Ариадна Борисова
Манечка, или Не спешите похудеть (сборник)
Рассказы
Игра
Впервые я встретил их на нашей детской площадке – двух одинаковых, под копирку, мальчиков и длинношеюю девочку, похожую на жирафенка, с золотыми брызгами конопушек на щеках. Нам тогда было по пять лет.
Я сначала удивился, потому что еще ни разу не видел близнецов и таких оранжевых девочек. Потом Катя (так ее звали) объяснила, что ее сделали из лучика солнца, ей об этом сказала мама. А мальчиков, сразу обоих, их мама выбрала в специальном магазине, где взрослые покупают детей. Катя была очень умная девочка и знала, что покупать оптом дешевле.
Я спросил:
– Вы видели волшебника?
Они замотали головами. И мы побежали смотреть сквозь щели в заборе частного двора на пса Чародея – ублюдка с благородным телом сенбернара на кривых бульдожьих окорочках. Я открыл ребятам страшный секрет – втайне лелеемую в сердце догадку о волшебнике, неведомо кем превращенном в уродливую собаку. Чародея выдавала не только кличка, но и особое выражение оттянутых книзу глаз, ярко одушевленных человеческой тоской. При виде чужаков они взблескивали красноватой влагой и о чем-то умоляли, хотя сам пес, хрипя и дергаясь на цепи, злобно лаял для конспирации.
Новые знакомцы поверили мне безоговорочно, отчего я утвердился в выдумке и неизмеримо вырос в собственных глазах.
Доверие, помноженное на благодарность, положило начало дружбе. Но вскоре я понял, что мне, не примечательному ни внешностью, ни талантами, – ничем, кроме безрассудно растраченной собачьей тайны, была отведена арьергардная роль. Роль скорее зрителя, нежели героя. Другой, может, принялся бы силком выдираться в лидеры или до поры оставил вызревать обиду, но меня, галерочника по характеру, это положение вполне устроило.
Как все великое и простое, Игра родилась внезапно, когда Катя вынесла во двор книгу «О здоровой и вкусной пище». Мы разглядывали картинки, и тот, кто первым тыкал пальцем в блюдо, успевая сказать «мое», получал право его «съесть». Пусть всего лишь зрительная, дегустация доставляла массу удовольствия и будила воображение. Мы увлеклись и отправились к Кате домой. Найденные на полке подшивки старых журналов подарили нам вкусный ужин и вечер, облагороженный вещами «отличного, не китайского качества», – так говорила обычно моя мама, оправдываясь перед папой, если опять покупала что-нибудь ненужное у своих многочисленных подруг.
Насытившись всяческим изобилием сверх меры, Катя и близнецы благополучно забыли об Игре. Но не я. У меня этот разовый интерес превратился в любимое вечернее занятие. Понемногу он завладел мной настолько, что стал едва ли не главным смыслом бытия, оживившим примитивную повседневность сочными рекламными красками.
Я полюбил вещи. Я ласкал их внутренним зрением, оглаживал их края, углы, малейшие выступы; сквозь бумажные полиграфические покровы пальцы мои чувствовали сухое, чуть пыльное дыхание материала. Я додумывал детали, находящиеся вне изображения, и, если обнаруживал предмет того же назначения красивее и лучше, «брал» его себе – правда не без сожаления расставаясь с прежним. Мои иллюзии казались мне существеннее реальности. Это было как сон, я мог управлять им, как хотел, свободнее, чем явью, и я жил в нем с наслаждением рабочего человека, наконец-то выбравшегося на хваленый всеми курорт к морю и солнцу. Гладко, как бильярдный шар в лузу, вошла в меня эволюция утилитарного мира, в котором все изменения происходили быстрее и эффективнее, чем в медлительном человеческом обществе. Меня приводило в восторг изобретение все более и более совершенных моделей, не имеющих ничего общего с теорией Дарвина.
