Антон Павлович Лосевский
Якобы книга, или млечныемукидва
Голова 69. Отъявленные явления
я.
я?
Я!
Я есть. Ты есть. Он есть, Она, еще Они. Но не верьте тому, кто скажет, что нас множество, пантеон. Я всегда один, ведь Я – Бог, правильный и правдивый, всеведущий и всемогущий, всепроникающий и вездесущий, безраздельно господствующий – главный. И все живое: всЯкие птички, рыбки, человечки есть лишь разбросанные повсюду жучки и камеры наблюдениЯ, собирающие, анализирующие и осмысливающие переменчивую информацию, отправляющие ее в центральное хранилище мирозданиЯ, иначе говорЯ – храм имени Я. Замечательные созданиЯ: сенсорные, рефлексирующие, биологически воспроизводимые. Это Я, Ты, Он, Она – вместе дружная семьЯ.
Когда Я утверждаю, что Я – Бог, то сразу подразумеваю, что и сущий ДьЯвол тоже, двоЯкий и двусмысленный, потому как мы сродни правой и левой рукам одного целого. Именно Я вселЯю в ТебЯ надежду, Он выселяет ее на улицу, Я подаю отличную идею, Он отбивает ее в аут, точно теннисный мяч, именно Я в ответе за прием корреспонденции, этот нескончаемый поток молитв, прошений и на_всякий_случай_просьб, Он же перехватывает их прежде, делаЯ запоздалыми или закодированными. И вместе мы сила, взрывающаЯ мозги и разбивающаЯ сердца, танцующаЯ тела и обделывающаЯ дела, вместе мы даем торжественные обещаниЯ, а сами не приходим на ключевые совещаниЯ, вместе входим в долю, парализуем волю, уходим лесом, полем, морем, отбросим детали, главное – усталые, но довольные. Продолжать? Довольно. Это еще к чему, когда принципиально лишь то, что Я все равно много важнее, чем Ты, Он, Она, даже вместе взятые Они, на одну чашу весов сложенные, взвешенные и красной ленточкой перевязанные.
Еще Я совсем не любитель признавать своих ошибок, потому что Я их практически и не совершаю, а если вдруг все пошло не так, так это виноватый вовсе не Я, но Ты, Он или Она, еще чаще: какие-нибудь Они. Так уж Я устроен. К тому же Я – это всего лишь Он относительно иного Я. И кем бы ни был Ты, сколь много бы ни значил длЯ менЯ – Я всегда остаюсь поважнее, посущественнее, ибо Я – Бог, да простит меня Бог за такого рода уподоблениЯ. Я-то всего-навсего хотел высказатьсЯ в том духе, что отовсюду лезет эго Я, в каждой кроне древа заседает на ветке свое Я, в каждой собачьей конуре дрожит от холода такое Я, под каждым придорожным камнем притаилось это Я. Я – самое ходовое слово на планете ЗемлЯ, во всех Языках и наречиЯх. Я – ответ на любой почти вопрос. Кто Я? Ответ прост: Я. Кто виноват? Не Я. Ну кто так делает? Ну Я. Прямо говорЯ, никому еще не удавалось укромно укрыть свое Я. Есть свое Я и у разобщенной общественности, и у отдельно взятой бабули, казалось бы, упомянутой здесь случайно, искусственно выдернутой из общей массы; к тому же старости традиционно выдается такой кредит довериЯ и почтениЯ, что и поговорить-то тут вроде бы уже и не о чем. Однако вот на этом самом Я мы остановимся чуть масштабнее, иллюстрируя прискорбную, зачастую, неравномерность распределения богодьявольской пропорции в одном отдельном Я, когда ползунок чересчур смещен в положение зла, напрочь затмевая собой светлую сторону. Тем удивительней наблюдать, сколь часто подобным персонажам потребно показывать на публику полную противоположность.
