Ариадна Борисова
Бел-горюч камень
Глава 13
На аласе [43]
В первые военные годы якутскую землю измучил страшный зной. Высохшие озера покрыли тайгу пятнами парши. От невыносимой жары возгорался торф, леса пылали, над выжженными полями носились черные ураганы. Воспаленный глаз солнца подслеповато щурился в пеленах дыма и пыли. Старики говорили, что такая напасть выпадает раз в век. Ни трава, ни зерно не всходили совсем. Засуха покатилась дальше, лето за летом гуляла она по всей стране.
Несмотря на то, что корма возили по Лене из Сибири, их не хватало для жалких остатков когда-то многоголового общественного стада. В деревне наступил голод. Жители поселка приравнивались к городским и получали карточки с нормой продуктов, а сельчанам пайкового лимита не полагалось. Правда, в складах хранилось зерно, но председатели берегли его для посева…
Очень скоро постулат «кто не работает, тот не ест» война переиначила в «кто не работает, тот не живет». Занесенные снегом трупы неделями некому было убрать с улиц. Тогда для поддержки голодающих обком вынес решение не ограничивать охоту на зайцев. Народ из последних сил поднялся ставить заячьи петли, драл с сосен по весне смолистую заболонь[44] и толпами выходил на неводьбу…
После войны небо неожиданно пролилось сэкономленными дождями, не скупясь и на солнце. Зерно не помещалось на токах, под излишки спешно сколачивались сараи. Урожай картофеля на весь год снабдил поселок едой, и в город не одну тонну увезли. Капусты уродилось так много, что зимою ею кормили на фермах коров…
Вместе со всгустевшими травами у людей окрепли надежды. Теперь кузнец вознамерился поставить «русский» дом из листвяка, и во дворе понемногу стал накапливаться отборный лес. Весной Степан построил хлев. Сбылась мечта жены – купили корову. Пестрая, с коричнево‑палевыми пятнами на круглых боках и большим розовым выменем, она была просто красавица и молока давала много. Ее звали Мичээ́р, что значит Улыбка.
Колхоз выделил семье покосный алас над Леной. Как раз начался ледоход. Огромные торосы – белые медведи-великаны, покрытые игольчатым мехом, плыли стаями с верховий, откуда слышалась непрерывная канонада. Льдины трещали, расстреливая друг друга, тонули и выныривали стоймя, расколотые вдоль, как сахарные головы[45] с высоко задранными макушками. Река на глазах превращалась в гигантскую армию. Шумные войска катились бесконечной лавиной, и каждый боец грозил тучам сверкающим штыком. Полководец-ветер гнал грузные тучи в хвост и в гриву, подхлестывал их с гиком и свистом, не давая времени повисеть на месте и облегчиться ливнем… А лишь прошел лед, наступили яркие, теплые дни, и всходы трав потянулись к солнцу, торопя сенокос.
Дорожка к аласу бежала через перепутье у шаман-дерева – старой сосны с толстым рыжим стволом. Верхние ветки ее украшали свечечки шишек, средние были увиты черно-белыми шнурами, сплошь в цветных ленточках и прядках из лошадиных грив. У подножия громоздилась куча мелких вещей – от копеечной меди до вышитых бисером кисетов для табака. Степан, хоть не верил в духов, по древнему обычаю всегда «угощал» комель кусочком лепешки или привязывал к шнуру припасенную ленточку. Изочка тоже подарила шаманской сосне голубую атласную ленту. Насмелилась прижаться ухом к стволу дерева, и оно загудело, как телеграфный столб. Почудилось, вот-вот откроется волшебная дверь в смолистой коре, приглашая войти в золотистую сердцевину…
Поблизости находился сайылы́к[46] трех странных старух. Неразговорчивые, мрачные, они кое-как косили траву для своей безрогой коровы. Предложить старухам помощь никто не решался. Сэмэнчик сказал, что в деревне их зовут «ии́рбит» – «простоквашные» и что они – бабушка, мама и внучка. Изочка удивилась – все три были одинаково седые, морщинистые и старые-престарые. Друг от друга отличались лишь одеждой: одна носила серое платье, другая – коричневое, третья – черное в белый горошек.
Раз вечером, привлеченные светом керосиновой лампы в окне юрты простоквашных старух, дети не смогли удержаться от соблазна подкрасться ближе и заглянули внутрь…
Мальчик тихо охнул. Девочка глазам не поверила, увидев в руках той бабки, что в платье горошком, тряпичную куклу. Две другие, весело переговариваясь, раскладывали возле себя на столе маленькие предметы… игрушки, вырезанные из тальника! Старухи играли в «колхоз».
