Руслан Белов
Смерть за хребтом
6. Плата за рай. – Шантаж. – Сдаюсь? – Герлотерапия продолжается. – Лейла против.
Я проснулся до восхода солнца.
Что-то было не так.
Перебрал вечером? Но бутылка вермута под хороший ужин для меня далеко не перебор. Скорее наоборот.
Так в чем же дело? Что случилось вчера? До мельчайших подробностей я помнил, как после ужина появилась Лейла, и я исчез в ней. Так высоко я не взлетал никогда. Или это был сон? Сон, закончившийся чем-то совершенно не совместимым с ее образом… Вожделение выше обладания? Нет, скорее всего, это моя кожа после трехдневного массажа, дубления и испытания на прочность в моем подземном путешествии стала воспринимать прикосновение легкой женской ручки как крепкое объятие.
Отчаявшись вспомнить что-нибудь конкретное, я осмотрел свое ложе. Простыня была основательно измята, в самой середине на ней появились бледно-желтые, слегка сморщившие ткань, пятна… Мне казалось, нет, я был уверен, что не обладал Лейлой. Что же случилось?
Мои мысли снова унеслись к Лейле.
Лейла, Лейла – я восхищен тобою! Юная богиня любви и красоты… И мне дозволено касаться тебя, наслаждаться твоим бесконечным естеством! Конечно, – что скрывать? – чувства мои далеки от любви – этого безумного стремления к полному единению тел и умов. Она для меня – прекрасная песня на чужом языке… И безумное влечение.
Безумное… Но, может быть, на этот раз случится необыкновенное? Сердце мое всегда открыто любви и всегда в него входили женщины, которых, может быть, и нельзя было назвать совершенными красавицами, но все они были женственны, все они несли в себе глубокое осознание своего предназначения. Но не было затем полного, дополняющего слияния, ожидание которого и устремляет навстречу одинокие сердца, и непреодолимо возникала затем отчужденность, и глаза устремлялись в сторону в поиске нового пути… Может быть, Лейла? Может быть, в ней я утону, усну навсегда в блаженном сне?
Я лежал, охваченный этими приятно-сумбурными мыслями, а в подсознании крутилось одно: “Когда, когда, наконец, эта дверь откроется и войдет она?” она?”
И она вошла, но поздним вечером, уже после ужина, и опять была грустна.
Чтобы как-то отвлечь ее от неприятных мыслей, я начал обучать ее русскому языку. Лейла неплохо знала английский, и мы стали использовать его для изучения русских слов и выражений. Мне всегда было легче учить, чем учиться и мы быстро освоили основные глаголы и назвали по-русски окружающие предметы. Потом, когда предметов не осталось, нам пришлось перейти на части тела: “губы, шея, ротик…” Я медленно очерчивал кончиком указательного пальца ее нежный животик и, сужая круги, повторял: “живот, живот, животик, – и, когда палец опускался в очаровательное углубление посередине, – пупок, пупок, пупочек”. Но когда я уже предвкушал прелести освоения более интимной лексики, сон охватил меня.
Проснувшись на следующий день опять ни свет, ни заря, я попытался восстановить в памяти события предыдущего вечера. Значит, так, я опять провалился в сон, и мне опять снилась Лейла… Но руки мои не могли вспомнить нежности ее кожи. Ее милый образ за гранью бодрствования темнел и превращался в нечто неопределенное и тревожащее. Можно было предположить, что ночная Лейла была неадекватна дневной из-за того, что в моем подсознании гнездилась тревога о будущем. Может быть, именно эта беспокоящая тревога превращала хрупкую девушку в нечто довлеющее. Но почему я так неожиданно, на самом интересном месте, проваливаюсь в сон? Слабость? А может, мне что-то подмешивают в питье? Надо бы проверить…
В этот день Фатима принесла мне небольшой телевизор, и я целый день переключал каналы в надежде найти что-нибудь стоящее внимания. Показывали в основном программные выступления строгих бородатых ответственных работников, митинги, шествия с плакатами, осуждающими американский империализм вкупе с тлетворным израильским сионизмом и нравоучительные соцреалистические художественные фильмы. Если бы не бороды, не завернутые до глаз в черное женщины, а также регулярные заунывные молитвы, можно было вообразить себя в Союзе на рубеже перехода к строительству развитого социализма.