Вначале я действовал беспорядочно, пока не сообразил, что мозгу будет легче, если привести приватизацию в систему. Мой тщательно отобранный и отсортированный багаж стал нуждаться в помещении. Строительство в уме комнаты, где вещи расставлялись и складывались по моему усмотрению, подняло мое частнособственническое сознание на новый уровень. Просмотрев картинки в журнале «Уют», я выбрал самую удобную и красивую мебель и «скачал» ее в память. Теперь у каждой вещи появилось свое место, что значительно облегчило работу воображения. Я и ночью без запинки ответил бы на вопрос, касающийся любой мелочи моего интерьера.
Метафизическая комната взрослела вместе со мной. Незаметно она преобразилась в коттедж с гаражом, двором и садом. Вещи тоже росли: от резинового мяча к футбольному, от кубиков к игровой приставке, от велосипеда к машине. Перед сном я видел почти реальные очертания своего дома. Благодаря Игре память не только научилась цепко схватывать и держать в себе внешний вид множества предметов, но и сама додумывала и подсказывала сочетание расцветок, объем, запах, звук, тактильные особенности и функциональные свойства. Я мог играть в любое время, где бы ни находился и что бы ни делал.
Легкость приобретения вещей и зачаточные попытки умозрительного дизайна посеяли во мне первые семена социальных размышлений. Приглядываясь к тому, что стояло в квартире у нас, у соседей, я начал разделять людей по ступеням общественной лестницы. Фраза из разговора родителей об одном из знакомых «Он скрывает источники дохода» потрясла меня. Как всякому богачу, мне тоже было что скрывать, но в отличие от других нуворишей я мечтал в полной мере предъявить народу доказательства своей состоятельности. Я живо представлял, как налево и направо раздаю красивую одежду, телевизоры и даже машины. Жалко не было – меня обеспечивал неиссякаемый источник. Мысленно раздарив часть добра, я плакал от невозможности превратить одухотворенные мною блага в материальные.
Голова моя стала раскалываться. Истощился перенапрягшийся мозг, вынужденный без конца перетаскивать с места на место уйму тяжестей. Под глазами появились темные круги. Я заболел.
Врач в поликлинике прописал какие-то лекарства и посоветовал маме каждый день кормить меня яблоками, творогом и мясом. Мама вздохнула: «Постараемся…»
Я знал, почему она вздыхает. Отец уволился из проектного института несколько месяцев назад и никак не мог найти другую работу. Семья переживала голодные дни.
– Что ты все время усмехаешься? – спросила мама в дороге.
– Так, – уклонился я от ответа.
Она бы не поверила, что я ежедневно объедаюсь столькими вкусностями, сколько ей не купить на всю свою зарплату воспитательницы детского сада.
К школе я уже владел небольшим дворцом, и, хотя еще не умел считать до ста, количество хранимых памятью предметов давно перевалило за трехзначное число. Не было надобности вести инвентаризацию, я и так все помнил. Вместо того чтобы чертить дурацкие палочки и закорючки, я в одиночестве бродил по залам с мраморными колоннами, позаимствованным из Словаря античности, среди роскоши иных эпох, принадлежащих ушедшим народам, и мне было хорошо.
В третьем классе нам задавали много стихов. Образное мышление оказалось для меня недоступным. Я с трудом воспринимал поэзию. Мое потребительское сознание не желало впускать в себя метафоры. В стихах все вставало с ног на голову, знакомое полотно мира рвалось в клочья, и наступал хаос.
Катя попыталась помочь. Она взяла мамин сборник Николая Гумилева, открыла наугад и прочла:
– Под покровом ярко-огненной листвы великаны жили, карлики и львы.
– Неправда, – возразил я.
– Так нужно, чтобы красиво было, – пояснила Катя.
Но я решительно не видел красоты в том, чтобы засовывать кого попало под прелые осенние листья! Красота каждого предмета имела определенное содержание, имя и место. Порядок – вот что было в ней главным. Великаны живут в сказках, карлики – в цирках, львы – в Африке, рыба плавает в реке, а облако в небе.
– …вышла женщина с кошачьей головой, но в короне из литого серебра, – читала Катя.