– Слово «иирбит» означает не только скисшее молоко, но и человека, чья голова испортилась. То есть не совсем здорова, – вздохнула Майис. – Была семья богатая, работящая, да сгинули мужчины. Посчитали их кулаками и выслали в неизвестные края без письма и возврата. Хорошо, сельсовет хоть корову с покосом старушкам оставил, и в голод не извел кормилицу никто. Чем только живы после налогов…
Дети не обмолвились о чужой тайне, но стали огибать стороной соседний луг, на котором медленно и шатко двигались с косами три сгорбленные фигурки. Потом Степан выкосил самые трудные кочковатые участки на аласе старух и без лишних слов помог им поднять стог.
Тучная трава на покосе сыто лоснилась, полощась под ветром в разные стороны над проборами неглубоких овражков. Изочка не ленилась собирать граблями подсушенные валки, и Сэмэнчик не жалея сил трудился для Мичээр, настоящей, не «тальниковой» коровы. Все старались заготовить для нее побольше хорошего корма на долгую зиму. Молоко на столе теперь не переводилось, а в подполье отстаивались сливки.
Глава 14
Мортыжки
Однажды Майис налила сливки в эмалированный тазик и насыпала туда горсть голубики.
– Что это такое? – ткнула Изочка в деревянный кружок с встопорщенными волнами, всаженный в гладкую палочку.
– Ыты́к, огокком, по-русски – мутовка. Я взобью ытыком кёрчэх из сливок, – сказала матушка, сунула волнистый кружок в миску и завертела палочку ладонями. – Видишь, ытык кругами втягивает сливки в середину, делает их крепкими и высокими. Похоже на то, как растет человек.
– Человек похож на сливки? – удивилась девочка.
– В чем-то – да, – засмеялась Майис, – а движения ытыка – на ход жизни. Человек втягивает в себя прошлое – память о бабушках-дедушках, живет настоящим, думает о будущем и поднимается в кругах жизни выше и выше. Так из «жидкого» он становится твердым, сильным, мечты его сбываются… Ытык – небесная вертушка предков, мудрая у него душа.
– Разве у вещи бывает душа?
– Она есть у всего живого.
– Ытык – живой?!
– Эта вещь выстругана из дерева, а оно – живое.
– Человек тоже выструган из дерева?
– Нет, человек создан любовью из плоти и крови.
– А Мария говорила, что человека создал Бог.
– Бог и есть любовь, огокком…
Сливки с помощью живого ытыка «выросли» втрое, превратились в пышную массу, полную воздуха и сиреневую от голубики, как вечерние тени в сугробах. Пухлые лепешечки кёрчэха заполнили большой железный лист. Дядя Степан унес лист в ледник – заваленную лиственничной корой землянку, где ступени за толстой дверью спускались в подвал и дальше – в вечную мерзлоту.
В подвальном прирубе хранились мясо и молоко. Налитое в миски, молоко застывало в них лунными чашами. Сверху на бело-желтом круге собирались мерзлые сливки, и Майис разрешала детям немного их сострогать. В нижнюю часть ледника с еще одной дверью дядя Степан закладывал зимой плиты озерного льда. Талая ледовая вода всегда чиста и свежа, пить ее можно не кипяченой. Говорят, человек, который всю жизнь пьет только ледовую воду, доживает до ста лет…
Мария сказала, что мороженые лепешечки называются мортыжками. Дочь услышала как «мартышки». Она видела мартышек в книжке про Айболита, но на картинках были похожие на людей хвостатые звери, а эти напоминали нежные сиреневые раковинки.
– Кёрчэх делается не из мартышек, – возразила Изочка. – Матушка Майис накрутила его ытыком из сливок, я сама видела. Откуда бы она взяла мартышкино мясо, если они живут в Африке?
– Мортыжки почти что мороженое.
– Как мороженое мясо?
– Мороженое взбивают из молока или сливок, как кёрчэх.
– Почему тогда «мартышки»?
– Просто слышится одинаково.
– А какое оно – мороженое?
– Я же сказала: вроде мортыжек…
– Хвостатое?
– Мороженое, горе мое!
– А почему его называют по-другому?
Мария подумала-подумала и ответила сердито:
– Потому что мороженое – это мороженое, а мортыжки – это мортыжки!
Вечером дядя Степан принес из ледника железный лист с пристывшими лепешечками-раковинами и отбил их кулаком с обратной стороны. Лакомство оказалось в тысячу раз вкуснее сливок с «лунного» молока.