В конце концов, я остановился на телефильме, в котором показывали, как надо правильно собирать плоды с финиковых пальм и, разлегшись на подушках, стал загодя готовиться к подвигу: ведь мне надо было собраться с волей, чтобы вечером отказаться, о, боже, отказаться от спиртного.
В тот момент, когда собранные финики начали ссыпать в ящики, мне пришла в голову мысль, что мне не стоит от него отказываться… Надо просто припрятать. Пригодится, да и отказ может вызвать подозрения у хозяйки. А для этого необходимо срочно найти какую-нибудь посудину, в которую можно было бы его слить, да такую, чтобы, во-первых, запах вина не распространился бы по всему дому, а во-вторых, можно было бы его потом использовать по назначению.
Захваченный идеей спасения спиртного, я вскочил с кровати и приступил к поискам. Такая посудина – высокая с узким горлышком фарфоровая вазочка – нашлась в небольшом резном буфете.
Хуже обстояло дело с затычкой. Не найдя ничего подходящего, я решил сделать ее после ужина из хлебного мякиша. По телевизору показывали технологию домашнего приготовления строительного гипса из природного сырья. Оказывается, надо сложить из кусков гипса печь и топить ее несколько дней. Потом ссыпать готовый продукт в мешки и везти на базар.
После не влезшего в меня целиком ужина (сказался отказ от разжигающего аппетит спиртного) пришла Лейла. Мы продолжили наши занятия по русскому языку, начав не с головы, как накануне, а с пальчиков ног… Но вдохновение оставило меня: я не мог смириться с мыслью, что на самом интересном месте мне придется бессовестно заснуть. Но наклонности экспериментатора совладали с наклонностями сластолюбца и, как только мой палец коснулся узкой полоски ткани, разделяющей внутренние поверхности ее бедер, я отвалился на подушку и засопел.
Через некоторое время Лейла легким движением одернула прекрасное своей прозрачностью платье, нежно провела ладонью по моей голове и застыла в прострации.
И тут раздался скрип двери.
Я подумал, что это, о боже, ушла она, источник моей жизни, но глаз открывать не стал, а перевернулся на бок, лицом к двери. Сквозь ресницы я смог увидеть в проеме двери Фатиму. Она грозно смотрела на все еще сидевшую, оказывается, на моем ложе Лейлу. Под тяжестью ее взгляда моя голубка прошла с опущенной головой к двери и исчезла. Хозяйка же выключила свет, сначала верхний, затем нижний, и затихла. Я стал дожидаться скрипа двери, подтверждающего ее уход, но вместо него услышал шорох спадающего платья – Фатима раздевалась!!!
Объятый ужасом, я не мог пошевелить и пальцем. Ее грузное тело проступало в сумраке расплывчатым серым пятном. Через секунду оно надвинулось на меня и легло рядом. Крепкий запах духов не мог скрыть запаха потной плоти. Я попытался отодвинуться к стене, но Фатима неожиданно ловко обхватила меня руками за талию и жадно потащила к себе, к своей обнаженной груди. Я, как загнанный зверь, стал лягаться конечностями и, брызжа слюной, повторять: “Уйди, уйди, дрянь…”
Однако она продолжала молча тянуть ко мне руки, придвигалась, пыталась гладить и целовать. Я кое-как вырвался, встал, перешагнул через тело, извивающееся в экстазе, и бросился к выключателю. Во вспыхнувшем свете, на том самом месте кровати, которое обычно занимала Лейла, я увидел сумасшедшие, дико застывшие желтые глаза Фатимы, ее белокожий, бугристый торс с обвислыми грудями… Когда глаза ее привыкли к свету, она вскочила и, замахав руками, бросилась ко мне и некоторое время стояла рядом, извергая мне в лицо незнакомые, наверняка обидные слова, затем плюнула в ноги и, хлопнув дверью, убежала.
