Руслан Белов
Смерть за хребтом
– Ага, понимаю. Несчастный влюбленный, джигит-красавец, украл меня прямо с защиты диссертации по злободневным проблемам уличного секса. В горах он окружил меня любовью и преданными слугами, подарил арабского скакуна, ставшего моей тенью. Но я была холодна и непреклонна. И когда в замке заночевали прекрасные рыцари, я отдала свое сердце одному из них, и темной ночью мы скрылись в любовном тумане… Ну как, сойдет?
– Совсем другое дело! Еще пару-тройку штрихов и наши глаза засветятся не только любовью и преданностью, но и искренним восхищением…
– Спасибо за науку. Вот только завитушек здесь, да и везде, мало кто любит… Разве что в одном известном месте…
Я ее уже не слушал. Мне вдруг пришла в голову мысль, что Лейла, может быть, и не попала к Резвону. И мой приятель Бабек смылся с ней отнюдь не верным паладином. “Ведь он – любитель сладкого, – думал я. – И мог придти сюда по приказу Резвона, а уйти по другой причине. Украл полюбившуюся девушку вместо того, чтобы нас перестрелять… Даже золота не дождался! Ну, конечно! Лейла и золото… Несравнимо… Точно, втрескался, гад! Аж до потери алчности и пульса!”
И ревность, дремавшая в уме, встрепенулась и, почувствовав нежданную добычу, мгновенно устремилась в самую середину моего существа, ожгла душу, проникла в часто забившееся сердце и уже проперченной кровью устремилась повсюду. “Ну, ты, даешь, Черный… – пытался я себя успокоить. – Ты не страдал так, когда думал, что она у Резвона… Жестокого, безразличного. У которого она не прожила бы и часа… А мысли, что кто-то пялит на нее масляные глазки, кто-то сидит рядом с ней и может коснуться ее пальчиков, груди, мысли этой вынести не можешь. И знаешь ведь, что если она у Бабека, он ее не тронет. И отдаст, в конце концов”.
Через сорок минут мы подошли к устью нашей штольни и стали кашлять Житнику, давая ему знать о нашем приближении.
– Здесь я! – раздался его глухой голос от скалок, возвышавшихся над устьем.
– А мы думали, ты в штольне сидишь. Как в дзоте, – сказал я, увидев Юрку, выступившего из темноты с автоматом в руке. Судя по широкой улыбке, жизнь ему казалась прекрасной.
– Что там у вас? – спросил он, пересчитав нас глазами. – Все живые?
– Бабек Лейлу увел, – ответил ему Сергей. – И привел Резвоновских шакалов. Наташка одного подранила, вниз убежал. И ты, судя по автомату, времени даром не терял?
– Спрашиваешь! – усмехнулся Житник. – Пошли в штольню. А что касается твоих слов, Евгений, то, во-первых, дзот – это древесно-земляная огневая точка. Штольню лучше сравнивать с дотом – долговременной огневой точкой. А во-вторых, в ней третий помощничек появился. Все при деле: Васька злато сторожит, тот, второй – вышибалой по-прежнему в сенях стоит, ну а новенький, который с “Калашником” под вечер проведать меня пришел, перед выходом теперь отдыхает… Очень теперь с него удобно с упора лежа стрелять!
– Замочил его? – хмуро спросил шедший последним Федя.
– Да нет, живой пока. Афганец он, понимаешь. По крайней мере, на наших таджиков не похож совсем, и в шапочке ихней. Они думали, что я в лазе сижу, и очень грамотно поступили – по первости лимонку туда кинули. А я здесь, под скалой залег и дремал себе потихоньку. Когда бабахнуло – проснулся. Смотрю – нет никого, да и что в темноте со сна разглядишь? Через минуту присмотрелся, заметил одного перед лазом, в шляпе пуштунской, потом другой появился. Ну, я ботинки скинул, подобрался поближе и врезал им по очереди, как в кино. Афганец сразу лег, а другой завыл негромко так и вниз скатился – в нижнем стволе дробь была, не гвозди с картечью, как в верхнем. Гадом буду, Резвон это был. Голос и фигура – точно его. А этот, – пнул он ногой лежавшего связанным иноземца, – до утра не доживет… Полста граммов у него в пояснице. Слышишь, гуманист, – добавил он, обращаясь ко мне, – первый раз в человека стреляю… Прямо чувствовал, как железо в него входит. Как будто я сам пальцами в него полез! А сейчас чувствую, как оно, железо, сидит там, у него под кожей, рвет красное мясо, трет белую кость и жжет, жжет, кровь сочится. Как пальцами чувствую. И скоро сдохнет, и сгниет, и мухи снесут в него яйца! Я еще в городе, когда гвозди рубил, симфонию эту предчувствовал … И я его завалил! Я!!! И, знаешь, Черный, мне нравится это, нравиться. Видишь, даже говорить стал, как ты, с картинками. Образы и метафоры сами в голову лезут. Я другим человеком стал и снова хочу все это испытать!