Вот рассматриваемая бабуля возвращается в свою мрачную обитель, в престижную по планировке и расположению в районе квартиру, при этом насквозь засаленную и замусоленную, где ее встречает голодный котофей, облезлый и серый, как мутировавшая мышь: недаром говорят, что эти животные, как никакие другие, перенимают признаки своих хозяев. Бабуля, воротившись с очередного семинара по защите сирот от бессердечности взрослого мира, менее всего задумывается о незадавшейся судьбе беспризорников и прочих там озорников, куда больше ее занимает содержимое продуктового пакета, который так удачно удалось пополнить на семинаре доброты: здесь и воцерковленное молочко, и мяско, рыбные нарезочки и прочие вкусности и радости живота. Благодатное это дело – на семинары ходить и радеть о бесприютной детворе, произнося отвечающие теме собрания речи, увы, столь редко пересекающиеся с практической подмогой и милосердием.
Примечательная деталь: сама бабуля нисколько не заинтересовывается молочно-мясной продукцией; собранные деликатесы предназначены сожителю-полковнику, дослужившемуся до трех звезд и, что особенно славно получилось, благополучно уклонившемуся от всевозможных военных передряг, вроде участия в боевых действиях или попадания в немилость вышестоящим воякам. Сама бабуля – строгая вегетарианка, приверженка того специфического типа вегетарианства, упоминать о котором, пожалуй, попросту не к столу, за которым иной читатель, быть может, читает эти строки.
И мы не станем упоминать, потому как в ту же минуту раздается телефонный звонок: то звонит сынуля, на редкость хмурое и хриплое существо, затаившее на жизнь черт знает чем вызванную обиду, а ведь бабуля только-только пообещала отписать тому квартиру, отжатую у выселенного из нее внука, племянника относительно сынули. Однако аппетит приходит во время еды: сейчас они обсуждают планы по подаче иска о незаконном обогащении этого внукоплемянника, ведь пока тот проживал в той квартире, они вполне могли бы ее сдавать, следовательно, упустили прибыль. И это значит, тот подлец должен будет теперь возместить им недостачу, ведь бравого полковника нужно исправно кормить чем-нибудь густым и частым, да и других хотелок хватает. Поговорив об этом, бабуля принимает следующий вызов. На том конце провода висит популярный священник, благословляющий бабулю за сердечное выступление на семинаре, уверяющий, что за это ей воздастся еще при жизни, а уж дорога в рай, чего там говорить, давно заказана и заслужена, усыпана лепестками самых немыслимых цветов, их цветов, оттенков и благоуханий. Бабуля самым елейным голосом принимает эти комплименты, а впрочем и не скрывает, что комплименты любит, после чего выдает духовному лицу ответную порцию самых сочных сладостей. Батюшка, кстати, в отличие от бабули, любит детей воистину; настолько, что уже в недалеком будущем ему предстоит отыскать в себе израильские корни, чтобы укрываться на чужбине от весьма основательных обвинений в педофилии, пока все как-нибудь не утрясется.
Самоудовлетворив свое ненасытное это эго, бабуля зазывает наконец полковника на кухню, не знавшую ремонта никогда. На стенах, полах, потолках там и сям выступают какие-то липкости и мутности, самого неприглядного вида и запаха. По большому счету принимать пищу в подобных декорациях должно быть как минимум неприятно, но нет – они уж свыклись, принюхались. Одна-единственная комната во всей квартире имеет пристойную обстановку – это гостиная с камином, куда время от времени приглашаются прочие сердобольные и неравнодушные к невзгодам детства благотворители, исправно осваивающие бюджеты и гранты, выделяемые на такие богоугодные дела. Полковник меж тем деловито нарезает колбаску, намасливает хлебец, складывает это в привычную композицию, так и тающую во рту, и, запивая коньячком, докладывает о былых своих военных заслугах, столь бесчисленных, что порассказать есть о чем. Особенно ему удалось прославиться в сибирской глубинке, где его стараниями наладилось расхищение складских запасов, что и позволило в результате столь мягко десантироваться в невские брега. Бабуля, доставая из буфета баночку с каким-то своим кушаньем, неспешно выкладывает на тарелочку непонятного вида комочки, заливает их вареньем, после чего начинает трескать. Боже, только об одном тебя прошу: пусть навсегда останется тайной, что именно поглощала эта безумная старуха, о том не должна узнать ни одна душа, ну, кроме автора этих строк, он-то знает, и знанием своим опечален надолго, но чтобы прознал еще кто – пожалуй, уже лишнее. Это неминуемо бросит тень на всю семейку, а ведь еще не все, не все еще ее представители окончательно выжили из ума.