Меня охватила нервная дрожь. Я бегал по комнате, бил, ломал все, что встречалось на пути, и делал это, пока в моих руках не затеплилась высокая, с узким горлышком, фарфоровая вазочка…
Я выпил сразу половину. К счастью, виски был хоть и противный, но забористый. И с весьма необходимым в моем положении снотворно-наркотическим средством.
Захмелев, я сбросил оскверненную простыню с кровати и улегся. Под кроватью в пределах досягаемости стояла ваза. Время от времени я отхлебывал из нее, пока не забылся крепким сном.
Два следующих дня я не получал пищи. Лишь в начале третьего под дверью появилась жестянка из-под брынзы. В ней, невымытой, была вода. На четвертый день на минуту появилась Фатима. Она, сверкая глазами, подошла ко мне вплотную и выкрикнула по-персидски громко и решительно:
– Есть Фатима – есть Лейла! – и добавила для понятности по-английски, показав сначала на себя, а потом в сторону двери:
– Ферст ю фак Фатима, зен ю фак Лейла! Андестенд?
Поняв по глазам, что слова дошли до меня, она развернулась и вышла, громко хлопнув дверью.
Что мне было делать? Судя по всему, сам не ведая того, я уже дважды переспал с Фатимой и мне всего лишь предлагается продолжить по отработанной схеме бессознательный с моей стороны секс. В обмен я получаю совершенно необходимую для меня возможность общения с Лейлой…
А если я откажусь? То яд? Или выдача полиции как грабителя или контрабандиста? Удавкин уже, наверное, постарался, и меня ищут. А так: Лейла – вечером, Фатима – ночью: “Спокойной ночи, дорогая Лейла, с добрым утром, милая Фатима…” И еще: “Сладенький мой, мама уехала в Забол за виски и уступила мне свою очередь!” Или: “Лейла приболела, и целую неделю ты будешь мой!”
Нет выхода!
Кстати, о выходе… Ведь, я, стервец, за эти дни ни разу не попробовал, что попробовал – не подумал даже о бегстве из комнаты через дверь. А ведь можно было. Фатиму – по тыкве, потом в ковер закатать и на волю! Устроил себе курортную жизнь – дыни с вишнями, девочки на сладкое. Круглые попки и стройные бедра…
Хотя понятно, почему не дергался. От добра добра не ищут. Иранская тюремная камера, которую мне Удавкин, без сомнения, заказал, похуже будет. И будет без дынь и даже женщин с обвислыми грудями. И, говорят, в ней долго не живут. Так, может, поселиться здесь навечно? Фатима станет старшей женой, Лейла – любимой, а там, смотришь, и третью заведу… Здешние законы разрешают иметь трех жен, а в чужой монастырь со своим уставом не ходят… Детей я люблю, да и они ко мне всегда тянулись. Открою лавку, заведу верблюда, назову его Васькой и буду молоком из блюдечка поить… И ездить по улицам Захедана на вечернюю молитву в окружении двенадцати детишек… Вот бы только без обрезания обойтись…
Да, сплошной кайф мне светит! И никуда, видимо, от этого кайфа не денешься. Только в тюрьму или к стенке…
Как бы сдаться ей достойно? Спустить на тормозах?
Очень просто. Поломаюсь немного, потом есть соглашусь… Если дадут… Лишь бы не передумала эту гадость в вино подливать. Хотя ко всему можно привыкнуть… В том числе и к Фатиме. Тело у нее – мягкое, белое… Похудеет немного – фигурка будет о-го-го. Бельишко купим кружевное – черное или красное… Чулки на поясе… Черные. Да, черные. И красные, изящные лодочки с тоненькими каблучками-гвоздиками в пятнадцать сантиметров… Очень эротично получится! Выше, до шеи, вроде все нормально. Живот, правда, немного бугрится… Но это терпимо. Лифчик нужно подобрать… Бюстгальтер… Два крохотных треугольничка, кружевной, полупрозрачный – грудь поднять повыше и чтобы соски маленькие проступали. Лицо… В лице главное – глаза… Сколько женщин испортило себя глазами! Затравленными, усталыми, безнадежными… Сидят в глазницах, как в норах. “Я не красивая!!!” – кричат. А чтобы засияли они, нужно-то всего ничего. Грудь – вперед, покажи, что есть, томик Ахматовой, наконец, прочитай…
Но в моем случае, точнее в случае с Фатимой, Ахматова не поможет… Макияж нужен умелый… Особенно вечерний – яркие, алые губы, тени подходящие, длинные ресницы, немного румян на скулы. Родинку выжечь, волосы на лице удалить, а на голове – покрасить, вернее, обесцветить до яркой блондинки. Потом – полбутылки вина – и вперед!