– Ну-ну, успокойся, это – эйфория или проще – истерика, – похлопал я его по плечу и продолжил, – Похоже, ты, братец, смерти боишься. А когда такой убивает, крик у него в душе появляется: “Я не такой, как все! Я не жертва!!! Я убийца!!! Я убиваю! Я буду жить, а вы все умрете! И еще тяжелая наследственность – все троглодиты искренне верят, что каждая отнятая ими жизнь их жизнь укрепляет… “Горца” помнишь? А вообще, тебе надо было Резвона шлепнуть. Недавно он мне примерно то же самое говорил. Единомышленники вы с ним. Волк волка бы съел. Все овцам облегчение.
– Ну вас на …! – прервал меня Сергей, остановившись у устья штольни. Ты, Черный, умный очень. Человек, может быть, жизнь нам спас, а ты его пещерным жителем называешь! И волком.
– Умный, умный, – забурчал я, начав разбирать лаз штольни, обрушившийся от взрыва гранаты. – Китайский знаю, в тихую погоду парю над облаками, пересадки сердца делаю… Вот только трепанации черепа на расстоянии мне никак не удаются. До мозгов ваших никак не доберусь! Кость, что ли, у вас там?
* * *
Через десять минут мы все, за исключением Наташи, добровольно оставшейся на страже, уже сидели в штольне между завалами и ужинали в тусклом свету карбидных ламп. Мумии циррозника места за достарханом не хватило и ему пришлось переселиться в забой к Ваське-геологу. Туда его, чертыхаясь, потащил Житник. С ним увязался Фредди, пожелавший посмотреть на золото.
Я достал из Наташкиного рюкзака несколько банок кильки в томатном соусе и “Завтрака туриста”, Юрка выложил кусков десять холодной жаренной сурчатины и фляжку родниковой воды. Есть никому не хотелось, но все понимали, что завтра времени на еду может и не найтись.
Глядя на лица товарищей, я остро чувствовал, что исчезновение Лейлы – не главная для них беда. То, за чем они пришли – золото – по-прежнему было у них в руках. Лишь иногда, то один, то другой из них вглядывался мне в глаза, пытаясь определить степень моего расстройства. И если они находили ее достаточной (не парализующе высокой и не бесчеловечно низкой), в их глазах проступало сочувствие. Отряд заметил потерю бойца, но остался отрядом.
– Есть налево! На сундук мертвеца и бутылка рома, – отрапортовал Федя, вернувшись из забоя. И, пошмыгав носом, продолжил сокрушенно:
– И что вы за люди геологи? Сами себя не уважаете! Вот, Васька мужик был очень неглупый, с высшим образованием, гордый – пальцем его не тронь, а в таких портках ходил! Белой капроновой ниткой чиненых от мотни до жопы! Стежки с сантиметр!
– Все в норме, дорогой, – засмеялся Сергей, взглянув на свои не раз ремонтированные штаны. – Главное – не красота, а надежность. А насчет внешнего вида анекдот есть старый. Слушай:
Однажды Политбюро по просьбе женщин решило мужикам смотр устроить. Ну и вызвали представителей сильного пола на свое заседание. Первым, конечно, пошел свой человек из министерства легкой промышленности. Смотрят – выбрит гладко, отутюжен, пахнет хорошо и смотрит ласково.
– Внешний вид, – говорят, – “Отлично”.
– Курите? – затем спрашивают.
– Нет!
– Пьете?
– Нет!
– А как насчет женщин???
– Только с собственной женой!!!
– Замечательно! И что только гражданки жалуются?! Следующий!