После Изочка хвасталась девочкам в бараке, что ела мороженых мартышек, а девочки смеялись и не верили. Сливок они тоже никогда не пробовали.
Глава 15
Лесное, речное, небесное
Разглядывая цветные фотографии в «Огоньке», дети поражались тому, как много в Москве, где этот журнал выпускается, неведомой им еды. Особенно интересны были маленькие желтые чоро́ны[47]-груши и красные мячики-яблоки, усыпавшие деревья гуще, чем шишки сосновые ветки. Когда Мария в один из воскресных дней принесла красные плоды в авоське, Изочка закричала:
– Яблоки, яблоки! Ты с каких деревьев их сняла – с елочек или сосен?!
– Купила в буфете теплохода «Механик Кулибин», – улыбнулась мама. – Но это не яблоки, а помидоры. Они на кустах растут.
– Как красная смородина?
– Да, только в огороде, не в лесу.
– Вкусные?
– Узнаете! – Мария загадочно улыбнулась и нарезала помидоры в тарелку…
Позже Сэмэнчик нашел в журнале картинку с помидорами и пожалел москвичей:
– Бедняги! Наверное, они едят такие нехорошие пищи, потому что в Москве не растет кислица.
Изочка согласилась. Сок в помидорах оказался водянистый, без сладости, с привкусом прелых картофельных очистков… То ли дело – красная смородина! Стоит только подумать о ней, как во рту становится кисло, а от горстки ягод глаза на лоб лезут – забористее кумыса, кислее щавеля и терпче в сто раз! Потому и прозвали кислицей.
Скоро поспела черная смородина, ягода сладкая и духмяная. Майис повела детей за ней далеко, матерым сосняком, по пятнистой от солнца тропе вдоль брусничника, выкупанного в прохладе утренних рос. Высокие и прямые, как на подбор, стволы редкого на севере строевого леса смыкались кронами – словно нетуго натянутый мелкоячеистый невод колыхался вверху. Золотая пыльца свивалась в лучистую пряжу и, пронизывая зеленоватую мглу, рассеивала крапины света на невызревших розовых россыпях брусники.
У откоса, сбегающего с супеси в мшистую впадину, Изочка вспомнила эти места. В прошлом году поздней осенью, незадолго до снега, они с Сэмэнчиком собирали здесь листья толокнянки для лекарственного настоя для Марии, пока матушка Майис, обутая в пропитанные жиром торбаза, бродила в низине. По икры утопая в пышном моховом одеяле, она прутяным веником мела в туес чуть подмерзшую багряную клюкву…
Хотелось увидеть таежного духа-хозяина Байаная из песни дяди Степана или белку, в которую превращается веселый лесовик. Внимательно осмотревшись, Изочка приметила только летучих созданий цвета лазури. Поднимаясь к взгорью из влажных пойм, они стригли прозрачными крылышками застоялый, пропахший хвоей воздух и под другим, «не волшебным» углом зрения оборачивались простыми стрекозками. А впереди маячила обыкновенная матушка, озаренная веснушчатым солнцем…
Девочка разочарованно вздохнула: не было в тайге чудес.
Со спокойной уверенностью сквозила Майис в прошве солнечных нитей. Изочка глянула искоса, по-особенному, и встрепенулась: прекрасная незнакомка плыла перед ней в золотом сиянии, как устремленное в таинственную глубь лесное божество!.. Да и впрямь! Разве не матушке известны в урманах все петлистые тропки с оттиском косульих копытец в подсохшей глине, все нарядные клюквенные пади, все поречья, на чьих распаренных грозами почвах так вольготно разрослась этим летом смородина?!
Сторожкую тишину вдруг взорвало резкое квохтанье. Огнем и тревогой чиркнуло на свету рыжее оперение кукши… Майис остановилась, качнувшись, точно кто-то толкнул ее в грудь, и побежала к прогалу за развилкой тропы, где резвилось свободное солнце. Дети понеслись следом, и за поворотом им открылась уродливая картина – подобной они не нашли бы в своей короткой памяти.
Неизвестная сила безжалостно и неумело вырезала большой кусок заповедного бора. Затеки горючей смолы заливали высоко покромсанные комли. Разбитые пни держались за поднимающиеся к ним жилы корней, совсем недавно питавших деревья жизнью. Среди раздавленных трактором можжевеловых кустов, затоптанного в опилках вереска и корья валялись кучи отсеченных сучьев. Большие и мелкие щепки покрывали их, как осколки костей. Беспомощно вздрагивала на ветру живая хвоя снесенных верхушек, еще не успевших понять, что остовов у них уже нет…
Майис медленно двигалась по захламленной вырубке и пела.