Я балдею! Руки прямо чешутся!
Господи! Сплошной разврат. Самец, какой самец! При живой-то Лейле, земной богине! Нас, мужиков, хлебом не корми – дай поразвратничать. Хотя по себе знаю – сначала он, разврат, вернее, вожделение разврата, влечет, возбуждает дико, а потом все проходит. Нет ничего лучше простого, домашнего, привычного…
Но в мозгах он, разврат, сидит крепко. У всех. Даже у юных курсисток и бледных монашек. Он есть раскрепощение. Проверка, мысленная или действием – не намертво ли семейные или другие бессознательные путы члены прижали, обескровили?
Помню, в первом аспирантском поле отправил Женьку Губина из Душанбе в Ташкент, на базу – видите ли, срочный ремонт машины ему понадобился. И Ксения с ним увязалась: “Нельзя, – сказала, – одного шофера через два перевала отпускать”. Ну, я пару дней повздыхал, а на третий с дружком закадычным, Борей Бочкаренко, пошел к Софи, подруге жены. А куда деваться, если супруга законная перед другим хвостом крутит?
София вышла к нам клевая в доску – стройная, ладненькая, все французское, все на месте, ну прямо – “сахарная тростиночка, кто тебя первый сорвет!” Схватили ее под белы ручки и понесли в Борькину квартиру. И напились там втроем до посинения. Кокетничала поначалу, но потом танец живота голая на столе танцевала…
Сплошной отпад, я вам скажу. Совершенное, восхитительное бесстыдство! Бесподобное, призывное красноречие играющих бедер и трепещущей попки! Потом упали в постель, она посередине, а у нас с Борькой сплошной пассаж: тишина, решительно никаких намеков на эрекцию. Бананового ликера с шампанским, видно, перебрали. До сих пор у меня бананы отвращение вызывают. А Софи то так, то эдак, а мы лежим, навзрыд смеемся. Сунул ей руку меж ног, и, смотрю (не чувствую, нет – какие там чувства после двух бутылок и трех фужеров, а буквально – смотрю!) – у меня положительные изменения в требуемом месте произошли. Ну, я и бросился на Софи, и только ей ноги раздвинул, как Борька, гад, бросил, головой качая и ехидно так ухмыляясь:
– Нет, Черный, не выйдет… Не успеешь. Щас сдуется!
Конечно, так и случилось… Сглазил, гад! Но потом все встало… на свои места. До утра мы с ней веселились, сумела она нас поднять и не раз и по-разному, но самое веселое было в конце. Сплошной, отвратительный разврат, но уже духовный.
Когда Софи, наконец, одеваться начала, выяснилось, что пропали трусики ее французские! Маленькие такие, носа не вытрешь. Час искали тотально – не могли найти. Лишь на следующий день жена Борина нашла их в щели между матрасом и спинкой кроватной. А я ведь искал там. Обычная подлянка свободной женщины – ста баксов не пожалеет, чтобы расписаться в книге отзывов и предложений вашей супруги!
“Разврат, так разврат… – подумал я, решив, наконец, сдаться обстоятельствам. – Поплаваем пока в этой мутной водичке… Со временем можно будет оценить обстановку в доме и решить, что делать дальше. Хотя, честно говоря, у меня совсем нет желания оставаться в этом доме. Интересно, мужиков у них нет, что ли? Что за пламенная страсть к чужаку? А Лейла-то на иранку не похожа!
Столько вопросов на голодный желудок! Господи, какая глупость – морить мужика голодом. Идиотка!”