– Хватит, – взмолился я, сытый под горло. Дикий хаос лез ко мне со всех сторон, густо храпя, сморкаясь во все углы и руша носорожьими копытами стройность моих композиций… Я испугался.
Ясность в проблему внесли близнецы.
– Представь, будто собираешься расставить все, как тебе нравится. Кончится стихотворение, и отправишь кого куда нужно.
У меня получилось.
После этого я понял, что мне одному не под силу содержать в порядке дворцовое убранство. Значит, нужны слуги.
Прежде чем браться за новую, человеческую, коллекцию, я осторожно выспросил кое о чем Катю и близнецов. Они много читали, а мой специфический интеллект, предпочитающий тексту фотографию, требовал разнообразия информации для четкого и отлаженного государственного строя. Меня уже не удовлетворяли застывшие снимки в журналах. Я принялся «выдирать» актеров из телевизионных сериалов. Мне хотелось знать, какие голоса, походки, жесты будут у моих гвардейцев и слуг. Напряженные часы перед экраном встревожили маму, и она запретила мне смотреть взрослые фильмы.
Приглядевшись к соседям, я испытал разочарование. Никто из них не подходил для идеального мира. Раньше мне в голову не приходило, как много вокруг некрасивых людей. Пришлось усложнить Игру, что стало началом самого увлекательного воображаемого собрания. Я брал приглянувшиеся мне фигуру, лицо, прическу, «вырезал» их у владельцев и складывал из этих частей нового человека.
Скоро я так преуспел в своих франкенштейновских опытах, что до мельчайших деталей запомнил и внешность «расчлененных» соседей, и красавцев, созданных мной из частей их тел. И этим не ограничился, становясь все придирчивее к своему не вполне естественному отбору. В ход пошли глаза, носы, подбородки, из которых в умственной анатомичке конструировались совершенные человеческие лица, не лишенные, впрочем, индивидуальности, поскольку не бывает ничего одинакового.
…кроме близнецов. В этом периоде Игры я «взял» их и Катю во дворец целиком, не разделяя на составные, потому что в них мне нравилось все.
Даже у жучков одного вида, приколотых булавками к альбомам для черчения во время короткого пристрастия к энтомологии, мы находили микроскопические различия. Близнецы же казались не просто похожими, а идентичными. Второй, младше на пятнадцать минут, был абсолютным дублем первого. Несмотря на склонность к практическому созерцанию, я в начале нашего знакомства отличал их друг от друга лишь по некоторым приметам в одежде. Распустившийся шов на рукаве одного, отсутствие пуговички на воротнике другого временно помогали мне фиксировать разницу. Потом я заметил, что глаза Юры (старшего) чуть ближе к переносице, а у Димы левая сторона рта ниже правой. В характере Юры на капельку больше было гордости, смелости, хвастовства…
Обнаружение разницы в характерах близнецов послужило новой отправной точкой Игры: я начал собирать и группировать подробности поведения своих персонажей. Единственное, что мне не удавалось и никогда бы не удалось, так это их оживление. Они двигались только тогда, когда я вкладывал в них свою волю. Но большего я от них и не требовал, догадываясь, что отнимать у людей души – не моя привилегия.
Постепенно наши детские интересы покрылись флером отроческого реализма. Катя первой посвятила нас в специфику человеческой природы, о которой не принято говорить вслух. Перед Юрой и Димой открылась разгадка их однояйцового зачатия. О многом мы были наслышаны и прежде, но теперь наши знания получили твердую теоретическую основу.
Катя рассказала о своем страхе. Она боялась чертовой дюжины. Число 13 в образе мохнатого монстра с хвостом приходило к ней во сне. Увидев где-нибудь чертову дюжину, Катя тут же лихорадочно начинала искать число крупнее и, если не находила, считала день неудачным. А еще она любила загадывать желания по одинаковым числам. Ложилась спать после 22:22. Желания иногда сбывались, но она не говорила какие.
У близнецов была другая фобия – высоты. Несколько необычная, если фобию вообще можно назвать обычной. Когда они стояли где-нибудь наверху, каждому из них хотелось сбросить вниз какой-нибудь увесистый предмет или человека, стоящего рядом. Мы с Катей относились к их странностям с уважением и долей опаски. Кроме того, у братьев имелась куча мелких причуд, связанных с их двойничеством.