На сожителя, отметим, лакомство бабули не производит ни малейшего впечатления, еще бы: он и подсадил ее на дьявольскую диету, сам же остался верен старым привычкам и доброму аппетиту, предпочитая красную рыбку и смягчающий суровое сердце коньячок. Бабуля, как ни в чем не бывало, заканчивает свою вечернюю трапезу и начинает приготовления к старческому сну, ненадежному и захлебывающемуся, в не менее жутковатой ванной складывает челюсти в баночку, смывает обильно накрашенные щеки и собирается в спальню. Вспомнив, будто позабыла что-то на кухне, она отправляется туда и накладывает из баночки еще, прямо из ложечки в рот, затем аккуратно сворачивает баночку в газетку, на которой ее внимание привлекает вдруг газетная статья-объявление с бойким заголовком, прочтение которой и скрашивает бесноватую бессонницу злокозненными замыслами.
Голова 70. рИм
… так, сказал бедняк, что бы вам тут еще поведать, прямо-таки не знаю, вообще-то я могу говорить часами обо всем, что видел, когда-то узнавал, где-то слышал, или всегда подозревал – за это мне и плотют налом. Лады, придумал. Порассуждаем о феномене, который я обозначу как разинутая Империя молчания. Потолкуем о рИме, с заглавной «И» посреди и строчными «р» и «м» по краям: так помоднее будет, да и слово Империя здесь, поверьте на слово, центральное. Империя, конечно, сделалась таковой не вдруг, начиналось-то все по-исторически обыденно: жили, короче, по всяким холмам и лесам разные народцы, а когда догадались, что больше все же схожие, чем разные, особенно относительно совсем других, тогда и принялись договариваться и устраивать некоторую государственность. Но здесь и сейчас мы не станем копошиться в летописях, воссоздавать картины быта и нравов того времени, тем более что нравы, в общем и целом, остаются неизменно низменными в любую эпоху. Мы сразу обратимся к последним страницам из истории рИма: история эта, как известно, уже закончена, поэтому мы ничем не рискуем, и будем говорить так, как оно есть. Что же случилось? А ничего хорошего для рИмлян: они устали, выдохлись, сделались ленивыми и инертными, как одурманенные дихлофосом тараканы…
Смех в зале (видимо, публика среагировала на знакомое сочетание слов «таракан» и «дихлофос», показавшееся ей забавным и рождающее определенные бытовые ассоциации).
… ну так вот: из чего же слагались самые славные страницы в истории рИма, а? Правильно: военные походы, завоевания и победы, возведенные в принцип. Разумеется, имели место и науки, и искусства, и ремесла, но, прямо скажем, в значительной степени все это культивировалось в интересах военного промысла. То есть: если изобретение полезно армии – это хорошее изобретение, ежели нет, то никому оно особо и не нужно – денег не дадут. Зато военные успехи рИмлян были абсолютно реальны и глобальны, что и позволило расширить свои границы не только далеко, но и надолго, открывало выход на соседние континенты и очень поспособствовало обращению всевозможных аборигенов в свою веру, для чего по краям Империи традиционно подселяли рИмлян из центра, нарекая наместниками, как бы смотрящими…
Смех в зале (допускаю, что публика срефлексировала на «смотрящих», автор этих заметок и сам теряется в догадках).
…и, будем откровенны, суть любой Империи заключается, естественно, в расширении своих территорий, как минимум в наращивании влияния на соседние территории, на все известные территории. Идеал здесь понятен – охватить собой весь земной шарик, все заселенные земли, а потом сообща соорудить ракету и улететь в космос, где отчебучить чего-нибудь еще, кого-нибудь нахлобучить, включая в состав Империи и выдавая лицензию на продолжение банкета…
Смех в зале.