Следующим был морячок. Бескозырка белая, в полоску воротник. Выбрит до синевы, опрятен, красив, весел. Тоже получил за внешность высший бал.
– Курите? – потом его спрашивают.
– Только советские папиросы!
– Пьете?
– Только “Советское шампанское”!
– А как насчет женщин?
– Только в советских портах!
– Замечательно! Можете идти!
Третьим по недоразумению какому-то геолог прошел. Небритый, один сапог кирзовый, другой резиновый, одежда драная, нос облуплен, глаза бегают…
– Да… – говорят. – Оценка за внешность ясна… Курите?
– А есть?
– Пьете?
– Наливай!!!
– А как насчет женщин?
– Счас будут!
Все, кроме меня, засмеялись, хотя рты у каждого были забиты опостылевшей пищей, которую не хотелось ни жевать, ни глотать.
– Да, бичей среди геологов полно, – сказал я, стараясь прогнать из головы невеселые мысли. – Стать им просто. Особенно без женской ласки и на этом вот “Завтраке туриста”. Нет бабы – все, конец геологу. Сначала перестаешь бриться, потом – ширинку застегивать, затем – мыться, затем – ложкой пользоваться и одежду менять. Однажды оставили мы на зимовку на Кумархе Олега Семакова, нашего техника-геофизика. Чтобы, значит, местные не разворовали все начисто. На пять месяцев, с декабря по апрель. Когда в мае поднялись – никто его не узнал. Зверь зверем. Зарос весь, грязный, говорить разучился. Таджики из Дехиколона сказали, что вставал он с кровати раз в месяц, когда самогонка у него кончалась. Кладовщица Нина Суслановна потом пяти мешков сахара не досчиталась! А в Карелии с другим бичом был знаком. Классный геолог, большой специалист по апатитовому сырью и строительному камню. Я полтора года с ним рядом проработал, так он за все это время ни разу одежды и носок не сменил. Представьте, как от него пахло. И ел он как зверь… Наклонится над чашкой и ест быстро, не жуя, чавкая и обливаясь. И, знаете, чувствовалось, что ложка для него не столовый прибор, так он ее держал (вернее, удерживал), а нечто, символ принадлежности к людям, что ли… Или даже, может быть, последняя ниточка с цивилизацией связывающая…
Заканчивал я уже автоматически. Опять мои мысли унеслись к Лейле. “Последняя моя ниточка… Киска… Болтаю здесь… Как будто ничего не случилось. Измучил девочку. Давно надо было уйти от нее, отправить к родственникам в Париж. И все так получилось из-за того… из-за того, что боялся, что уйдет, оставит одного… И привел ее сюда. Негодяй! Это все страх, подспудная боязнь одиночества…”
* * *
Ближе к концу нашей скудной трапезы, от входа в штольню раздался глухой протяжный стон.
– Афганец мой, похоже, откидывается… Судорога его бьет! – первым сообразил Юрка.
– Сидел бы дома, в духане своем спичками торговал, а то нет, сюда за смертью пришел, – грустно сказала Наташа, несколько минут назад смененная Федей.
– А ты чего дома не сидишь? – усмехнулся Житник.
– Я не по своей воле здесь. Будь моя воля, сидела бы дома и детей рожала. Хотя… Помните, Лейла на Арху говорила: “Когда не умер – жить хорошо”?.. Я тогда ее поняла… Когда от Резвона в первый раз убежала, в скалах застряла. Только вверх можно было лезть. И на самом верху повисла… На пальцах. Но вылезла, не знаю как. Чудом… И легла на краю. До сих пор помню все вокруг… Как будто заново родилась. И все остальное тоже. И солнце, и скалы, и небо. Все только что появилось. Все такое чистое, новое…
– Чистое, новое! Завтра, может быть, всех нас шлепнут и поделом… – с трудом проглотив последний кусок “Завтрака”, переменил Сергей тему разговора. – Давайте лучше о деле, то есть о том, что мы имеем и будем иметь. Значит, все вместе мы видели четверых. Один из них – Юркин моджахед, он, судя по всему, благополучно откинулся. Напарник моджахеда, возможно, это Резвон – ранен в седалище, чему я искренне рад. Третий, Наташкин Вовчик – ранен в руки, и стрелять теперь долго не сможет. Четвертый – жив и невредим. Без сомнения, у них еще есть пара человек. Или на сотню больше, если они кишлаки окрестные подняли… Но это маловероятно.