И только я считался лишенным оригинальности. Немало страдая от этого, я чуть не проговорился о своем кошмаре – страхе кражи. Я подозревал, что на свете существуют виртуальные воры. Мне мерещилось, что мерзкие похитители неведомым образом пронюхали об имуществе, нажитом трудом моей памяти, и собираются сделать вылазку в драгоценный дворец. Но я ничего не сказал друзьям – отчасти потому, что не умел объяснить смысл Игры, а больше из боязни, что они будут надо мной смеяться. Я молча признал собственную заурядность.
Подошло время тестостеронового вулкана, извергшего из моей иммунной системы жуткую лаву прыщей. Голос вибрировал, пробуя себя на постановку по всей диагонали мутирующего нотного стана. Детский овал лица модифицировался, как под рукой невидимого скульптора, в угловато вылепленный подбородок. Ну, и главный знак качества мужчины ощутимо подрос и брутально оттопырил впереди мои джинсы. То же самое происходило с близнецами.
Если Катя обращалась ко мне, я отвечал, смущенно отводя взгляд. Все остальное время пялился на нее вовсю. Ее округлые коленки, бедра, талия, линии ее фигуры безукоризненной, классической чистоты, без идиотских поэтических изысков вроде девичьего стана, схваченного шелками и движущегося в туманном окне, сделали бы честь прекраснейшей из «миссок» мира. Нежно обрисованная водолазкой грудь приводила меня в обморочную оторопь. Пряди рыжих волос горячим костерком вились вокруг тонкого лица. На золотом поле веснушек вечерне цвели чуть раскосые глаза глубокого кофейного цвета. Я был готов, если бы Катя вдруг приказала, драться с близнецами до последней капли крови.
Их фигуры тоже напоминали античные скульптуры, но были легче, изящнее, а черты лиц, наоборот, резче и характернее. Нас всюду сопровождали восхищенные взгляды. Я, конечно, не принимал восторгов на свой счет. Внимание привлекала живописная троица, а я был обыкновенный и даже более серый на их фоне, чем всегда. Я привычно отходил на второй план. Но если бы братья знали, чем занимаются их эфирные двойники в моем абстрактном дворце! В обязанность близнецам вменялась охрана алькова, пока я находился там с королевой. Понятно, кто она была.
Со временем ненужность моей персоны в квартете стала слишком очевидной. Ребята мной тяготились и едва терпели мое присутствие. Из-за многолетней привычки, из деликатности… ревности? Не знаю. Я-то от ревности просто умирал. Я стал вспыльчив, высокомерен и не в силах был уйти из-за Кати. Во мне проснулся дух соперничества, к тому же останавливало неистребимое любопытство наблюдателя. Я находил в нашем общении все новые нюансы, необходимые мне для усовершенствования Игры.
Ломая голову над тем, кому из близнецов Катя отдает предпочтение, я ни в смутных намеках, ни в шутливых перебранках не мог угадать ее выбора. Катя словно перестала различать братьев. Она больше не называла их по именам, ограничивалась безликостью местоимений. Близнецы то ли приняли перемены как должное, то ли просто были к ним равнодушны. Иногда мне казалось, что она из воспитательных или каких-то иных соображений относится к ним как к одному человеку. Но и Юра с Димой обращались с ней одинаково ровно. Это сбивало меня с толку, дарило бесплодные надежды и вызывало обидчивые метания.