… но вот в чем драма: даже у великого рИма как-то не сложилось, как едва ли когда-нибудь сложится у любой из последующих Империй. Почему? Давайте поговорим об этом. Наверное, в поступательном развитии любой сухопутной Империи рано или поздно наступает тот переломный момент, когда границы неожиданно оказываются вражеским кольцом, сдавливающим и сужающимся, а ведь на эти окраины приходится пускать все больше и больше средств и ресурсов, ущемляя интересы коренных народов. Ну а люди с окраин, назовем их, как и заведено в учебниках, «варварами», начинают все наглее и напористее осваивать исторические области Империи, потому что у них есть простая и ясная цель: закрепиться, задержаться, присосаться к основным денежным потокам. При этом варвары несравненно сплоченней местных, очень скоро они начинают противопоставлять себя рИмлянам, продолжая придерживаться своих местечковых традиций и верований. Варвары лучше всех учатся подменять законы своими вольными трактовками, а динамично развивающаяся продажность чинов всех уровней Империи, очень способствует росту благосостояния варваров и укреплению их позиций; равно как и чинов, разумеется, тоже. Именно так чины оказываются с варварами в одной лодке, оберегают и покрывают друг дружку. И вот уже население центральной части задается вопросами: а что изменилось-то? Чуют, чуют: что-то уже не так. Не так, как было, и не так, как быть бы должно. А это Император отворил ворота, троянский конь уже внутри, все остальное – только вопрос времени, но народ безмолвствует, милосердствует и долготерпит, как нищий на паперти, а что ему остается: Императору ж видней, он же самый козырной и крутой у нас – голова, один над всем думает и все за всех решает, солнцеликий наш.
Смех в зале.
И что же делали в этой ситуации наши гордые и некогда непобедимые рИмляне? А ничего. Зарыли головы в песок, как страусы, продолжая требовать хлеба и зрелищ, и, надо сказать, получали их сполна: больше чем когда-либо прежде, пусть и качество постановок уже не выдерживало никакой критики и критике не подвергалось, а хлеба выдавались все более скверного помола. Многие рИмляне, безотчетно понимающие непреложность исторического хода, покидали родину предков, ища утешение в чужедальних сторонах и краях, растворяясь там, как кофе и сахар в кипятке. Сколько уж сказано и о разгуле разврата, в котором мужчины принялись очень друг друга любить, а женщины разлюбили рожать, потому как, ведь согласившись на одно предложение, всегда можно упустить множество других, как знать – возможно, и более выгодных и интересных. Это как у нас сейчас, знаете, на распродажах, всегда можно выгадать, если подождать, а можно и остаться на нулях. Если зазеваться – уведут кошелек.
Смех в зале.
А самое показательное, что рИмляне смеялись. Все время смеялись, хихикали и ржали, что стало рефлекторной реакцией на все случаи жизни. Так, проезжающая колесница богатого и знаменитого сенатора сбивает беременную девушку незнатного происхождения. За непродолжительным возмущением, будьте спокойны, непременно последует продолжительный и заливистый смех, особенно когда сенатор будет безоговорочно оправдан на народном суде, кроме того – выставлен жертвой, ведь чуть было не опоздал на важное заседание у Самого! Что есть жизнь какой-то отдельно взятой клетки Империи, когда у Самого решаются судьбы мира, а также пылающих уже окраин: а девка, дура, сама прыгнула под колеса, от обожания сенатора, сами понимаете. И вот реакция рИмлян, представьте себе, оставалась неизменно насмешливой, циничной и недальновидной. Не смешно случалось лишь тем, кому та девушка приходилась женой или дочерью, но таких же много не бывает: переживут, потерпят ради великих свершений, не так ли? И что же сталось с тем рИмом? Известное дело: Империя долго билась в агонии, выдаваемой за роды чего-то нового, сколько-то времени еще копируя порядки и устои великой старины, подменяя содержание формой, для чего-то накачивая и прививая населению патриотизм, хотя и паразиту понятно, что патриотизм естествен только тогда, когда исходит изнутри, когда гражданин гордится державой не только за героическое прошлое, но и за повседневное настоящее, за которым просматривается уже перспектива будущего. Вот тогда это следует считать патриотизмом, все остальное – непродолжительная и искусственная реакция на прививку. И так эта громадина, то есть великий рИм, мало-помалу угасала, медленно и мучительно, под смешки своих жильцов и записных патриотов… Иными словами, рИмляне стали очередным историческим навозом для будущих Империй, выстроенных на булыжниках старого рИма, и я не могу сказать вам: смешно это или нет, решайте сами. Кстати, мне тут уже подсказывают, что мое время истекает, что пора бы и закругляться… Ха, это я всегда охотно! Тогда предлагаю провести оставшееся время с пользой: давайте-ка напоследок похлопаем в ладоши и дружно посмеемся, что нам еще остается? Ну, кмон, кмон, кмон!
