянусь. Помоги мне открыть его рот.
Эту часть я просто ненавидел. Поэтому присоединился к Гомер за грузовиком, в тени. Она снова рычала.
– Что на сей раз? – спросил я.
Она подняла нос по направлению к грузовику, в то же время постукивая по тележке хвостом.
Я совсем забыл о жучке. Размером и формой он напоминал магнит на холодильник. Я отодрал его от грузовика и зашвырнул в лес.
– Хорошая мысль, – похвалил я Гомер, похлопывая ее по голове. Куппер на ощупь стал теплым, почти горячим. Я вернулся к грузовику, к открытой дверце.
Я ничего не пропустил. Генри и Один Любопытный Индеец все еще пытались открыть рот Боба. В конце концов они справились с помощью ложки. Генри потрясла баллончик и брызнула ему на нёбо.
– О нет!
Боб, или скорее покойный Боб, дернулся и застонал. Его глаза открылись и закрылись опять. Руки крепко сцепились вместе, я почти слышал, как затрещали кости, когда пальцы нашли друг друга и сплелись намертво. Его дыхание становилось непереносимым. Я чувствовал его по всей стоянке.
«Последняя воля» выскребает остатки воздуха из клеток легких, и после дозы любой покойник осиливает пару небольших предложений в зависимости, конечно, от состояния легких на момент смерти.
Легкие Боба оказались хоть куда.
– Я умер? О нет!
– Боб, я с тобой, – позвал Любопытный Индеец.
– Кто «я»?
– Роберт. Боб. Должно быть, что-то случилось.
– Могу поклясться, что-то случилось! Что-то ужасное! Я умер, и всем наплевать!
– Мне не наплевать, Боб, – вмешался Любопытный Индеец. – Нам не наплевать. Мы просто не показываем виду. Так принято у индейцев. Но будь уверен, мы устроим тебе достойные похороны.
– Мертв! Что может быть хуже!
– Не знаю, – сказал Любопытный Индеец.
Он снял шляпу, снова пригладил ее и надел обратно:
– Боб, ты обязан помочь мне найти Панаму, – сказала Генри.
– Прости меня, Генри! – прокаркал он. С меня хватит.
– Счастливо оставаться вам всем! – заявил я. – Только отдайте мне альбом, и я уберусь восвояси.
Один Любопытный Индеец повернулся и посмотрел на меня, моргая от яркого солнечного света. Он приспособил шляпу так, чтобы она затеняла его глаза.
– Альбом?.. О, вы имеете в виду Хэнка Вильямса. Значит, вы тот самый парень.
– Да, я действительно имею в виду Хэнка Вильямса, – подтвердил я. – Да, я действительно тот самый парень. И да, я действительно хочу получить обратно свой альбом.