Я уходил домой и закрывался в ванной комнате, чтобы никого не видеть. Только в частных владениях отмякало и расправлялось мое помятое самолюбие. Преданные слуги сочувствовали мне настолько, насколько я сам себя жалел. Искусные повара готовили мне знаменитый паштет «Сюзерен» из кулинарной книги самого Карлика Носа и яства с неведомыми трюфелями, каперсами, устрицами, крюшонами (я тогда воображал, что это сорт огурцов, выведенных специально для королевских особ, то есть путал крюшон с корнишонами). Оркестр музыкантов-виртуозов и оперные певцы услаждали мой слух отрывками из любимых эстрадных песен: «Прощай, цыганка Сэра, были твои губы сладкими, как вино…», «Мальчик едет в Тамбов, чики-чики-чики-чики-чики-та», и так далее. Сногсшибательные красавицы с глянцевых журнальных обложек осыпали меня сумасшедшими ласками на эротичном диване в форме губ Мэй Уэст. Я прихватил его из папиного альбома с иллюстрациями Сальвадора Дали специально для таких мероприятий. Этот художник, похожий на Дон Кихота, знал толк в вещах, но был безнадежно чокнутый. Люди у него открывались ящичками, конечности росли в неположенных местах, вещи оплывали, ползли и текли, точно сопли.
Некоторое время я и о себе думал как о чокнутом. Потом где-то прочел, что признаки легкой шизофрении отмечены у сорока процентов людей, и успокоился. Я не имел привычки просчитывать в уме цифровые комбинации с уклоном в нумерологию, и желания столкнуть кого-нибудь с балкона у меня не возникало. А дворец… Кто знает, может, нечто подобное есть у каждого, только люди стесняются признаться.
Несмотря на то, что Игра стремительно устаревала, я цеплялся за нее изо всех сил. В иные моменты она была нужна мне, как единственное убежище от шквалов невнятного отчаяния, как одинокий приют, где я мог выпустить пары душевного и физиологического напряжения.
Учеба в выпускном классе (мы жили в соседних домах, но посещали разные школы) надолго отдалила меня от товарищей. Я часто видел Катю издалека и несколько раз сталкивался с ней. Обычно она любезно справлялась о моих делах и, не дослушав ответа, спешила прочь. Близнецы, по слухам, были заняты поступлением в какой-то престижный институт, усиленно занимались спортом и где-то подрабатывали. У меня тоже не было проблем с карманными деньгами. Натренированная Игрой память проявилась техническими способностями. Я стал помогать то одному, то другому соседу с автомобильным ремонтом. Не безвозмездно, разумеется.
…И давно не посещал свой дворец, очень давно. Игру основательно потеснил настоящий, не сюрреалистический компьютер, приобретенный на скопленные деньги.
Мой уход вызвал в маленьком государстве землетрясение и цунами. Одна виртуальность легла на другую, и измена была предопределена. Правитель ушел в небытие, не оставив преемника, и никто из аморфных подданных так и не выкрикнул здравицу новому властелину. Жаль. Они так долго верили в меня. Как в бога. Но случилось непредвиденное: бог перестал верить в них…
Весной я случайно встретил Катю и близнецов во дворе. Они притворились, что рады. Ну и пусть, я все равно счастлив был их видеть. Кажется, прелестная компания тусовалась здесь уже порядочное время. Носы у братьев покраснели, Катя притоптывала под скамейкой каблучками сапог. Я сел поодаль, ближе к своему подъезду. Мне было не холодно, но тело почему-то била крупная дрожь.
Внезапный апрельский снег быстро превратил в гравюры наши сумеречные силуэты. Приятели поинтересовались планами на будущее, коротко поделились своими и, отдав дань приличию, продолжили прерванный моим появлением разговор. Подняв ладонь вверх, Юра сказал, что в природе нет ничего совершеннее снежинок, потому что они симметричны.
– Значит ли это, что вы – совершенство человеческой природы? – усмехнулась Катя.
– Да, мы – улучшенная модель человека, – спокойно ответил Юра.
– Серии «Адам», – уточнил его брат.
– А женщина, по-вашему, не человек?
– Женщина – средство для воспроизведения и удовольствия. Хорошо перченный шашлык на ребрышке… Просто природа пока не изобрела другого способа создавать мужчин.
– А… любовь?
– Любви нет, – рассмеялся Юра. – Ее придумали как приманку для занятий сексом, чтобы романтизировать биологию оплодотворения.
– Ромео и Джульетта – тоже романтика биологии?