Теперь о завтрашних делах… Я предлагаю Черному с Наташкой завтра идти на разведку, или в охранение – как хотите. Пусть Резвона поищут. А до того мы все вместе здесь…
– Давай, я с Черным пойду, – мрачно перебил его Житник. В колеблющемся свету карбидной лампы его лицо выглядело зловещим.
– А Наташку с кувалдой в забой? Понимаешь ведь, что штольня – это ловушка. И женщин лучше держать от нее подальше. Слушай дальше, джентльмен. До ухода Черного с Наташкой мы все вместе подготовим здесь песец котенку. А именно перенесем ящики с аммонитом в рассечку. Аммонита у нас мало, но можно забить ящики камнями, а аммонит сверху положить. Чтобы, значит, было видно, что взрывчатки у нас вагон и маленькая тележка. И если ее взорвать, то от золота одна пыль останется. Потом соберем золото в брезентовые мешки… То же золото, которое оторвало после последней отпалки…
– Загадками говоришь, начальник! Зачем все это? – опять перебил Сергея Житник.
– А затем. С самого рассвета, а лучше часов с четырех ночи, Черный с Наташкой уйдут в поиск, найдут их банду и будут издали следить за бандитами. Я это к тому, что когда за тобой кто-то следит, да еще с оружием, всегда хочется мирного соглашения. Рано или поздно Резвон припрется Лейлу менять, и тогда одного из них мы приведем в забой и покажем эти ящики с взрывчаткой и золото, естественно. И предъявим им ультиматум: либо они отдают Лейлу, либо мы взрываем этот рудник к чертовой матери. И потом даем знать о нем городским властям. При благоприятном для нас решении Юра с Федей грузят мешки на ишаков и соединяются с Черновым и Наташей где-нибудь на пригорке. Потом Резвон отпускает Лейлу, и со своей шайкой уходит подальше, а я присоединяюсь к вам, и мы чешем в Зидды на третьей скорости. А Резвон получает в собственность штольню со всеми ее потрохами.
– Для этого обмена, – с сомнением покачала Наташа головой, – надо доказать ему, что в штольне остается много золота…
– Я заходил в рассечку после последней отпалки. Там на стенке в заколе два самородка с блюдечко и тарелку… Классное зрелище. Мало ему не покажется, – сказал Житник, немного подумав. – Но все, конечно, будет совсем не так. Резвон, скорее всего, не поверит Сергею. Не поверит, что он не взорвет золотую рассечку. Так, из вредности. Сам бы он наверняка взорвал. А вообще, делайте что хотите, а за вынос мешков из штольни буду отвечать я. Вынесу, а там трава не расти и Лейла…
– А с вредностью, – перебил я его, по глазам догадавшись, что он намеривается сказать какую-то гадость, – есть выход… Можно огнепроводный шнур на боевике сделать очень коротким, сантиметров пять-десять… И Резвону показать. И объяснить ему, что на выход из штольни минимум двадцать секунд нужно. И если Сергей решит повредничать, то растворится в атмосфере вместе с золотом. И, естественно, убедить, что другого шнура подлиннее нигде мы не спрятали. Короче, есть, чем торговать. Резвон умный мужик, хоть и зверь. С ним можно договориться.
На этом мы и порешили. Поговорив еще немного о возможных осложнениях и путях их преодоления, мы втроем с Юркой и Сергеем ушли в рассечку и подготовили ее к возможному визиту Резвона.
2. Бабек редактирует события. – Опять Фатима! – Очищение. – Рассказ Лейлы. – Закругляемся…
Лишь только мы улеглись спать, внизу у реки послышались короткие автоматные очереди. Их было три, стреляли, скорее всего, из одного автомата. Пальба длилась минуты две, не больше.
– Похоже на расстрел… – пробормотал Кивелиди, приподнявшись.
Не сказав ни слова, я схватил один из трофейных автоматов и побежал искать лагерь Резвона. Когда я выскакивал из штольни, одна за другой раздались еще две очереди.
