Антон Понизовский
Тебя все ждут
5
Во время нашего разговора на мониторе стояла, иногда чуть подрагивая, картинка – туннель в темноту, на фоне туннеля два белёсых пятна: один птенец долбит клювом другого, как этот голос долбил меня – и додолбил. По нижней границе экрана тянулась дрожащая ярко-зелёная пиксельная полоса, что-то напоминала из прошлой жизни, я никак не мог сообразить, чтó…
Хорошо помню свои тогдашние ощущения. В студии полумрак. Пахнет дешёвым чистящим средством и пылью. Стол под локтями, со сколами и царапинами – такой же тоскливый, как эта отдушка. На стенах звукоизоляционные панели в дырочку. Как будто каждая дырочка – это окно, из каждой дырочки на меня смотрят те самые миллионы несостоявшихся зрителей…
Сейчас он вернётся и скажет: спасибо, Алексей Юрьевич, вы свободны. И всё. Главной роли на Первом канале нет. Сказочных миллионов – нет. Есть только счёт из больницы – и ни малейших шансов этот счёт оплатить. Только что этот шанс на меня упал с неба, невероятным, волшебным образом, – и я сам, своими руками, поганым своим языком…
Не знаю, сколько прошло минут, три или десять, – в общем, когда он вернулся, я был готов абсолютно на всё.
Но грызун-то в наушнике этого знать не мог. Когда он снова заговорил, меня удивило, насколько иначе звучит голос – без всяких прежних цоканий и пританцовываний, а совершенно прямо и сухо:
– Алексей Юрьевич, мы в курсе вашей ситуации. Несколько месяцев тому назад вы сказали в частной беседе, что если бы могли отдать жизнь за… – послышался бумажный шелест. – Цитирую: «не задумался бы ни на секунду. Только бы он был здоров». И сегодня вы повторили, что… – Звук перелистываемой страницы. – «Нет сил жить». И в шутку просил себя «заказать». Говорил: «закажи меня».
– Погодите, откуда… вы прослушивали меня? Слежка?
– Ну что вы, Алексей Юрьевич, не фантазируйте. У нас и возможностей таких нет. Хорошо отработал кастинг-директор, навёл справки. Коллеги за вас искренне переживают, хотят помочь вам… Сейчас важно другое. Мы вам даём ту возможность, которую вы себе воображали. Вы же артист, фантазия у вас хорошая. Представьте: вы вышли из студии, вы спустились на лифте, прошли через проходную, вышли на улицу Королёва – и вас сбила машина. Насмерть. Прямо перед Телецентром. И всё, вы не можете посоветоваться с женой.
Я подумал: а было бы хорошо. Если сразу.
– Ваша прежняя жизнь завершилась. Точнее сказать: прервалась на неопределённое время. Зато во время этого перерыва ваша семья получает три тысячи долларов в день. На эти средства оплачивается лечение. Плюс остаётся вполне достаточно для безбедного существования. Больше того: если растёт стоимость медикаментов – пропорционально растёт оплата. Если нужен аванс на лечение – мы авансируем. Это прописано в договоре. На этих условиях – вы отдали бы свою жизнь? …Повторяю вопрос: вы отдали бы свою жизнь?
– Да.
– Подписывайте.
Больше не было в голосе никакого Тянитолкая, он давил напролом. Даже что-то буквально лязгнуло металлическое.
– Выдвиньте средний ящик. Видите папку?.. Откройте.
Толстая пачка страниц.
– Ручка должна быть внутри.
– Но… я хотя бы могу прочитать?
– Читайте. На самом деле, контракт очень простой. У вас – никаких прав. Кроме одного: права получать в день три тысячи долларов. Все остальные права вы отдаёте Телекомпании «Первый канал». Права на ваше изображение во всех видах, на всё, что вы скажете или напишете, пока действует договор, Телекомпания получает бессрочно. Конфиденциальность – бессрочно. Вот, в общем, и всё. Обманывать вас не в моих интересах. Наоборот, всё важное я с вами сейчас проговариваю максимально отчётливо. Здесь со мной присутствуют два свидетеля и нотариус. Кроме того, ведётся аудио- и видеозапись нашей беседы.
– Вы говорите «пока действует договор»?..