– О, этот вечный трагедь! – Юра закатил глаза к небу. – Нет ничего банальнее на свете, чем повесть…
Дима продолжил:
– Та же потеря хрустальной туфельки – романтическая интрига, в которую дочь лесника постаралась завлечь принца. На самом деле за сказочным сюжетом кроется элементарный расчет. Фея удружила родственнице не напрасно, все шло по плану. С чего бы иначе Золушка терпела неудобные туфли, натирающие ей пятки? Интересно, горный был хрусталь? Может, просто богемское стекло? А? Как думаешь?
– Думаю, что вы – дураки, – голос Кати звенел и подрагивал от холода. Или от ярости.
– Не обижайся! Мы тебя оба любим. Я люблю твою правую половину, а Димка – левую! – Дурачась, Юра кинул в Катю снежком.
– Вот как, – обронила она, резко отмахнувшись от этого замаскированного предложения переменить тему. – Выходит, женщина нужна мужчине только как естественное… как наиболее удобное приспособление для эякуляции?
Вопрос остался без ответа.
Я не стал вмешиваться. Мне было смешно: то, о чем они говорили, было глупым возрастным трепом, когда парни корчат из себя бывалых и тащатся от своей умности, а девушки не без упоения играют роль жертв. Сказать было нечего, да они и забыли о моем присутствии. Демонстративно, похоже.
Неуютная пауза после Катиных слов растянулась, умножая неловкость. За это время я сообразил, что слова тут ни при чем. Верхняя оболочка их разговора прикрывала что-то более интимное, о чем я не имел понятия. Я чувствовал себя прилипшим к замочной скважине мальчишкой, который подслушал то, что вовсе не предназначалось для его ушей. Нет, даже не мальчишкой, а кем-то еще мельче и ничтожнее, ведь разговор велся в моем присутствии так, будто меня не существовало здесь, во дворе, на улице и вообще в природе, на планете Земля.
Юра скатал новый снежок. Дима отвернулся и засвистел модный напев. Катя молчала.
Мне почудилось, что обстановка начинена взрывчаткой. Я решил удалиться по-английски, не прощаясь. Моего ухода никто не заметил. У всех троих был чрезвычайно занятой вид.
Свет в подъезде не горел, что дало возможность теперь уже с вполне определенной целью прильнуть ухом к дверной щели. Но напрасно я готовился к длительной засаде и старался максимально напрячь слух. До меня донеслось единственное слово, громко произнесенное Катей: «Пока». И они разошлись в разные стороны. То есть Катя в одну, а близнецы в другую.
Едва скрип их шагов стих, я выбежал и на цыпочках помчался за ней. Снег был рыхлым и мягким, но бессовестно взвизгивал под каблуками. Как я ни старался остаться незамеченным, она обернулась.
– Катя!
Шаг навстречу.
– Володя…
Ее дыхание было горячим, а губы холодными, как лед. Когда она увлекла меня к широкому подоконнику подъезда, мои руки на ее маленькой груди тряслись, будто в пляске святого Витта.
Я не мог расстегнуть ширинку, бормотал что-то бессмысленное и бессмысленно копошился, а Катя, кажется, помогала мне драть пуговицы с мясом… Все мои нервные окончания сконцентрировались между батареями отопления и подоконником… этот подоконник, высокий и угловатый, торчал так неудобно…
У меня никогда не было поэтического слуха, но, честное слово, я больше не видел и не понимал ничего. В глазах вперемешку с красными осенними листьями бешено завертелись великаны, карлики, львы, женщины с кошачьими головами… Девичий стан, схваченный моими отнюдь не шелковыми лапищами, задвигался ритмично, как в танце, нанизывая Катю на меня… земной мир с космической быстротой полетел к чертовой матери счастливыми, блаженными до боли толчками… Я ощутил приближение смерти или рождения, или того и другого вместе, хотя так не может быть… не может быть… не бывает…
И все кончилось, когда Катя сказала:
– Все.