Разьярившись, я заорал во весь голос:
– Пива хочу! Жрать давай, крыса амбарная! Лей… – хотел я диким ревом привлечь мою ненаглядную, но, осознав вдруг политическую несвоевременность этого шага, продолжил:
– Лейка огородная! Хлеба давай! Гусыня подколодная…
На этом эпитете дверь растворилась, и я увидел оценивающие глаза Фатимы. Через пару секунд внимательно-ехидной констатации моего полного и безоговорочного поражения она удовлетворенно закивала, но потом, когда взгляд ее прошелся по разоренной комнате, кивок перешел в досадное покачивание головой из стороны в сторону. Еще раз взглянув на меня, уже с толикой уважения, она вышла.
Через некоторое время Фатима вернулась и предложила следовать за собой. По застланному коврами коридору мы прошли в богатую беломраморную ванную комнату. Все было знакомо… Да, похоже, именно здесь, с омовения, я начал свое хождение по мукам и радостям этого дома. В стены были вделаны зеркала, по углам стояли вазы с искусно сделанными цветами. Фатима царственным жестом указала мне на бесподобно широкую ванну, скорее – бассейн и вышла.
Я разделся и плюхнулся в воду. Вода оказалась не из водопроводного крана, солоноватая, а питьевая, из местного источника. Это был признак высшего благоприятствования! Следующий его признак не заставил себя ждать: в ванную гуськом вошли три девушки в прозрачных голубых шароварах и рубашках. Лейлы среди них не было. Но, да простит меня радость моих глаз, я скоро забыл о ней – девицы окружили меня и начали совершать омовение.
Преодолев, конечно же, не сразу, смущение, я принялся легкомысленно заигрывать с ними: брызгать водой, чтобы одежды стали прозрачнее, шлепать по попкам и прелестным маленьким грудкам, касаться ненароком таких разных – розовых и коричневатых, больших, с пуговку и маленьких, с булавочную головку, сосков – и, наконец, затащил сначала одну, а затем и остальных в ванну.
Как только они расположились в ней, в моем организме произошли количественные перемены. Девочек это привело в неописуемый восторг, они затараторили, указывая пальчиками на то, что в смущении я пытался скрыть в воде от их пытливых взоров. По их виду нетрудно было понять, что они уговаривают друг друга познакомиться со мной поближе. “Эти румяные яблочки недалеко от яблони попадали” – подумал я, рассматривая негодниц. Наконец, одна из них, брызнув мне в лицо водой, устремилась тотчас прелестной ручкой под воду и неожиданно для меня, с первого раза, схватила за основание члена нежнейшей ладошкой и довольно медленно заскользила ею к узлу сплетения большинства моих нервных окончаний.
“Хорошее не может продолжаться долго”, – вдруг пришло мне в голову и тотчас дверь ванной распахнулась, чтобы открыть взорам нашей развеселившейся компании зловещую фигуру Фатимы – единственной владычицы моей эрекции. “Shewolf[14], – вырвалось у меня на смеси английско-русско-таджикского, – крыса черная, падарналат[15], подлая притом. Ты, что, думаешь…”
И тут мне вдруг сделалось так гадко на душе, что я замолк и, шлепнув, ближайшую девушку по уже застывшей попке, в чем был, побрел в свою комнату…
Она сверкала чистотой. Я бросился на тщательно застланную постель и отдался набежавшим мыслям: “Не готов я бежать… Да и как? Куда? Влип опять, застрял. В скале легче было – ты один, камень и судьба. Здесь куча народа кругом. Хорошо было там, в камне… Жаль, рассказать будет некому.
А в этом ведь вся соль… Влипнешь куда-нибудь, выскочишь незнамо как, и упиваешься потом, увлеченно рассказывая о приключениях, чуть не сведших тебя в могилу. Может быть, и отсюда выскочу… Главное – ничего не придумывать и не отчаиваться. Многие бы согласились лечь на мое место, ха-ха!”
Поток моего сознания был прерван мягко легшей мне на лоб ладонью. Я раскрыл глаза и увидел светящиеся тревогой очи Лейлы. Она явно была недовольна, если не рассержена.