Дружные хлопки, смешной смех, прочие шумы.
Знаете что, а я, пользуясь случаем и оставшейся минутой, хотел бы сделать важное заявление. Бывает так, что человек долго о чем-то мечтает, да все не может сделать соответствующий шаг, порвать с чем-то решительно, всякий раз находятся, знаете ли, какие-то причины, контракты и обязанности сторон. И вот однажды накатывает: пора, самое время, прямо сейчас. Вот так и у меня. Только что я принял давно назревающее решение: я ухожу. Что к тому толкнуло? А то, что я просто смешон в своих попытках сделать смешно – ничего у меня не получается, как ни грустно, не мое это, получается. Что ж: я честно отработал свою программу, старался как мог. Короче говоря, я официально прекращаю свои пустые попытки сделать оригинально, иначе, чем у других, не стоит оно того, зачем, кого и чего ради? Только время свое, думается, спускаю: вот что я понял вдруг. Поэтому отныне я стану шутить только в частных беседах, а вас обязательно, будьте спокойны, развлечет какой-нибудь другой шут гороховый – желающих много, я знаю. Уверен, вы и не заметите моего ухода, а ваша жизнь останется прежней, надеюсь, в чем-то она станет даже лучше. И это… не повторяйте чужих исторических ошибок. Засим откланиваюсь, пока-пока!
Сдержанные аплодисменты, разрозненные смешки, какие-то щелчки, шлепки, зевки, перерастающие в затяжное разинутое молчание.
Голова 72. Банк «Взятие»
Давно уже кем-то отмечено, что спокойная и размеренная жизнь зачастую приводит к обратной крайности – безумию. Конечно, и эта болезнь может протекать почти незаметно, если, скажем, быть без ума от кого-то. В нашем же случае безумие было предписано самими правилами Игры. Точнее говоря, нам вменялось совершить «безумный поступок», и это долгое время ставило нас в идейный тупик. Ну что, спрашивается, такого безумного можно натворить в городе, где все так легко и логично, упорядочено и безупречно, где абсолютно все в порядке вещей… И вот однажды:
квази-мен: ну что, выкладывайте, возникли у кого соображения насчет безумного поступка?
якобы_графомен: да, появилась тут одна шальная идейка: скажите, я ведь не единственный, кто время от времени мечтал опустошить банк, чтобы затем до конца жизни ни в чем не нуждаться, избавив себя от нудной необходимости извлекать из реальности средства к существованию…
квази-мен: ха:) сколько мы сами написали скринплеев по ограблению банков, и некоторые из них, по моему скромному мнению, были не лишены обаяния:) Вот только, на мой взгляд, это совершенно лишено смысла здесь, где банкнотами является любая листва…
свитани: а что, разве в Первограде есть банки, кто-нибудь видел?
виэкли: я нет…
квази-мен: вот и я о том же!
якобы_графомен: неужели вы допускаете, что я стал бы предлагать вот так – ни с того ни с сего? Я и сам премного удивился, приметив вчера один банк, на пересечении Банановой и Лимонной, как же он еще назывался-то? Вспомнил! «Взятие» – манящая вывеска, не находите?:)))
квази-мен: да, но брать банк здесь – это чистое безумие! Для чего?:)))
патамушта: квази-мен: ты сам отринул все сомнения – чистое безумие, без примесей и консервантов! Не это ли то, что от нас и требуется? К тому же иных предложений пока не поступало, а это – уже что-то. Если в городах старой школы ограбление банка – тяжкое преступление, нередко сопряженное с насилием, обусловленное обычно алчностью и нежеланием работать честно, когда на кону очень многое – богатство в случае успеха предприятия, или смерть, или тюрьма в случае провала; так вот, взять банк в городе, где денег повсюду, как фантиков у дурака, сдается мне, вполне достойное деяние и поступок, который запомнится, а главное, должно быть, зачтется в Игре.