– Домм-эре-домм…[48] О-о, мои родичи, рожденные стоя! – печально пела она по‑якутски. – Сгубили вас хищники с черными мыслями, с мутной кровью испорченных вен… Осквернили древесную колыбель алчной тягою рук рвать, крушить, загребать тайком…
Склон, изрытый тяжким железом тракторных гусениц, уходил развороченной колеей вправо, в сторону города. Самочинные вальщики, очевидно, разбойничали в безлюдной глуши не однажды, но нынче очень торопились, раз не удосужились подобрать выпавшие или не поместившиеся в клади лесины, – бросили поперек дорожных борозд.
Изочка чувствовала боль поруганной тайги. Она будто слышала хрип-визг двуручных пил, слышала, как под довершающими ударами топора с треском и стоном рушились красивые сосны. Нет, вовсе не богатыри вроде глупого Тэке бесновались тут, гоняясь за белкой, и дух-хозяин не сумел бы восстановить похищенный лес. На месте этого жестокого побоища кончалась сказка.
– О-о, не держите зла на человечий род из-за крысьеподобных татей, в чьи убогие души вселился демон наживы!.. Домм-эрэ-домм, – завершила песнь-молитву Майис и подняла с земли ветвь, изгрызенную зубцами гусеничных полозьев.
– Тебя кукша о плохом предупредила? – спросил Сэмэнчик.
– Может, и она, – уклончиво ответила мать.
Он со значением подмигнул… Ой! Скорбь на незакаленных весах детских чувств тотчас сменилась радостным удивлением. Изочка замерла в восторге. Как же сама не догадалась?! Рыжая белка, рыжая кукша… вот оно, чудо! Байанай, конечно, способен превратиться в любого зверя и птицу. Встретится ли волшебник снова и чей образ примет тогда?
Суходол с благородным хвойником остался позади, на пологой проплешине захороводилась сосновая молодь. Под оборками нежно-зеленых платьиц паслись выводки крепконогих маслят. Будь здесь мама Мария, до страсти любившая собирать грибы, непременно бы кинулась к ним, а матушка Майис равнодушно прошла мимо соблазнительных лаковых шляпок. Никто в семье Васильевых, включая Изочку, не поддавался на уговоры Марии отведать чуждую якутскому вкусу «коровью отраду» ни в супе, ни с жареной картошкой. Степан вообще считал грибы опасной снедью: довелось видеть, как буянил несмышленый бычок, прельстившийся какими-то поганками…
За хилым, увязшим в болотине осинником неожиданно выхлестнул пестрый, как праздничная косынка, луг в цветах, окаймленный зрелыми смородиновыми кустами. Распатлые ветки истомлено гнулись под бременем прозрачно-коричневых на просвет и матовых черных ягод.
Дорваться до ягодного изобилия да вначале не наесться вдосталь?! Жмурясь от кислинки и удовольствия, Изочка надкусывала стреляющую в нёбо сахаристую мякоть, вобравшую в себя жар и запах цветочного лета, и думала о странном вкусе матери. Помидоры! Грибы, хм-м! Интересно, могут ли хваленые яблоки-груши сравниться с душистой сладостью черной смородины? А тем более земляники! Майис для лучшей сохранности спахтала землянику с маслом в большом туесе. Занесет дядя Степан зимой заветную посудину из ледника, и воздух в доме наполнится густым благоуханием земляничной поляны…
Крупные многоплодные кисти застучали по донцу туеска сперва звонко, потом тише, глуше, и наконец все звуки мира победило безумолчное нытье комаров в оба уха. Изочка поспешила прислонить туесок к коряге. Отмахиваясь от зудящего гнуса левой рукой, правой дергала литые гроздья и воображала, что помогает матушке доить корову Мичээр.
– Добирались сюда вон как долго, а трудились с час, – сказала довольная Майис, глянув из‑под ладони на солнце, и плотно замкнула крышкой заплечный короб.
Берестяная емкость была размером с ведро, но проворная сборщица успела и ягод насыпать с верхом, и хорошо отдохнуть, пока дети заполняли свои туески. На крышку короба легла искалеченная ветвь, прихваченная в разоренном гнезде горного леса…
В траве под выемкой коряги приткнулись одна на другой три оладьи, по числу гостей – отдарок Байанаю за щедрость. Отвесив поясной поклон радушному лугу, матушка повернулась лицом в сторону елового колка, за которым блестели волны реки. Изочка знала: коль случилось приблизиться к Лене, водяного духа тоже надо попотчевать домашней стряпней… Хорошо! Свежий ветер на берегу отгонит комариные тучки.