– Да, пока вы заняты на проекте. Односторонне расторгнуть контракт вы не можете. Сиречь, не можете соскочить. А вот Телекомпания имеет право расторгнуть в любой момент. Например, если вы плохо играете. Но в этом случае всё заработанное остаётся при вас. Кроме пункта… обратите внимание, глава пять, пункт двадцать два… на четырнадцатой странице: «при неоднократном грубом и намеренном нарушении сценария… также при нарушении действующего законодательства, включая, но не ограничиваясь… насильственные, хулиганские действия на площадке…» Видите? Телекомпания имеет право взыскать все уплаченные вам суммы. Плюс штрафы, проценты, фактические рас-ходы…
– Зверство какое.
– У вас есть желание «неоднократно, грубо, намеренно» нарушать? Совершать «насильственные, хулиганские действия»?
– Нет, конечно…
– Тогда в чём проблема? Ничего сверхъестественного от вас не требуется. Придерживайтесь сценария. Глава восьмая, пункт тридцать седьмой: «Телекомпания вправе использовать технические средства, включая, но не ограничиваясь: камеры слежения, открытые и скрытые микрофоны, суфлёры, датчики, передатчики и др., как бесконтактные, так и физически контактирующие с Актёром…» Да! Вот ещё пункт, – в его голосе как будто снова проснулась надежда: надежда, что я откажусь? – может для вас оказаться существенным. Сухой закон.
– На площадке?
– Вы всегда на площадке. Год, два, пять лет… Ни капли спиртного.
– Зверство, – тупо повторил я.
– Да? А по-моему, фантастические условия. Заниматься любимым делом за миллион долларов в год.
– И не жить.
– А зачем? – Он зевнул. – Извините.
– Не видеть родных…
– Зато они смогут вас видеть ежесекундно.
Я ещё полистал договор туда-сюда, попытался вчитаться. Перед глазами как будто стоял туман. Я скользил взглядом по строчкам, не понимая ни слова. Сдался. Сказал:
– Хорошо. Где подписывать, тут?
– Алексей Юрьевич, уточните, пожалуйста: вы приняли это решение под давлением?
– Да… То есть нет, нет!
– Вы можете принять как положительное решение, так и отрицательное. Вы вменяемы. Вы трезвы. Вы в нормальном физическом состоянии. Всё верно?
– Ну… Верно.
– Нотариус попросит вас ответить на пару стандартных вопросов.
– Представьтесь, пожалуйста, – другой голос.
– Орлов Алексей Юрьевич.
– Где и когда вы родились, дата?
– Москва, тринадцатое ноября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.
– Как вы себя чувствуете?
– Нормально.
– Какое сегодня число?
– Тридцатое ноября две тысячи двадцать первого года.
– Где вы находитесь?
– В озвучке… то есть в аппаратной, в Останкинском Телецентре. Третий этаж…
– Знаете точный адрес?
– Москва, улица Академика Королёва, двенадцать.
После паузы снова земляной голос:
– Можете подписать. Да… И на каждой странице. В любом месте: сбоку, внизу… Лучше внизу, да. Смелее.
Сейчас вспомнил, и стало стыдно – подписывая, я спросил:
– Но я ведь главный герой?
Жалко, беспомощно… Тьфу…
– Алексей, вы – якорный персонаж.
– Вы сказали, главная роль.
– «Главным» я называл только Первый канал. В отношении вашего персонажа я этот термин ни разу не употребил. «Центральный» – да. Пи-Оу-Ви.
– Это одно и то же.
– Нет, не всегда… И второй экземпляр, пожалуйста, тоже на всех страницах… Представьте себе, например, колесо. Колёсная ось – элемент не самый подвижный, но, безусловно, центральный. Так же и ваш персонаж. Он не обязательно главный участник событий, но он в центре. Зритель слышит его ушами, смотрит его глазами двадцать четыре часа…
– А если я вдруг чихну? Закашляюсь? Забудусь, в носу поковыряю?
– Чихать чихайте сколько угодно…
– У меня часто в горле першит, знаете, как…
– Не проблема. А в носу ковырять… Постарайтесь следить за собой. Чтобы не разрушать романтический образ.
– А если пукну? Случайно?
– У вас проблемы с желудком?
– Да вроде нет, не особо.