Сердце подсказало мне, где располагается лагерь бандитов: внизу, в двадцати минутах ходьбы от штолен, на стрелке между двумя составляющими Уч-Кадо ручьями. Высокие, обрывистые борта ручьев защищают ее с двух сторон, с третьей же к ней примыкают неприступные отвесные скалы. Я не сомневался, что Резвон бросил свои кости именно там – более надежного места для ночевки, да и для обороны, в этих краях не найти.
Небо уже посветлело, и скоро я смог убедиться в своей правоте – на поляне действительно стояла покосившаяся четырехместная палатка. Старая, выцветшая от южного солнца, она довольно легко различалась в утренних сумерках. Крадучись, я подобрался к лагерю метров на четыреста и залег на седловине одной из скал, возвышающихся на правом берегу Уч-Кадо.
Скоро стало совсем светло и перед входом в палатку у потухшего костра я смог различить неподвижно сидящего Бабека. Рядом на цветастом одеяле лежала связанная Лейла. Позади палатки, прямо на траве распластался человек в стеганом халате. Под обрывом у самой речки паслись два осла.
Неожиданно Бабек поднял голову и посмотрел в мою сторону, затем быстро встал и пошел в палатку. Через минуту он вышел, пятясь и волоча за ноги несомненно мертвого Резвона.
Бросив его недалеко от входа, Бабек вернулся в палатку и тем же манером, вытащил другого мертвеца. Оставив его рядом с первым, вновь посмотрел в мою сторону и призывно, вкруговую, махнул рукой.
Будь мои товарищи рядом, они по всей вероятности подумали бы, что Бабек – мой сообщник в какой-то тайной игре. На их месте я и сам бы так подумал, подумал бы, если бы мне не были хорошо известны простодушие и непосредственность этого горца – он всегда следовал логике данности. Следовал, так как знал, что такое следование – это всегда верный путь к выигрышу. Вот и этой ночью он, видимо, решил, что разумнее перейти на нашу сторону…
Приняв эту гипотезу, я встал, забросил автомат за спину и, не скрываясь, пошел к палатке.
Лейла была без сознания. От ее бледно-серого лица веяло не вынесенным страданием. Я посмотрел на Бабека, желая невозможного – опровержения ударившей в мозг догадки. Но он закивал головой.
– Резвон ее взял, – сказал он дрожащим голосом. – Я не мог слышать, как она кричит, стрелял в него. Потом я ее веревка вязал – она убивать себе хотел. Два часа лежит, но живой. Не развязывай совсем – пусть в себе придет. А то убежит опять. Мусульманский женщина после такой жить не может – сам себя убивает.
Я положил голову Лейлы на колени, пригладил ее растрепавшиеся волосы. Она была холодна как камень. Бабек, прочитав мои мысли, сходил в палатку за стеганым одеялом и занялся разведением костра. Я бережно укутал Лейлу до подбородка и задумался. “Несколько часов назад на этом красном, дырявом одеяле Резвон насиловал Лейлу… Сейчас он мертв. А Лейла… Нет, я не отпущу ее с ним! Главное – успокоиться. И правильно себя вести. Если я хоть как-то покажу ей, что, как и она, убит горем, то – конец. Надо дать ей понять, что все прошло и все осталось… Надо думать, говорить об этом даже сейчас, когда она лежит в забытьи. Если я остался прежним, значит, и все между нами осталось прежним. И как прежде я буду целовать ее губы, ее бедра, ее…”
– Она будет живой, не бойся, – подойдя к нам, прервал мои мысли Бабек.
– Что тут случилось? Расскажи все…
– Чего рассказывать? Резвон, когда сель нам дорога закрывал, приказал мне идти за вам, узнавать все и потом твой жена брать и назад идти. Он хитрый, не верил, что просто рыбалка идете. А то, говорил, плохо мой семья будет. Он весь мой родственник в Душанбе знает, где мой жена живет знает… Ну, я пошел. Когда сюда пришли, и я все узнавал, я взял твой жена и пошел назад Сардай-Миона. Я ее сильно не обижал, не бойся. В Хаттанагуле их встречал. Еще с ним мама и тетя Лейлы был.
– Мать Лейлы здесь!!? – вскричал я.
– Зидесь, зидесь! – ответил Бабек с интересом вглядываясь в мои глаза. – Палатка сидит… Не киричи только. Смотри, Лейла спит.