Чуть наклонясь под тяжестью увесистого туеса, Сэмэнчик вприпрыжку побежал к колку. Майис засмеялась, покачивая головой: ох уж сильный, ох, нетерпеливый эр киhи!.. Взяла Изочку за руку, и скоро перед ними во всю безоглядную ширь распахнулся могучий речной простор, исполненный слепящего блеска и сини. Казалось, этот берег и тот, противоположный, – полоса желтоватого тумана, точно разлитое сырое яйцо, – еле удерживают свободолюбивую реку в песчаных объятиях. На покосном аласе берег обрывист, и сразу под ним летит темная быстрина, близко не подойдешь. А тут береговая полоса длинная, ровная – есть где разгуляться и людям, и волнам.
Путники разулись. Сырой песок приятно холодил разгоряченные ступни. Наспех перекусив, Сэмэнчик умчался на поиски красивых камней.
Накативший прилив слизнул с ладоней Майис три оладушки, принял умирающую сосновую ветвь и схлынул.
– Лесное, речное, небесное – лес на моей земле, река в небо, вода и воздух, – пела женщина.
– Зачем ты отдала ее реке?
– Большая вода развеет таежную боль, – задумчиво сказала Майис, следя за тем, как ветвь ныряет и возносится с гребня на гребень.
– Лес тогда перестанет плакать?
– Да… и не затаит зла на людей.
– Он плакал внутри меня, – пожаловалась Изочка.
– Это называется состраданием, огокком. Твое сердечко научилось чуять чужую беду, как собственное горе.
– О чем ты пела там, на холме?
– Разве ты не слышала, о чем? – внимательно глянула матушка.
– Ты просила прощения у деревьев из-за тех плохих дяденек, потому что они их срубили… Но ведь и дядя Степан привез бревна для нового дома?..
– Он привез лес с деляны, разрешенной на валку для строительства. Ровно столько, сколько нужно, ни бревном больше.
– А прощения попросил?
– Конечно, и убрал все до последней веточки.
– Зимой люди сжигают в печках много-много деревьев!
– Видишь ли, лесники, которые охраняют тайгу, выбирают для заготовки дров нездоровые, сорные участки, с сухостоем и буреломом. Если такие места не чистить, они начинают болеть – гнить, мокнуть, проваливаться и в конце концов превращаются в болото.
– Лес болеет, как человек?!
– Как любое живое существо.
– Лес растет, плачет, радуется и сердится… да?
– Если жить с ним по честным законам, не сердится.
– Реки тоже живые существа?
– Это жилы и вены земли.
– А наша Лена?
– Бабушка Лена – кровь и молоко тайги, огокком…
Девочка забралась с ногами на пригретый солнцем валун.
Река пела. Не как матушка и вообще не как человек. У нее был голос живой воды: журчанье, звон, рокот, плеск… Может, и у крови такой голос – меняющийся каждый миг? Похожий на шелест листьев, шорох звериных лап по тропе и орлиный клекот…
Скрестив руки на груди, Изочка прислушалась. Она гордилась тем, что ее сердце научилось чувствовать чужую боль. В нем молча текла кровь и робко стучала маленькая жизнь.
Хлопотливые волны шили бесконечные шапки из пены и облаков. Шили и несли в дар морю Лаптевых, где мама жила когда-то с папой Хаимом на мысе Тугарина-Змея. Но она не любит вспоминать ледяное море. Чаще вспоминает нездешнее, Балтийское. Говорит о нем таким голосом, будто сейчас заплачет, и глаза смотрят вдаль, хотя перед ними не морское раздолье, а облупленные стены барака.
Изочка сидела на валуне, обняв колени, и тоже смотрела вдаль. Лена сливалась на горизонте с небом, и было непонятно, где небо, а где река. Впрочем, найти линию, отделяющую воду от воздуха, девочка не старалась. Ей было некогда. Она не очень уверенно шла в неглубоком ручье своих разноцветных раздумий и ловила одну важную мысль, а та ускользала рыбкой, дразнясь и притворяясь незначительной. И вдруг поймалась.
Мысль была о том, что, если б какой-нибудь волшебник, не Байанай, а другой, предложил Изочке поменять Лену на Балтийское море, она бы не согласилась. Ни за это море, ни за остальные моря-океаны, ни за сто лучших рек в мире и даже стран. Ведь не поменяла бы она маму Марию и матушку Майис на кучу самых красивых и добрых мам, какие только существуют на свете… Так же и с бабушкой Леной.