– Мы будем следить за вашей диетой… Помните: полная конфиденциальность. Про ваши финансовые условия – ни партнёрам, никому – ни слова.
– А что, для партнёров тоже секрет?..
– В первую очередь для партнёров, вы что! С вами будут сниматься селебрити, а получают они меньше вас. Ни в коем случае никаких цифр. Я вас предупредил про ответственность.
– Вы ещё говорили про иностранных актёров…
В наушнике стихло, как будто он выключил микрофон. Я продолжал расписываться на страницах.
– Да, – подтвердил он, вернувшись. – У нас будет сниматься один каннский лауреат.
– Кто, секрет?
– Теперь для вас не секрет. Матия Йович.
Снова стукнуло в голове – может, не так оглушительно, как про миллион долларов, может, не колокол, а какой-нибудь гонг – но тоже довольно громко. Дело в том, что мы с Йовичем – близнецы. Ну, почти. Я спьяну шутил, что, когда меня выгонят отовсюду, пойду в шоу двойников. Он-то, конечно, не подозревает о моём существовании, а я за его карьерой слежу. Фильмы стараюсь не пропускать, интервью читаю…
– Так что у вас будет шанс встретиться на площадке… Заканчивайте, Алексей.
«Алексей» прозвучало небрежно – так разговаривают с водителем, с официантом. Раньше он называл меня «Алексей Юрьевич».
– Только что, – огрызнулся я, – у меня было отчество.
– Зато не было титула. Кстати, отчество у вас теперь другое – Кириллович.
– А называется-то как?
– Фильм?
– Сериал.
– «Дом Орловых». Да-да. Приятное совпадение. Здесь фамилию-имя-отчество полностью, подпись… Ага. Видите, граф, и до полуночи уложились. Значит, вам причитается за сегодняшний день. Ещё один бонус.
– До полуночи… Прямо как нечистая сила…
– Завтра с утра начинается испытательный срок.
– Погодите, про испытательный срок речи не было!
– Для вас – абсолютно никакой разницы. На оплату это никак не влияет.
– И сколько же он продлится, этот ваш испытательный…
– Пока не выйдем в эфир. Два с половиной – три месяца.
Я подсчитал в уме. Хотя бы два месяца протянуть – уже будет неплохо.
– Кольцо снимите, пожалуйста.
Я часто снимал обручальное кольцо – перед спектаклями, перед съёмками. Это привычное действие. Но в этот раз, когда свинчивал, потянуло тоской.
– Можете положить в кошелёк. Телефон, сумку, одежду верхнюю – всё просто оставьте здесь. Ничего не пропадёт. Всё получите по окончании проекта. На выходе.
– Как из тюрьмы.
– Лучше представьте себе не тюрьму, а орбиту. Вы космонавт. Так позитивнее, согласитесь. Копию договора возьмите себе. Сейчас вас проводят…
В этот самый момент мой живот громко, протяжно, с раскатами и руладами, забурчал.
– Мне поесть там дадут? – спросил я.
– Поесть… – Он запнулся и, видимо, растерялся: не предусмотрел, не учёл… Я сразу как бы пролез в эту щёлку:
– И пива!
– Нет, – цыкнул он, но как-то не слишком решительно. – Я же сказал, сухой закон…
– Но это же там, на площадке, а мы ещё тут. По-человечески вас прошу. Одну бутылочку! Две!
(Снова голос на фоне, глухой, неразборчивый.)
– Хорошо. Сейчас вам принесут поесть и бутылку пива.
– Бельгийского, если есть. Какое будет. Нефильтрованное. Любое! Холодное!..
– Хорошо, хорошо… С зубами у вас всё нормально? В девятнадцатом веке со стоматологами проблема. Так что лучше заранее…
– А одежда? – вдруг сообразил я. – У меня же нет смен-ной…
– Одежда есть. Мы взяли мерки в театре.
– Подождите… – У меня в голове стала складываться удивительная картина. – Сериал называется «Дом Орловых». Меня и моего персонажа зовут одинаково. Вы договаривались с моим театром. Вы взяли мерки. И с Мэтью Йовичем – вы не вчера ведь начали переговоры… А если бы я отказался?
– Но вы же не отказались.
– Но я же мог?
Опять что-то лязгнуло металлическое… Кандалы?