“Да не ревнуешь ли ты? – пришло мне в голову. – Ну-ну… В таком случае на сцену выступает воля со знаком, обратным воле Фатимы, и есть возможность отдаться событиям и взирать на них нулем с точки начала координат, или, что лучше, с высоты кровати. Вперед, девочка! А я устал…”
Лейла, уловив, видимо, мои мысли, несколько раз больно толкнула меня кулачком в бок, в глазах ее показались слезы.
Я многое повидал на своем веку и потому многое воспринимаю холодно, если не равнодушно. Я могу хладнокровно взирать на растерзанную человеческую плоть, часто равнодушен к чужой боли, чужому горю – если не могу помочь – но тихие женские слезы берут меня за душу цепко и глубоко.
– Well, what can I do? What can I do, my honey?[16]
– I will do all myself[17], – воскликнула она и, вновь ударив в плечо кулачком, выскочила из комнаты.
Вечером Лейла не пришла. Я лежал, переваривая обильный ужин, запитый бутылкой апельсинового ликера. Остатки его еще искрились в покоившемся на животе хрустальном стакане. Мысли о причине замены тюремной администрацией напитка мужественных – виски – на дамский напиток будили во мне противление злу. Я медленно высосал остаток намека и заснул. Во сне ко мне пришла грузная женщина, и я зло и быстро изнасиловал ее…
7. Фатима под кроватью. – Блаженство единения. – Малайский нож.
Проснувшись на следующее утро, я позевал, приходя в себя, и сел под дверью в засаду. Как только она приоткрылась, и я увидел ненавистную черную фигуру, вся накопившаяся злость бросила меня вперед. Я схватил бешено сопротивлявшуюся Фатиму за жирные плечи, втащил в комнату и толкнул на пол. Она хотела, было, подняться, но я пнул ее в мягкий зад и еще, с огромным удовольствием, но не сильно – в пах. Мой трофей тут же успокоился и, жалобно всхлипывая, покорно распростерся у моих ног.
Многим мои действия по отношению к этой женщине показались бы жестокими и неджентльменскими, но, хочу вас заверить, что в тот момент, да и позже, я ни минуты не сожалел о содеянном. Наоборот, лишь мой взгляд, блуждавший от перевозбуждения, остановился на желтых глазах Фатимы, полных слез и нечеловеческой решимости через день, через месяц, через год, при первом же удобном случае выпить мою кровь и расчленить затем безжизненное тело на мелкие кусочки, я стал измышлять для нее что-нибудь эдакое… И, придумав, впихнул ей в рот свои плавки и с чувством глубокого удовлетворения (люблю, когда все идет так, как мечталось) закатал ее в пушистый персидский ковер. С трудом задвинув сверток под кровать (кокон с Фатимой оказался несколько большим в диаметре, чем высота кровати), я вышел из комнаты на рекогносцировку.
За первым же углом коридора я столкнулся с Лейлой. Она в безотчетном порыве подалась ко мне, обняла нежно и страстно, поцеловала в губы. Вдвоем мы вернулись в комнату.
Увидев под кроватью ковровый сверток с торчащими ногами матери, она подошла и, взявшись за массивную резную спинку ложа, качнула его несколько раз. Ось качания взвизгнула, хрюкнула и затихла. Лейла озорно улыбнулась, взяла меня за руку и мы, глядя друг другу в глаза, опустились на кровать. Под ней раздались нечленораздельные звуки, она опять качнулась, но, осев под нашей тяжестью, крепко стала на все свои четыре ножки.
Мы прилегли на подушки. Я боялся целовать девушку – одно прикосновение ее губ – и я надолго забуду обо всем на свете. А сейчас надо срочно что-то придумать, надо что-то делать… Надо бежать скорее из этого дома! Вполне возможно, что сестра Фатимы уже вызвала полицию. Или кухарка…
– Кто еще живет в доме? Кроме тех, кого я знаю? – смущенно отстранившись от Лейлы, спросил я по-русски, так как был уверен, что для этой темы ее словарного запаса уже хватит – она запоминала все на лету. Мне бы такую память…
– Ти, я, се sisters, aunt и мой mother, – перечислила Лейла, загибая маленькие розовые пальчики. – Мой mother is ill a little. Она любить европейский мужчина. И брать их в дом. Все мой сестра was born in that way. Мой father быть French oilman. Oна stole him in Tehran[18].
