Воздух иззяб в ожиданье. Тоскою подкрашена, вдаль синева отступила. Мечутся взад и вперёд в безрассудном, бесчувственном беге, как дым, облака. Солнце прищурило веки в бессилье.
Ручей безымянный утих. Лишь голые ветки тревожно гудят на ветру да листья сухие с травою поникшею голосом странным жалобный стих — песню прощанья — поют.
“Наверху, на отвесной скале…”
Наверху, на отвесной скале, перед бездной чугунно стоишь. Край вселенной там кажется найденным. Тьма и тишь. Никого. Если прямо, то – вниз. И как будто б яснее – про главное.
Шаг вперёд – лишь мгновенья ещё отстрадать. Мало. Страшно до жути. Однако – прекрасно же! Отойдя, обмануться, как трус, будешь рад. Сам роняя себя без конца в униженьях, утешишься: так — безопаснее…
– Аой!
“Месяц сегодня в ущербе…”
Месяц сегодня в ущербе. Месяц в тумане. Снится ему полнолуние. Снится ему что-то раннее…
Волны притихли, уснули. Звуков не стало. В блеске рассеянном, синем плавают скалы.
“В какую сторону ни устремлюсь…”
В какую сторону ни устремлюсь продавленной душою, там лишь бесчувствие, замшелое, немое, как залежалый камень, себя само хранит. Куда ни поспешу за сглаженной мечтою, — лишь эхо трудное, обросшее бедою, в надземных миражах тоскливо провисит.
“Тьма богатеев…”
Тьма богатеев чиновников, зэков, бандитов, бомжей, проституток, попов, ребятни, стариков, работяг, беспризорных и нищих двоякое обозначает классно: является каждый между людьми чем дальше, тем, собственно, более лишним, и, собственно, каждому — страшно.
Очищение грозой
Нащупав на́скоро не свой, забытый, предыдущий, каменистый, пересохший, след, ликуя, трепеща, всшумит в овраге свежий, необученный, отчаянный ручей; не отягчат его воспоминания о только что утихших своевольных, мощных, урагане и дожде…
Как весело ему в объятиях заманчивых, ещё не до конца рассеянных угроз!
Просветятся упругие бока на торопливо уходящих в даль обидчивых, угрюмых, тёмных, страшных, разъярённых тучах, и всё опять покажется свежее, утончённей, привлекательнее, лучше, — до новых, ожидаемых смущённою душою гроз, тревожных, мрачных и тяжёлых мыслей, робких, лёгких и неясных чувств, несдержанных, раскованных признаний и страстей…
Предснежье
Стёкла окна запотели; на них провисает извилистых струй бахрома — в далёкую грусть уходящие тонкие стебли раздумий-корней…
А под окном, одинокий, обиженный сыростью тополь, раскинув холодные руки, скорбит об утраченных листьях.
Горбятся крыши, цепляясь за низкое небо, — оно уж наполнено снегом.
“Мир полон превращений…”
Мир полон превращений неизбежных: как ясный день идёт на смену ночи, так разум наш с годами всё яснее черты времён минувших освещает, без сожаленья юность укрывая. Но горький эпилог своих стремлений не каждому из нас дано осмыслить. Глядь: а на смену дню уж ночь приходит. Какой укор разумному началу! Как мужество в пути навстречу жизни нас прежде каждый день сопровождало, так в новый срок, со счётом невеликим, себе мы на уме – герои и мужчины — и смело с обречённостью толкуем. Мы по десятку узких троп легко проходим, становимся счастливыми иль злыми, а рядом нас зовут любимыми, друзьями, ждут, завистью гнобят, плетут на нас интриги. Но даже на виду у ежедневной скуки ещё есть право каждого искать дорогу, ту, на которой честь ронять некстати. Когда же в суете косноязычной себя хоть раз ты упрекнул в упрямстве, в остатках юной дерзости и пыла, то знай, что от такого отреченья ты пострадаешь сам, притом немало. Ты будешь скромно жить затворником унылым, для вида раздавая обещанья в делах, которых делать уж не хочешь, и с этим жить уже не перестанешь; но ненадолго так тебя достанет…
“Завидую тебе, художник…”
Завидую тебе, художник даровитый, собрат моих обманчивых стремлений; в порыве чувств и воли, вместе слитых, ты предо мною – несомненный гений.
Я примечал: усталый, на пределе, тянулся к кисти ты в волнении поспешном; мазок-другой – и чьё-то оживало тело, и трепетало красотой нездешней.
Всё дышит в мастерской твоим прикосновением. Готов очередной эскиз, — в нём движется, искрясь, поток высоких дум. К единой цели – всё; ко благу – вдохновенье. Я с осветлённою душой тебя благодарю.
– Аой!
“Звенит, поёт ночная тишина!”
Звенит, поёт ночная тишина! Кружатся звуки в сладостных порывах. Едва приблизившись, уйдут опять назад, взлетят куда-то вверх, опустятся с обрыва.
Аккордов череда и мягкие октавы в рулады просятся жемчужные сойтись, поверить в то, что заполняет жизнь, и слиться с ней торопятся заставить.
И серебристый смех, и тайный шёпот, и истомлённый вздох, и отдалённый топот… Кому-то звучный перебор соткёт любую нить.
Мы только двое знаем тайну нашу. Уймётся тишина, что так сердца палит, и снова к нам другая, поровней, приляжет…
Реквием
Всё, что ещё от меня осталось, — то – что есть; – не такая уж малость!
Немотный и твёрдый, в пространствах пустых я странствую, вечностью меряя их.
Чтоб уцелеть на путях неизведанных, служу лишь себе, терпеливо и преданно.
Только и дела всего у меня, что грановка моей ипостаси: грановка-обновка.
Лечу или падаю, всё мне едино. Лучшая грань – от толчка в середину.
Не остаётся сомнений: удар что надо. Ещё не разбит я! и то мне – наградой.
Хоть гранями всё моё тело изрыто, я не ропщу; – они мне – прикрытье.
Новые сшибки – раны на ранах; ими шлифуются прежние грани.
Сбито́й, отшлифованный, я и внутрях твёрд и спокоен словно бы маг.
Тем и довольствуюсь в ровном движении. В радость мне встречи, желанны сближения.
Нету в них умыслов; только судьба их преподносит, блуждая впотьмах.
В том её действенность и непреложность: редко в пустом возникает возможность.
Рядом ли дальше чей путь проискрится, это всего лишь намёков частицы…
Выгоды есть и в бесцельном движении: вызреет случай войти в столкновение…
Всё, в чём я сущ и ода́рен судьбою, то всё – во мне; – и – прервётся со мною.