– Знаете ли… – проскрипело в наушнике, и я прямо увидел, почувствовал, как землеройка ткнула меня своим рыльцем. – Знаете, Алексей, в чём разница между предопределением и предвидением? Вы совершаете некий выбор, и думаете, что этот выбор свободен. Из этого вроде бы следует, что предопределения нет. Но тем не менее ваш выбор можно предвидеть.
– Не понимаю.
– Я вас успокою. Никто не понимает.
И отключился.
6
Я помню: в наушниках тишина. На столе под лампой кусок ковролина, на ковролине две пачки подписанных мной страниц. Похоже, что разговор действительно был.
«…Вас сбила машина… Вы отдали бы свою жизнь?..»
Что важное я не сказал? Что могло бы пойти по-другому?.. Мне сделали предложение – я согласился. У меня не было выбора.
На душе почему-то мутно и тяжело. Может быть, просто от голода?
Край столешницы упирается мне в колени. Ну и долго мне ещё так сидеть?
Тут я слышу, как поворачивается рычаг. В тёмном предбаннике короткая возня, что-то звякает. Открывается дверь, и на пороге фигура: белая грудь, в белых перчатках поднос, на подносе что-то под белой салфеткой… Блеснула бутылка! Шаг, другой, в свете лампы я вижу белое кружевное жабо, ливрею, расшитую золотыми узорами, короткие, по колено, штанишки, ноги в белых чулках, башмаки с пряжками, – лакей водружает поднос на стол, кланяется и произносит торжественно и немного ворчливо:
– Ужин, ваше сиятельство.
Ух ты, думаю. Ну и физиономия!
Надо лбом – совершенно прямая линия чёрных волос, как будто парик, прилепленный или приклеенный. Лошадиные зубы. И, как бывает с клоунами и с большими актёрами, сразу, мгновенно – цельное впечатление: юг Италии, Сицилия или что там, Неаполь, третьеразрядный мафиози на подхвате, вчерашний крестьянин, ширококостный, смешной… Идеальная физиономия эпизодического актёра!
Не лицо. И не рожа, не харя, а именно физиономия. Даже – физиогномия.
Взмахнул, хлопнул тяжёлой салфеткой и со словами:
– Позвольте, ваше сиятельство… – как бы приобнял и с отеческой грубоватой заботой подоткнул салфетку за воротник. Круговым жестом, как фокусник, снял с подноса бутылку – и одним движением сковырнул пробку о край стола. Вручил мне эту бутылку с тяжёлым вздохом:
– Напиток богов…
Горлышко ещё дымилось. Я припал губами к холодному выпуклому колечку и – первый глоток…
Острые маленькие пузырьки… Волшебная горечь, сперва совсем лёгкая, легче воды из-за пены и пузырьков, а потом расцветает, вступает в действие алкоголь, голова проясняется… Не бельгийское, ну да неважно… Глоток за глотком… Наслаждение! Счастье!..
Мафиози вытянулся в струну, отвёл глаза, как бы не в силах смотреть, как я пью, сглотнул всем кадыком. Я видел только шею и ухо, но насколько же красноречиво эти шея, ухо, кадык взывали ко мне, проклинали сухой закон на площадке!..
Я вытер салфеткой горлышко, по-братски ему протянул:
– Хотите глоточек?
– Премного благодарим. Не положено, – скорбно сказал мафиози.
Ничего себе, снова подумал я. Актёр, актёрище!
Всё, что он ни делал, было смешно и точно. И абсолютно естественно. У дядьки был настоящий клоунский дар. Жуя бутерброды, я рассмотрел его одеяние: золотое шитьё, кружева… Выглядело солидно. Я всегда обращаю внимание на сценические костюмы: если ткань не дешёвая, если подогнано по размеру… Думаете, это мелочи? – нет. Это значит, продюсерам не всё равно. Бог даст, и сценарий будет приличный, и режиссёр…
На подносе рядом с тарелкой лежала маленькая коробочка, я поначалу её не заметил. Подождав, пока я доем, мафиози эту коробочку открыл (получилось не сразу: ему пришлось стащить перчатку и твёрдым ногтем поддеть). Внутри была тускло-розовая пластмассовая таблетка, шайбочка – она мне напомнила батарейку для часов: знаете такие? диаметр несколько миллиметров, напряжение, кажется, полтора вольта.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, – проворчал мафиози. – Это суфлёр. Вставьте в правое ушко. Поглыбже, ещё поглыбже, ваше сиятельство, чтобы не было видно… Чудесно. Теперь, ежели вы изволили трапезу завершить…
Он вытащил и отбросил салфетку, пустой поднос взял под мышку и попятился к двери. Я бросил прощальный взгляд на мою куртку, на сумку, там всё: телефон, паспорт, кошелёк; в кошельке, в отделении для мелочи, кольцо…
– Папочку с договорчиком не забудьте, ваше сиятельство.