– Ну-ну… Женщина-Дракула! А кто еще здесь бывает?
– Еще один aunt и Шахрияр. Он любить меня. Он ходить ночь твой офис и брать твой passport.
– Шахрияр? Наш рабочий? – спросил я, удивившись.
Шахрияр, высокий, крупный парень, младший сын богатого, но плодовитого полубелуджа, полуиранца был хорошо мне знаком. Он иногда подменял шофера или коллектора в моем маршрутном отряде. Любил приезжать утром на работу на белом отцовском “Мерседесе”. Покоренный красотой и раскрепощенностью индийских девушек, Шахрияр мечтал поступить в какой-нибудь университет в Индии. Но отец пока не давал ему денег – молод еще.
– Шахрияр, Шахрияр! Ты знать его хорошо. Надо бежать отсюда. В Россия. Здесь тебя… – подбирая слово, запнулась Лейла и не найдя его, склонила головку к плечу и жестом изобразила веревку.
– Бежать? – воскликнул я и показал бег, быстро двигая указательным и средним пальцами. – Как? На всех ваших дорогах стоят солдаты and check passwords… Меня схватят на первом же посту.
Она весело и чуть презрительно засмеялась.
Действительно, местные мафиози давно отработали способы нелегального перемещения по стране. Мне рассказывали о проселочных дорогах, по которым незамеченными можно было попасть куда угодно, хоть в Тегеран. Ночью, не зажигая фар, по ним с бешеной скоростью мчатся контрабандисты и поставщики дешевой афганской рабочей силы (в Иране на крупных заводах не хватает рабочих рук).
Нелегалы и контрабандисты безбоязненно перемещаются и днем, на рейсовых автобусах. Шофер останавливает автобус в километре от контрольно-пропускного пункта, высаживает нелегалов и едет дальше. Обыск на пунктах длится не меньше получаса. Еще полчаса его надо дожидаться в длинной очереди из полутора десятков машин. За это время высаженные джентльмены удачи успевают не спеша обойти КПП и вовремя прибыть на посадку к заранее условленному месту.
Однажды, близ Ираншахра, славного пальмово-духанного городка, я наблюдал любопытное зрелище. Наша машина сломалась (лопнул картер) и мой отряд в течение двух часов любовался красотами расстилающегося вокруг Джаз-Муриана, одной из самых жарких пустынь мира. Мимо нас на большой скорости проносились машины. Одна из них – “Тойота” с кузовом, полным людей – остановилась на минуту, не больше, в сорока метрах от нас, над водосбросной трубой. Люди в пуштунских головных уборах быстро оставили машину, спустились с насыпи и… скрылись в этой самой трубе. Сидели они в ней, не вылезая, около получаса. Потом приехала та же самая машина и увезла их.
– На заправку ездила. Там всегда солдаты… – объяснил мне Фархад.
К слову сказать, в том же Ираншахре, мне приходилось близко видеть и неудачливых гастарбайтеров – под дулом автоматов человек тридцать афганцев вели в комендатуру. Веселых среди них не было.
Посмеявшись вволю, Лейла придвинулась ко мне, обняла и поцеловала в губы.
– Я буду прятать тебя сюда, – игриво показала она себе за пазуху и опять залилась смехом.
– Там я готов сидеть всю жизнь, – усмехнувшись, ответил я и чмокнул ее в шею.
– Но трус никогда туда не будет!!!
– Вот как? Это меняет дело… За это можно все отдать, как сказала одна наша замечательная певица. Ну а ты что? Мать ведь тебе не простит, а?
– Я идти с ты!
– Ты хочешь бежать со мной!? Да я – бич! Авантюрист поневоле! Ты пропадешь со мной! И еще I am homeless, poor man! I have nothing!
– You will have me![19]
– Ну, ну! Я привыкну дышать тобой, а ты слиняешь! Вон какая красавица… Да и лет тебе восемнадцать… А само главное – не пройдет и месяца, как ты вместе со мной вляпаешься в какую-нибудь историю и пожалеешь, что на свет родилась…
– Иншалла!