…В начале лета, еще до экзаменов, я выпил в гараже водки с приятелем Генкой. Он недавно вернулся из армии. Захотелось хлеба и зрелищ, и Генка сманил меня в ресторан. Мне, бывшему в таком шикарном месте впервые, заведение показалось апогеем респектабельности и блеска. Мы заказали бутылку «Абсолюта», минералку и мороженое.
За соседним столиком сидели бесхозные девушки. Одна из них, с веселыми ямочками на щеках, в наряде с отделкой из крашеных страусовых перьев, поглядывала на меня благосклонно. Вечер обещал не только негу во взоре.
Я давно не чувствовал себя так хорошо и расслабленно. Родители ушли в гости и должны были возвратиться поздно, я рассчитывал быть дома до их прихода. На мне красовался костюм-тройка, купленный к выпускному балу. Поглядывая на себя в зеркальный простенок, я нашел, что выгляжу недурно, повернулся к девушке с намерением начать знакомство… И замер, забыв обо всем.
За ближним к маленькой сцене столиком сидела Катя.
Она и – не она. Я ее такой никогда не видел: яркие волосы уложены по-новому, матово светящееся плечо перечеркивает тесемка черного бархатного платья, узкие лодыжки изящно обтянуты крест-накрест тонкими лакированными ремешками… Мое сердце застряло где-то между верхним ребром и адамовым яблоком.
Генка цокнул языком и вывел меня из ступора:
– Ты что, НЛО увидел?
– Женщину с кошачьей головой.
Приняв ответ за непритязательную шутку, приятель хохотнул, довольный. Зазвучала азартная латиноамериканская музыка. Я развернулся так, чтобы лучше видеть сцену и Катю. Она меня не замечала, потому что смотрела вбок, за кулисы, и кому-то там корчила рожи. Через секунду я понял кому. Хотя, конечно, и так знал.
На сцену в нарастающем музыкальном торнадо вырвался материализованный смерч. В вихре рук, ног, сверкающего колеса мелькали напряженные в «чи-из» белоснежные улыбки близнецов.
«Снежинки… симметричны. Они – совершенство».
– Здешняя коронка, – объяснил Генка со снисходительностью экскурсовода. – Номер «Зеркало».
Бреда и зрелищ! Зрелище было завораживающим. Колесо распалось на две закрученные спиралями фигуры, настолько одинаковые, что выверенная до мизинцев синхронность заставила зал тихо ахнуть. Танцоры повернулись лицами к зрителям, и узор движений рассыпался по всей сцене, а спустя миг пружинистые тени полетели в противоположных направлениях. Когда же близнецы вновь повернулись лицом друг к другу, их вкрадчивая грация растворилась в таком каскаде зеркальных па, что мне смертельно захотелось кинуть что-нибудь тяжелое и вдребезги разбить одно из мастерски сымитированных отражений.
Я слишком долго терпел начальственные замашки близнецов. Я так давно их ненавидел.
Машинально хлебнув из рюмки, я осклабился в сторону девушки с воротником из перьев, выдранных из хвоста нелетающей южной птицы, и вдруг понял, в чем измеряется терпение. Оно измеряется в рюмках. После энного количества выпитых рюмок терпение кончается. Я, по всей вероятности, приступил к завершению индивидуального подсчета.
Я смотрел на Катю, не отрываясь. А она, не отрываясь, смотрела на сцену. В этом, собственно, не было ничего удивительного. Братья владели вниманием всего зала. Я и не знал, что они умеют танцевать. ТАК танцевать. И снова задал себе мучительный вопрос, терзающий меня с тех пор, как не видел Катю: почему, когда я пришел к ней на второй день, она заплакала и сказала, что всегда меня презирала?..
Генка дернул за рукав:
– Не парься, Вовчик, эта рыжая – ихняя штучка. Говорят, оба пользуют.
Стало нечем дышать. Я рванул удавку галстука и потерял сразу и терпение, и сознание. Найдя последнее в какой-то момент, я обнаружил, что Генка с лицом, залитым кровью, дубасит меня в бога-душу-мать и орет благим матом. Оказалось, я стукнул приятеля по башке бутылкой «Абсолюта», хотя, будучи в автопилоте, совсем этого не помнил.