* * *
В коридоре я по привычке тронулся к лифтам, но мафиози вдруг жёстко, не по-лакейски, сцапал меня под локоть и со словами:
– По лесенке, ваше сиятельство, нам по лесенке… – потащил в противоположную сторону. Одной рукой он крепко меня держал, в другой руке у него был поднос. Не понимаю как – но при этом он ухитрялся страстно, опять же по-итальянски жестикулировать: делал рукой утиный клювик и быстро его раскрывал («га-га-га», «бла-бла-бла»), приставлял широченную ладонь к уху, показывая, будто кто-то кого-то слушает, тыкал себе в ухо пальцем. Я сообразил: нас подслушивают через эти пластмассовые таблетки. Он прижал к губам палец: молчим, молчи!
В полпервого ночи останкинский коридор был пуст – только двое рабочих впереди что-то делали с полом, один спустился по пояс и то нырял куда-то вниз, то выныривал, как землекоп из могилы. Когда мы приблизились (шли мы быстро), я увидел: в полу зияет люк, квадратная крышка люка стоит у стены, а впереди и внизу, у нас на пути, почти во всю ширину коридора – сплошное переплетение кабелей и проводов, толстых и тонких, проложенных по отдельности и пучками, и тот рабочий или электрик, который внизу, перекусив один провод кусачками, наклоняется и длинными движениями вытаскивает его изнутри, выбрасывает на поверхность – а тот рабочий, что наверху, кольцами сматывает этот кабель в бухту.
Наверно, я был слегка не в себе (в общем, немудрено, если вспомнить всё предыдущее) – но так ярко, так сильно впечаталась эта картинка, что я вижу её до сих пор. Как будто раньше я жил обычной жизнью, ходил, не задумываясь, по этому коридору, по этим люкам, а там внутри, оказывается, сплошные кишки – и вот будто бы вскрыли и роются…
Кое-как по стенке мы протиснулись мимо – могильщики посторонились – и мы оказались на лестнице.
Вдруг мой провожатый остановил меня (за рукав, молча). Присел на корточки. Обнял кадку (на всех этажах стояли большие кадки с растениями – и здесь, на площадке третьего этажа, тоже торчала какая-то пальма). Вытащил из-за дырявой пальмы бутылку. Такую же, какую только что выпил я… И внезапно с размаху швырнул поднос на плиточный пол! Металлический грохот пошёл волнами по этажам. А мафиози, нажав, сбил пробку краем пластмассовой кадки и успел сделать несколько жадных глотков, пока поднос не улёгся.
Я смотрел на всё это, разинув рот, пока не сообразил: он таким образом заглушил звуки. Чтоб не подслушали. У них же сухой закон. Пошёл покупать мне бутерброды и пиво, и заодно купил бутылку себе, а когда поднимался, припрятал. Ушлый, зараза…
– Извините, ваше сиятельство, мою неловкость… – жестами он меня приглашал спускаться по лестнице, но «медленно, ме-едленно… ещё ме-е-едленнее…» – Не желаете ли по дороге о чём-нибудь разузнать?
Ага, понял я: хочет, чтобы я говорил, а он в это время выхлебает запрещёнку.
– Как вас зовут?
Посмотрел с насмешливой укоризной: мол, ну ты чего?
– Тебя! – поправился я. Конечно, он крепостной, я хозяин. – Как звать тебя, братец?
Он оторвался от полупустой бутылки, почтительно произнёс:
– Симеон. Али просто Семён, как изволите. Камердинер ваш.
И повертел указательным пальцем: мол, не молчи, не молчи, давай, говори что-нибудь, заполняй тишину.