– Ну, ты даешь! А виза, загранпаспорт? Да тебя схватят на границе. А меня шлепнут или в тюрьму запакуют. Border, borderguard? You know?
– Мы идти Мешхед. Я есть… I will refugee. Я все делать сама. Ты смотреть я. Я смотреть world. My father was wanderer. I have wanderer blood too. Moreover I love you… I will save you[20]. Ты ничего не знать. Тебя давно искать police.
И сбивчиво, переходя с одного языка на другой, Лейла передала мне рассказ Шахрияра.
Оказывается, задолго до того, как контрабандисты подкатили ко мне с нехилой просьбой заняться переправкой опиума через приграничные районы, Удавкин не имел мужества отказаться от подобного предложения и сделал несколько рейсов. И быстро привык к легким деньгам. Когда меня похитили, Фархад сказал своим боссам, что я с наркодельцами что-то не поделил, и меня убили.
Боссы, подумав, что и другой их иностранец работает на контрабандистов, переполошились, надавили на Сергея Егоровича, и тот раскололся. Вместе они придумали идти в администрацию провинции с тем, чтобы сдать меня, как они думали, мертвого. Так они рассчитывали прекратить связи Удавкина с наркомафией (вот, мол, братцы-разбойники, властям все стало известно, и они начнут досматривать все наши машины) и таким образом попытаться спасти многомиллионный контракт с правительством провинции.
В конце своего сбивчивого повествования Лейла всхлипнула и уткнулась мне в грудь лицом.
И что-то окутало нас. Нахлынувший прилив необычайной нежности отражался в наших глазах и возвращался утроенным. Мы ласкали эту нежность как некое восхитительное существо, своей любовью заместившее все наши страхи и заботы; каждая частичка нашей сделавшейся общей кожи стремилась вновь и вновь соприкоснуться с каждой новой ее частичкой, чтобы восторженно воспламениться в бесконечном узнавании…
Прошла вечность, прежде чем мы оторвались друг от друга. Распластавшись на измятой простыне, ее рука в моей руке, с полчаса мы приходили в себя.
“Любовь не терпит привыкания, – думал я, прислушиваясь к дыханию Лейлы. – Она не любит растекаться лужицей во времени и порой, сжавшись в комочек, должна уходить в дальний угол и следить оттуда нежным взором за своими подопечными. Все нуждается в перебивке…”
Звонкий смех прервал мои рефлексии – это Лейла вспомнила о матери! Вдвоем мы вытащили рулон с бедняжкой из-под кровати и перенесли в ее комнату.
Я развернул ковер и бедная, несчастная женщина предстала перед нашими глазами… Лейла со слезами бросилась к ней, обняла и стала гладить своими маленькими ладошками ее голову, плечи, утерла выступившие материнские слезы. Потом, поцеловав ее в лоб, поднялась и, взяв меня за руку, повела из комнаты.
Мы вернулись в мои апартаменты, уютно устроились на кровати, и Лейла не спеша изложила мне свои дальнейшие планы.
Начинались они сразу после ужина на этой самой кровати. Ранним утром на их семейном “Лендровере” нам предстояло уехать в Мешхед. До этого приграничного с Туркменией города надо добираться около двадцати часов (если знать дороги), а с учетом проверок на бесчисленных контрольно-пропускных пунктах и времени, необходимого мне для их пешего обхода – два дня. С нами поедет Шахрияр. Он будет сопровождать меня в обходах. К счастью, их семья была родом из Мешхеда, и поездка туда из Захедана не вызовет у пограничных властей никаких подозрений.
В тот момент, когда мы обсуждали возможные нештатные ситуации, вошла одна из сводных сестричек командующего парадом. В ее руках были белые белуджские одежды – широкие штаны и длинная рубаха с разрезами по бокам.
Я мечтал о такой одежде с момента своего приземления в Захеданском аэропорту. Не раз мне виделось, как я иду по Шереметьево-2, а потом и по Москве в этом живописном облачении.
И вот, я стою в нем перед большим зеркалом! Мое лицо органично смотрится в этой одежде, в одежде, в которой, по крайней мере, на беглый взгляд, за американо-еврейского шпиона меня принять невозможно.