Так мы приступили к тщательной подготовке операции «Весенние крапивы у нефритовых ступеней», которую осмеливались обсуждать, лишь затаившись в самых укромных уголках наших висячих садов. Там же наметили благоприятствующий по духу и гороскопу день. Квази-мен, поначалу, напомним, отрицавший перспективность предприятия, будучи крайне продуманным персонажем, сильно преобразился, в результате чего так воодушевился, что взял на себя бремя лидерства и даже сподобился на составление плана ограбления, с векторами и осями координат. Удостоверившись, что мы вполне четко понимаем уготованные роли и порядок преступных действий, тот торжественно сжег данный документ, развеяв пепел по ветру.
И вот час пробил. Собравшись в нескольких кварталах от адреса, мы еще раз проверили амуницию, среди которой нашлось место веревкам с металлическими креплениями, рациям, муляжам пистолетов, повязанным по поясам и распиханным по внутренним карманам специально пошитых по такому случаю костюмов, в общем, собрался классический арсенал. Сверившись с маршрутами и разделившись на две группы, мы строго по расписанию сошлись в заданной точке – у входа, после чего бесстрашно ворвались внутрь. В тот миг во мне еще мелькнула мысль, что мы предусмотрели вроде бы абсолютно все, прихватив с собой уйму необходимых для успешной реализации задачи вещей, при этом отчего-то напрочь позабыв про такую маленькую деталь костюма как маски.
Неожиданности начались сразу. На явно отрепетированную речь Квази-мена об отчуждении общественного достояния в нашу пользу в целях личного обогащения, с последующим распоряжением денежной массой по собственному усмотрению, а также на требования о гарантиях беспрепятственного отхода, народ, бывший в холле, отреагировал без должного волнения, продолжая заниматься приготовлениями к предстоящим банковским операциям. Охранник, сидевший на входе и показавшийся старым знакомым, беспечно махнул рукой в направлении коридора, вам, мол, туда, а затем, догнав Виэкли, замыкавшую шеренгу, добродушно выдал той листовку с пояснениями, как нам будет поудобнее войти в главное хранилище, и паролями от охранявшей вход крайне металлической двери. Что ж, нам не оставалось ничего иного, кроме как, сохраняя хладнокровие, придерживаться намеченного плана, сверяясь с любезно предоставленной листовкой; к очевидному удовольствию Квази-мена, план вполне сходился с его разведданными.
Центральное хранилище выглядело именно так, как оно выглядеть и должно. Высокая металлическая банка, встроенная в банк по принципу матрешки, внутри же оно оказалось плотно заставлено стеклянными банками, наполненными какой-то мелко покрошенной сушеной листвой. Квази-мен аккуратно взял одну из таких банок, после чего долго и тщательно изучал содержимое, заявив по итогам исследования, что определенно где-то уже видел нечто подобное. Пущей ясности ситуации придавала тонкая бумага, лежавшая возле каждого ряда этих банок, а также то непредвиденное обстоятельство, что в хранилище находилось еще не менее двадцати таких же примерно грабителей, скрутивших уже свои самокрутки и беззаботно раскуривающих траву.
Поддаваясь искушению, мы последовали их примеру, рассевшись вдоль свободной стены. Сперва я не отмечал никаких изменений в окружавшем меня пространстве, поскольку надолго задержал все свое внимание и любовь на жестяной бочке, ржавой и помятой, но отчего-то столь приглянувшейся мне, плавной, познавательной и подкупающей. Я сумел разлюбить ее только тогда, когда неведомо откуда явилось вдруг семейство пунцово-пурпурных тигров, направляющихся непосредственно ко мне. И само их приближение странным образом наполняло меня счастьем, прибавляло уверенности в том, что все происходящее глубоко логично и гармонично, что именно этого пришествия я ждал всю свою бестолковую доселе жизнь, что все ушедшее являлось лишь затянувшейся подготовкой к яркой встрече с этими волосатыми и полосатыми созданиями. Маленькие тигрята, беззубые и ласковые, вдруг принялись облизывать мне руки, приводя в восторг, а глава семейства, представившийся Ярополком, заверил меня, что «Все будет хорошо».