– А что, Семён, у вас… то есть у нас, у Орловых, всё время нужно так выражаться? Как в девятнадцатом веке? Без этих… – Как же они называются, слова из другой эпохи… – Анахронизмов?
Тем временем мы спустились на первый этаж. Допив бутылку, он выдохнул, но беззвучно – и на секунду даже блаженно закрыл глаза.
– Всё достоверно изволите понимать… – Оценив расстояние до полицейского, который дежурил на выходе из Телецентра, Семён загородил очередную кадку широкой спиной, ловко воткнул бутылку горлышком в грунт – и подмигнул мне. Я был в полном восторге от этого прохиндея.
– Что за шум был? – спросил полицейский.
– Вот, подносик упал, товарищ старший лейтенант.
Смерив нас взглядом – один в джинсах, другой в ливрее, – лейтенант отвернулся: мол, навидался здесь и не такого.
«Живой, живой!» – думал я про своего камердинера. Азартное подростковое чувство, как когда мы с приятелем Ромкой, соседом по съёмной даче, исподтишка по очереди курили первые сигареты (а потом выяснилось, что моя же мама эту вечернюю сигаретку тайком ему и выдавала). Или в Брюсовом переулке – когда мне было восемнадцать лет и квартира в полном распоряжении… Свобода и братство.
Теперь неизвестность была не такой тревожной: у меня появился союзник. «И ведь отличный актёр! – думал я. – Упругий, ухватистый… Есть на кого опереться…»
* * *
В холле первого этажа не было ни одного человека. Напротив так называемых «больших лифтов» на сиротливой подставке вроде мольбертика стояла траурная фотография – и перед ней пара жидких гвоздик. Сколько народу работает в Телецентре – тысяч двадцать, наверное, тридцать, – постоянно кто-нибудь умирает. Статистика… Издалека показалось, лицо молодое. А может, просто такой снимок выбрали. Интересно, подумал я, если бы умер я, кто-нибудь тут поставил бы фотографию? Вряд ли…
Я старался не отставать от Семёна, сохраняя при этом непринуждённый и независимый вид, как будто не я был при нём, а наоборот, он при мне. Трогал правое ухо, проверял, не вывалился ли наушник (кстати, минут через десять привык и совершенно забыл о нём). Было страшновато и любопытно: кто эти «селебрити первой величины»? Может, кто-нибудь из знакомых? А если меня не примут, если я не впишусь? Если выгонят?.. Три тысячи долларов в день, нереально… Хоть бы пару месяцев продержаться… Да хоть один месяц – уже шикарно…
Камердинер нырнул в незаметный проход, спрятанный за большими лифтами. Толкнул распашные двери: в лицо дохнуло затхлым горячим воздухом. Мы оказались в транспортном коридоре. Я был здесь только однажды, лет двадцать назад, и забыл начисто, что буквально в двух шагах от чистенького, обновлённого холла, увешанного экранами, – вход в этот подземный мир. Здесь всё было в точности как тогда – а может, и как полвека назад, когда Телецентр был построен: на полу не плитка, как в офисных коридорах, даже не асфальт, а какой-то грязный гудрон; в воздухе мельтешит и роится душное марево – шум принудительной вентиляции. Сюда ведут вентиляционные шахты со всего здания, нагнетается горячий воздух, поэтому духота и жара круглый год, запах натруженного металла и будто бы пота, как на старом заводе, и на уши давит, как при погружении на глубину.
От транспортного коридора отходит несколько закоулков, в один мы свернули. Жестяные двери с жёлтыми молниями: «Электротехническое помещение», «Мусорокамера», «ОЭПП / ШТ 16-5Д», и в тупике – дверь без вывески, стол, за столом охранник.
Семён выудил из ливреи пропуск, сунул охраннику:
– Круглосуточный.
Не дожидаясь реакции, потянулся охраннику за плечо, нажал кнопку на переговорном устройстве и сделал шаг назад – позволил нас рассмотреть в камеру наблюдения. Дверь отщёлкнулась. Мы вошли в коридорчик, Семён захлопнул за собой первую дверь. Сразу же автоматически отворилась вторая дверь шлюза – и, снова в образе камердинера, Семён склонился почтительно, пропуская меня вперёд.