– Фантастика!!! Триллер!!! – укачивая девушку, продолжил я шепотом. А зачем ты их в палатке спрятал?
– Я думал, если ты видишь – злой будешь. Они мне все рассказал про твой иранский трам-тарарам.
– Я балдею! Какой сюжет! Сплошной отпад! Дальше рассказывай! Кто еще с ними был?
– Еще шесть человек был. Два – уже мертвый, на перевале умирал. Там хорошо для вас был. Их вертолет видел и низко вокруг летал. Как в Гускеф. Они в его морда автоматный залп стреляли, и вертолет падал прямо них и два эти савсем убивал.
– Да ты что!!? Какой вертолет был?
– Маленкий, не болшой. Взрывался савсем и гарел.
– И кто в нем был?
– Три человек. Один черный был, савсем гарел. В лоб его кокарда был, с фуражка оставался. Летчик, наверна. Другой таджик белый короткий рубашка был, голова тоже горел, два нога нет, сначала живой был, потом умирал… Русский еще был, белый волоса чуть-чуть остался…
– Щас помру! Ну, дела… Джеймс Бонд и Никитa с ударением на а! И весь этот противовоздушный бой на нас ведь, сопливых, повесят!
– Не повесит. Резвон там горелый бумага находил. Полетный документ. Там бил написан, что вертолет савсем другой сторона летит, Барзанги-Калон.
– Все равно машину найдут. С воздуха.
– Э!!! Зачем боишься? Это давно будет. Месяц, наверно, пройдет. Мы Душанбе уже сидим.
– Может быть, ты и прав… Валяй дальше. И если сейчас ты мне расскажешь, что у тебя в палатке сидит рота марсиан с портативным аффинажным[67] заводиком, я поверю сразу и без вопросов!
– Никакой завод и марсиан палатка нет. Один Фатима и Фарида там.
– Жаль. Ну, потом вы лагерь здесь поставили и пошли нас мочить. Дальше что?
– Ночью, когда от ваш лагерь и штольня пришли, Резвон злой был. Он с пропавший афганец штольня ходил, немного дробь ему жопа попадал. Меня ругал – зачем стрелял, не резал. Я нарошно в скала стрелял – вас предупреждать хотел.
– Нарочно скала стрелял? Да ты чуть Сергея не убил – бедро ему насквозь прострелил!
– Сергей пападал? Жалка, ругать меня будет… Ракашет, наверно. Я в сторона стрелял.
– Рикошетом пуля так не ранит, не ври… Странный ты человек – сначала их привел, потом нас предупредил. А вечером, после чая, всех своих дружков перестрелял.
– Зачем странный? Если другой был – давно ворона и шакал дикий меня мертвый кушал. И вы все мертвый был. Это вы странный – сюда пришел, наш золото брал, люди убивал… А меня наш мулла спасибо за Резвон и его шайка будет говорить. Уважать будет!
– Да ты, брат, стратег и теоретик! Давай, рассказывай, что дальше было.
– Далше он говорил, что утром ловить вас будет. Лейла, сказал – хороший наживка. Потом Лейла брал, палатка шел. Фатима, мама ее, и тетя руки его хватал. Он сказал мне и другой человек привязать их. Что буду делать? Привязал, за палатка положил… Потом Лейла кричать сильно стал, меня звал. Я ее уважал, хороший девочка, палатка пошел. Другой человек не пускал. Я злой стал, автомат брал, его стрелял. Резвон палатка выскочил – я его стрелял. Вовчик сзади меня толкал – я его тоже стрелял. Палатка потом зашел – Лейла угол лежит, голый совсем, ничего говорить не может, ходить не может. Меня увидел – из палатка побежал, в речка с обрыв падал. Я ее ловил, она кусался, царапался, убежать опять хотел. Я ее одевал, очень красивый девочка, вязал, на одеяло ложил. Чай крепкий, сладкий давал через ложка давал. Я знал, кто-нибудь из вас придет, потом тебя видел, рука махал…
– Ты говорил, кроме тебя и Резвона еще четыре человека было. Где четвертый?
– Он меня стрелял, но плохой. Потом убежал. Я в него попал, наверно. Вниз убежал. Если в мой Хушонпервый попадет – плохо мне будет. У него родственник много, злой будут, никакой мулла не помогает.
