Анна Владимировна Удовикова
Буржуй
«По-морскому?» – вяло прожевал тот, что был в бушлате. В ответ на это человек в шинели жизнелюбиво хохотнул и сильным ударом ноги столкнул тюк с мертвецом в молчаливую глубину волн.
Глава 8. Метаморфоз
В то время, когда покойного Федора волокли в тюке, и скомканное тело его билось о камни, цеплялось за пустые, хлесткие кусты и, в довершение надругательства, было выброшено пинком в Неву, Евгений Осипович шарил по дну двора-колодца в поисках надежного укрытия.
Поместившись в глубине двора, на ступеньках одной из хозяйственных построек, под широким козырьком, он сидел, распахнувшись, устало и освобожденно испаряя наружу влажное тепло, и ничто не занимало его более, чем вальсирующие снежинки на фоне куска черного неба, видневшегося между козырьком и стенами дома, обступившими его.
Впрочем, снежинки увлекали Евгения Осиповича недолго, ровно до тех пор, пока он, столь неосмотрительно разбросавший жар тела, не почувствовал, что пот, только что струившийся горячим по спине, шее, лицу, вдруг остыл, обвив его ледяными извилистыми ветвями. Лихорадочный приступ озноба, порожденный не столько холодом, сколько болезнью, громко заклацал зубами пана, сотрясая его крупной дрожью.
Теперь не отдаленные перспективы тревожили Смальтышевского, ибо они-то как раз вырисовывались правдиво и ярко, в наимельчайших узорах, проступающих в сиянии сапфировой спинки египетского жука. Пан знал: сначала Неаполь: отогреться, разнежиться телом и душой, мечтать; затем – Египет, могуче влекущий с того момента, как попал ему в руки древний амулет. Ближайшая же перспектива выдвинулась, усмехаясь зловеще: околеть ему в эту ночь от холода, бездомному и больному, если только он немедленно не найдет места для ночлега.
Ход на квартиру был закрыт. Даже если эти страшные двое и ушли, – особенно пугал тонкокостного, изящного Евгения Осиповича тот, невыразительный, что чуть не вырвал ему кадык, – они наверняка вернутся. Скорее же всего, они никуда не ушли. Главным, однако, было не это, а то, что требовалось первоочередно решить, как поступить. Если забрать драгоценности без промедления, спустившись к тайнику из чердака, то каким образом он, отягощенный двойным риском – попасться в руки закона и при этом лишиться содержимого шкатулки, а главное – синего скарабея, – пойдет завтра ночью грабить купца? Если же золото сегодня не забирать, то ушлые гости найдут тайник непременно. Будут искать – и найдут. Нюх у них есть, это чувствовалось сразу: жестокий, холодный, крокодилий нюх. Нет, оставлять шкатулку в тайнике было опасно, опасно, да. Но и идти с ней на дело никак нельзя.
Остается одно, с облегчением решил Смальтышевский: не рисковать тем малым, что есть. Тут Евгений Осипович пожадничал, так утверждая: денег от продажи драгоценностей, имеющихся в шкатулке, хватило бы на два, а то и три месяца безбедной, – да что там говорить! – роскошной жизни в пропитанном соленым солнцем Неаполе.
Значит, надо доставать шкатулку как можно скорее, обматывать золото в пояс, а утром, не оставаясь в Петрограде ни одной лишней минуты, уезжать.
Утвердившись в задуманном, Смальтышевский встал и, озираясь и крадучись так же, как это делали утопившие труп старика, переулками и перебежками, сотрясаясь в ознобе и в приглушенном кашле, вернулся на Дворянскую. Не доходя до дома № 25, он свернул на перпендикулярную улочку и разбойничьим манером, по-волчьи сверкая в темноте орбитами глаз, заскочил в ближайшую подворотню. Толчком руки по двойной раме окна с подпиленным шпингалетом настежь открыл низкое полуподвальное окно. Одним ловким движением перекинулся внутрь. Аккуратно закрыл за собой раму и бесшумно, в тусклом свете электрической лампочки, вплотную к перилам и подальше от гремучих ведер, баков, горшков и всевозможного хлама, загромождающего черную лестницу, двинулся по ступеням наверх.
Вслепую, наощупь, по грязным чердакам скользким кровлям, был увлекаем не внемлющий грозным предостережениям судьбы Евгений Осипович навстречу бесславному, неромантическому концу.
Из последних сил, в призрачном лунном свете совершив удачный прыжок с крыши на крышу, пан, наконец, очутился перед неприметной, если не знать о ее существовании, дверцей. С хриплым вздохом распахнув ее, он мимолетно удивился тому что в раскрывшейся перед ним черной глубине чердака будто бы метнулась далекая искра, похожая на вспышку, прочертив мгновенную, сложную траекторию, в которой угадывались очертания креста, но не придал этому значения.
«Вероятно, начались галлюцинации», – думал он и шел к тайнику, чувствуя, как горячая, загустевшая кровь – тяжелая, словно расплавленные камни, болезненно билась в теле, голове, расплывалась в глазах бардовыми, мясистыми кругами. В плавающих кругах этих рос, все приближаясь, странный, в несогласующихся между собой деталях, хлипкий человечишко. На голове его задом наперед, криво сидела плешивая меховая шапка; плечи были укутаны цветастым ковриком, заменяющим пальто и скрепленным веревкой; голые, тощие, куриные бедра выскальзывали из-под коврика при каждом шаге. Одна нога была обута в сношенный до предела ярко-рыжий ботинок, другая – в драный сапог, из которого торчали грязные, извивающиеся пальцы.