Я и дальше мало что помнил. В память запали только мудреные Генкины словообразования, возмутившие меня до глубины души. Ну, не люблю я грязи, и в словах не люблю. Поэтому я с силой двинул кулаком в воздух и попал во что-то мягко-упругое, с хрустким и одновременно сочным звуком подавшееся под костяшками пальцев. А после уже не было ничего. Бездна и вакуум. Остатки личного гомо сапиенса отреклись от меня самым предательским образом.
Сознание включилось дома в туалете. Я стоял на коленях перед унитазом и выхаркивал дыхалку вместе с уксусной эссенцией желудка. Мой выпускной костюм был испачкан кровью, за шею меня поддерживал один из близнецов. Спьяну я не разобрал, кто, Юра или Дима. На его (их) месте я бы воспользовался редким случаем близости моей шеи и сдавил бы ее так, чтобы блевотина застряла в ней навсегда. Мне ли было не знать: они меня тоже ненавидят.
– Поураганил, дурашка, – Дима (Юра) ласково усмехнулся.
Юра (Дима) бросил на стол ключи от квартиры:
– Извини, пришлось в карманах у тебя порыться, родителей-то дома нет.
«Какое счастье», – подумал я. Не о карманах, а о родителях.
– Генку не бойся, – это снова Юра (или все-таки Дима?), – он тебя не тронет, мы договорились.
Я дернулся:
– С чего это я буду его бояться?
– Ну, пока, – выдохнули они дуэтом и ушли.
Инцидент утрясся в сто раз лучше, чем ожидалось… Впрочем, как сказать. Может, в сто раз хуже.
На скуле скромно сиял не очень броский синяк, все остальные кровоподтеки и ссадины скрывала одежда. Едва я вышел из дома в магазин за хлебом к обеду, ко мне подступил человек, явно принимавший участие в нешуточных боях: голова перевязана, лицо опухшее, на переносье марлевая нашлепка.
Генка. Я сломал ему нос, чуть не пробил черепушку, а приятель смотрел на меня с подозрительным уважением. Даже с умилением, почудилось.
Нет, я, конечно, понимаю: человека, который тебя побил, тем более если ты – солдат, а он – пороха не нюхавший пацан, невольно начинаешь уважать. Но не до такой же степени. И потом, Генка мне тоже нанес приличные увечья. За грудь укусил, даже рубашка в том месте порвалась.
Сначала я в легком шоке решил, что он – садо-мазо или, не дай бог, гомик. Смазливый же на физиономию. За грудь почему-то укусил, не за руку, к примеру, и это его панибратское обращение – Вовчик, Вовчик… Я плохо знал Генку, мы задружились на ремонтной почве, но другом он мне не был. У меня после близнецов и Кати не было друзей, и вообще никогда не было. С Генкой мы беседовали по делу: амортизаторы, движок, карбюратор, прокачка. Не в армии ли его… Кто-то соскучился по любимой девушке, а Генка оказался на нее похожим как две капли воды, и…
Страшно чем-то довольный, он прервал мои гнусные измышления:
– Неплохо я за драчку срубил.
– Что… срубил?
– Бабло, – опешил Генка. – Друганы твои утром принесли.
– Какие друганы?
– Ну, которые в ресторане все уладили и нас развезли по домам.
– Кто «развезли»?! – Надеясь неизвестно на что, я пытался оттянуть миг разоблачения. Пусть не они, Боже, пусть кто угодно – черти, демоны, дьявол, но не они…
– Зеркалы, – растерянно хохотнул Генка. – Не помнишь?
– …и что?
– Сестра у меня умница, как завопит: «Сейчас поедем в травмпункт! Засвидетельствуем избиение! Засудим вашего Вовку!» Или, значит, платите за физический и моральный ущерб. Пораскинули мозгами, пока она мне нос правила, благо что медичка. Парни не стали долго торговаться: хорошо-хорошо, простите, до свидания. Попросили не болтать никому. А нам и самим невыгодно. Но я думал, ты-то хоть знаешь… Деньги же! Деньги! Неужто правда – тебе не сказали?