– Ты иди сейчас за ним. Если он в Дехиколон убежал и людей сюда поведет – не пускай их. Впрочем, в кишлаке все равно слышали пальбу и прибегут посмотреть. До вечера не пускай никого сюда. Скажи им, что из города плохие люди пришли, всех убивают, а тот, сбежавший – из них. Слушай, а если ты опять от нас убежишь? К местным?
– Не убегу, наверно. Их много, на всех золота мало будет. Но если плохо будет – убегу, может быть. Зачем умирать? Я долго жить хочу… Жить хорошо, Евгений. Ладно, я пойду тот человек искать… Савсем не могу больше Лейла твой смотреть… Такой белый…
– Иди, иди… Только сначала подбери за собой. Возьми женщин и с ними трупы закопай вон там, в углу полянки, под скалой. Вечером, если мы сами вниз не пойдем, найдешь нас на штольне. И не смотри на Лейлу такими жалостливыми глазами, не береди душу!
Бабек пошел в палатку, развязал женщин и приказал им оттащить трупы Резвона и его подручных в дальний угол полянки. Когда сестры тащили мимо меня Резвона, я оглянулся. Он был светел лицом и казался вполне довольным.
– Резвон мне говорил, что он сабля нарошно тебе на стена оставлял, – сказал Бабек, заметив, что я смотрю на покойного. “Я, – говорил, – сам себе режиссер”.
“Сам себе режиссер… – подумал я. – Режиссер жизни. Режиссер жизни – это убийца…”
Ям копать они не стали, а просто заложили трупы камнями и воткнули в получившиеся продолговатые холмики палки с привязанными к ним лоскутами белой ткани. Бабек, оглядев плоды труда своей похоронной команды, помолился, засунул за пазуху пару лепешек и ушел вниз по течению Уч-Кадо.
Проводив его глазами, я посмотрел на Лейлу и увидел, что она пришла в себя и не мигая смотрит мне в грудь сквозь длинные свои ресницы. В глазах ее был ужас, смешенный с отвращением к себе… Я хотел поцеловать ее в губы, но она, резко, истерично задергав головой, отвернулась. По щекам ее покатились слезы…
– Я люблю тебя, I love you… Все будет хорошо, вот увидишь, – шептал я ей. – Тебе плохо, но я постараюсь… Пройдет совсем немного времени и ты забудешь обо всем. Кроме меня. Ты полежи здесь немного. Я сейчас…
К счастью, и на этой полянке нашлась кумархская рудостойка. Рядом с палаткой я обнаружил топорик и нарубил дров. Окончив, поднял голову и увидел зловещие черные фигуры двух женщин. Затрясшись от злобы, я замахал топором, стал кричать им срывающимся голосом, чтобы ушли с глаз долой.
Успокоившись, я вырыл позади палатки, прямо под отвесной скалой, яму диаметром около полуметра или около того, выложил ее плоским булыжником и развел на них огонь. Костер я также обложил крупными камнями. Рядом с ним, в двух найденных в лагере оцинкованных ведрах и двух больших алюминиевых чайниках, поставил греться воду.
К этому времени Лейла пришла в себя, и я с трудом влил ей в рот полкружки разведенного сгущенного молока.
Ее вырвало.
Отерев шею и грудь девушки байковым пробным мешочком, я перенес ее поближе к кострищу с тем, чтобы она могла наблюдать за мной, а я за ней. Краешком глаза я видел ее бледно-серое лицо, не освещаемое умершей почти душой, пустые равнодушные глаза, в которых, однако, отражалось пламя костра, живое, озорное пламя.
Дров было много, и скоро камни очага раскалились и начали потрескивать. Примерно через полчаса я отодвинул их в сторону, собрал и выбросил угли и золу, а кострище засыпал принесенной с речки галькой. И поставил над ним снятую с прежнего места палатку. Солнце уже светило вовсю, камни очага были горячи – не дотронешься, – и в палатке стало тепло, как в бане.
Закончив приготовления я подошел к Лейле. В глазах ее что-то засветилось. Конечно же, не умирающее никогда женское любопытство! Я взял ее на руки, перенес в палатку, поставил на островок согревшейся гальки.