Я отчего-то не согласился с этим высказыванием, утверждая, что все уже хорошо, что лучше едва ли возможно, да и, право, нужно ли? Тот лишь насмешливо оскалился в ответ, призывая ловить момент. И вот я словил момент, когда щелкнуло, что пора уходить. Следующим днем, обсуждая пунцово-пурпурное нашествие тигров, я выяснял, что никто кроме меня их не зафиксировал, равно как я не повстречал никакого Джека-воробья, с которым побеседовал Квази-мен, говорящего ливанского кедра, наставлявшего Патамушту на путь истинный; вежливых викингов, как у Виэкли, и освежающий пивной залив, в котором плескалась в свете полной луны Свитани.
И вот мы как-то почти одновременно вспомнили себя у стены и зачем мы здесь, в страхе, что скоро будем схвачены и жестоко повязаны, что нужно без промедлений уходить, пока отпустило. Как? А как и планировали, через канализационный люк, оказавшийся на удивление стерильным и стилизованным: на стенах висели величественные картины, пересказывавшие библейские сюжеты и другие эпохальные события прошлого, настоящего и будущего, смыкающегося с прошлым в цикличной точке возврата. Вот впереди забрезжил обнадеживающий алый отсвет, сулящий спасительный исход, а на деле обнаруживший просчет Квази-мена в расчете отхода. Выход выводил нас на гибельный по виду водопад, заставляющий сложить лебедки. Пораскинув мозгами, мы решились на совместный прыжок отчаяния, тем более что позади уже отчетливо раздавался лай собак и грубые голоса преследователей. Прыжок принес множество сильных ощущений, словно мы падали не только сквозь пространство, но и время; вся жизнь, как говорится в подобных случаях, пронеслась перед глазами, но глаз больше не было, ничего больше не было, мы летели напролом, наугад, потому как водопад оказался очередной оптической иллюзией; таким образом, мы летели в тотальную неопределенность.
Приземление, на радость, выдалось на редкость мягким, в песок. Довольно чудаковато выглядела наша команда в серебристо-черных костюмах посреди отдыхающих пляжников, в тот момент я вновь горько пожалел о нашем упущении – масках. Пляжники визжали и шарахались во все стороны, точно увидели привидения. Особенно мне запомнился мальчуган, заглотивший рожок с мороженым, в ужасе застывший на месте с поднятыми вверх руками. Надеюсь, он отделался легкой ангиной. Ну а мы, вскочив на предусмотренные Квази-меном доски для серфинга, уже мчали по волнам, совершенно игнорируя неправильность ветра, являвшегося полной противоположностью необходимости курса. Конечно, очень скоро нас прибило обратно к опустевшему уже пляжу. Приплыли.
Смеркалось. Вдали тут и там мелькали вспышки всяких охочих до сенсаций фотолюбителей, а также сирены всевозможных экстренных служб, что заставило нас обратиться к плану Б, то есть пойти на некоторые разумные уступки властям – сдаваться, в надежде, что данная модель поведения несколько облегчит нашу участь. Разумеется, подобный план предусматривал и скорый побег из тюряги. Здесь у меня мелькнула догадка, что все это какой-то бред несусветный, ведь мы же ничего не крали! Наоборот, лично я перед выходом на дело зачем-то прихватил с собой все запасы листвы, бывшие в белой комнате: так, на всякий случай, с удивлением узнав при встрече, что мои компаньоны проделали те же действия. Тут же всплыли картины, как при входе в хранилище мы ссыпали все наши припасы в мешок, после чего спешно удалились. Да и хранилище на самом деле… оказалось лишь моим видением хранилища, охранник подозрительно походил на О0Х0О. Вообще говоря, не оставалось почти никаких сомнений, что это и был О0Х0О, а банка не было, не было ни преследования, ни водопада, а что же было? «Что же это делается-то? Свитани, Патамушта, что скажите, а?» – вопросил я, не надеясь услышать какой бы то ни было ответ. Глядя в их изумленные отражения, я наблюдал, как в зеркале, в них и свое, видя, что они тоже прозревают на вершине холма, с которого, выяснялось, мы вовсе и не сходили весь день, провалявшись в мутном мареве целую пропасть времени.
О0Х0О вошел в чат
Ну что, умники, и кому из вас стукнула идея взять «Взятие»? Очень скверная идея, от которой дурно пахнет. Дурман-травой! – расхохотался О0Х0О и тут же вылетел из чата, оставив нас, одураченных, отчаянно обдумывать альтернативные концепции безумных поступков.