– Это, конечно, не твоя мраморная ванна в Захедане, но сгодится, – поцеловав ее в лоб, сказал я нежно.
Глаза Лейлы потеплели, тело ее стало податливо-упругим, и мне удалось почти без затруднений раздеть ее донага… Она стояла передо мной, светлая, стройная, оживающая под моим восхищенным взором.
– Да, милая, да… – приговаривал я. – Ничего не случилось, ничего, просто то, что появилось между нами, превращает все в любовь… Прости, я сейчас.
Я вышел из палатки, нашел Фатиму и бросил ей в руки изорванную одежду Лейлы и моток черных ниток с иголкой (они всегда были при мне в нагрудном кармане штормовки).
Вернувшись, я разделся до пояса, быстро выстирал в ведре нижнее белье Лейлы и положил его сушиться на горячие камни. Все это время Лейла стояла у камней и удивленно наблюдала за мной.
– Не мужское это дело, стирать трусики любимой, да? – окончив стирку, улыбнулся я.
Затем, бормоча Лейле ласковые слова, я облил ее теплой водой, плеснул немного на камни. Облака пара окутали нас. Мне захотелось обнять ее, но я, укротив руки, но не глаза, омыл ее тело намыленным пробным мешочком.
“И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней, – напевал я, – без всякого небесного знаменья, пальтишко было легкое на ней”. Намылив ее всю, я посадил девушку на корточки, и осторожно вымыл голову. Глаза Лейлы потеплели и она, улучив момент, нежно прикоснулась влажными губами к моей давно не бритой щеке. “Белый парус разлуки на мгновенье покажется и исчезнет вдали как туман, как туман…” – пел я, приступив к завершающей стадии омовения. Взявшись за округлые плечи, я помог любимой встать на ноги и медленно, струйка за струйкой смыл из чайников пену с ее посвежевшего тела.
– Чем же я вытирать тебя буду, радость моя? – спросил я в растерянности, – у меня нет ничего…
– Я высохну так, – сказала она, подойдя ближе к горячим еще камням, – а голову высушу на солнце. Нам надо уходить отсюда. Быстрей. Не надо золота. Хватит.
– Хватит-то, хватит, но выбираться надо всем вместе. Вот соберемся и уйдем завтра утром в город.
Через полчаса мы уже поднимались на штольню. Перед нами трусили два трофейных ишака, с трофейными продуктами и снаряжением, за нами плелись Фатима с сестрой. Они несли по два автомата со снятыми рожками. Шли мы не спеша, и Лейла тихо, сбивчиво и часто замолкая, рассказала мне о вчерашних событиях и о том, что узнала от матери.
После того, как мы ушли на штольню, Бабек наставил на нее автомат и приказал идти вперед. Дошли они до верховьев Хаттанагуля и там, на месте нашей операционной ночевки, наткнулись на отряд Резвона, только что похоронившего двух своих воинов.
Своим донесением Бабек изрядно поднял и без того хорошее настроение головорезов, воодушевленных неожиданным и полным успехом своей противовоздушной операции. После недолгого раздумья Резвон решил дождаться ночи и вырезать нас спящими.
Добравшись до верховьев Уч-Кадо и оставив там теток и двух подручных (ставить палатку и стеречь пленницу), он с Бабеком и двумя другими подручными пошел к нашему лагерю.
Вернулись они под утро злые, особенно Резвон. Сзади, в бедре и несколько выше у него сидело несколько дробин. При свете китайского фонарика он, с помощью Фатимы, выковырял их перочинным ножом и потребовал к себе Лейлу. Фатима привела дочь в палатку и, зло ухмыляясь, удалилась. Оставшись наедине с девушкой, Резвон предложил ей руку и сердце, и, когда она отказалась, набросился на нее, облапил. Лейла закричала, ударила его по лицу. Насильник рассвирепел и сильным ударом в пах бросил ее на пол, сорвал одежду…
– Ладно, ладно, не надо об этом. Ничего этого не было. Бабек мне сказал, что мать с теткой вступилась за тебя, и Резвон приказал их связать. Врал, значит. Зачем? Выгородить, что ли хотел? Ну-ну – Бабек Добрая Душа! А как твоя мать здесь очутилась?
– Я люблю тебя! – тихо сказала она. – Давай сядем, я устала…