В когтистых руках фантастический, ясно сумасшедший субъект держал: слева – жестяную банку и толстую кисть, справа – горящую, оплавленную церковную свечу. Губы, непрерывно бормочущие, как показалось Евгению Осиповичу, молитву, и кудрявый, беловолосый подбородок были плотно вымазаны белым. «Каких только видений не исторгнет воспаленный организм!» – спокойно и даже с некоторой долей юмора удивился Смальтышевский, нисколько не пугаясь, ибо стоит ли бояться того, чего на самом деле, в реальности, не существует?
Несуществующий человечишко между тем шел навстречу Смальтышевскому с любопытством ожидающему, чем же разрешится галлюцинация. Перекинув жестянку в руку со свечей поравнявшийся с паном, ни слова не говоря, густо обмакнул кисть в банку, после чего сотворил ею в воздухе размашистый крест, как это делает священник, благословляющий паству.
Как ни было плохо несчастному Евгению Осиповичу, он резко отпрянул от жирной, белой, брызгающей струи, но спасти пальто ему не удалось, и вид оно приобрело совершенно непотребный. Хлипкий субъект расценил жест пана неблагоприятно для последнего: нахмурил брови, отчего шапка окончательно съехала ему на нос, и сердито, в голос, сливая слова, забормотал на латыни. Страстно и невнятно произносимые им слова невозможно было отделить друг от друга и, как обессиленный пан ни пытался, единственным понятным обрывком фразы высветился «transitus ad vitam aeternum» («переход к жизни вечной»).
Смальтышевский, уже не выбирая между бредом и явью, все же решил не связываться с безумцем, существует он или нет, и бочком, бочком в узком проходе обогнул стоящего у него на пути. Тихо, обессиленно побрел он к тайнику, до которого оставалось не более десятка шагов, чтобы, дождавшись тусклого утреннего света и одиночества, извлечь из него шкатулку, но что-то вдруг побудило его остановиться и осторожно повернуть голову назад. В последние мгновенья жизни Евгений Осипович увидел шарящего рукой по полу, наклонившегося безумца, а затем несущийся к голове кирпич.
Сумасшедший деловито посветил на лежащего у его ног человека с разбитым затылком, возбужденным движением обтер выпачканную кровью руку о коврик, колыхающийся на боках и, придвинув банку с кистью, пристроился рядом с ним. Задумчиво поглядывая на собственноручно разложенный рядом nature morte, человечишко вдохновенно взмахнул кистью и скупыми, одиночными линиями изобразил на стене схематичную голову с глубокой, раскалывающей затылок трещиной, с вывалившимся наружу языком.
Начертав над кошмарным рисунком письмена, он удовлетворенно заворчал, переводя взгляд с натуры на изображение и обратно, после чего, взяв в руки пожитки, удалился восвояси.
Оставшиеся во тьме расколотые головы пусто глядели друг на друга, а над ними триумфально загибались летящие вверх слова:
Долой буржуазию!
Да здравствует красный террор!
Глава 9. Смерть Фрукта
Алчная, воровская натура не давала Фрукту ни минуты покоя, вторую ночь подряд не смыкавшему глаз. Словно уж на горячей сковороде вертелся он на сонном, мягком тесте податливого тела кухонной девки Кокорина – Власьки, а в голове его нескончаемым прибоем шумели наплывающие одна за другой беспокойные мысли. Самой волнующей была мысль о заграничном воровском вояже, предложенном паном Смальтышевским. Стоило об этом подумать, как тут же мутной волной поднималось пугливо нашептываемое опытом соображение о том, что самые заманчивые и грандиозные обещания, в лучшем случае, проваливаются в воронку пустоты, в худшем же служат приманкой, искусно спрятанной в петле.
Безусловно странным на этом фоне выглядело намерение пана участвовать в ограблении купца лично, не ограничиваясь, как обычно, теоретическим руководством. Намерение это могло быть обусловлено двумя причинами: недоверием и желанием разорвать деловые отношения с Фруктом. Историю же с Кохинором поляк осторожный как лисица, придумал для отвода глаз. Двойная игра Смальтышевского беспокоила темноглазого, узкого красавца: чудился ему за всем этим нож, всаженный в спину; однако отказаться от денег купца было выше его сил.
Не закончив начатого, Фрукт пружинисто выдернулся вверх, быстро скатился с узкой кровати – девка только охнула, – и, облачившись, выскочил из теплой комнатушки вон. Несмотря на полученные из влажных девичьих уст уверения о времени прибытия Кокорина – ожидали его к завтрашнему обеду, затевая обильный, праздничный стол, – чутье повлекло его к дому купца: проверить, не вернулся ли тот раньше сроку.
Подскочив на извозчике к кабаку, треснувшими витринами глядящему на Кокоринский особняк, Фрукт обомлел: в глухой ночи купеческие окна полыхали яркой иллюминацией; ворота были распахнуты; во дворе шумело, стучало, перекрикивались сонные голоса. Надо всем этим жирно властвовал здоровый, зычный окрик: «Эй, Митька! Лошадям корму задай! Да не пои, пока не остынут! Слышишь, дурень?!»
«Приехал, купчина вяленая! – выдохнул Фрукт. – Фарт канает!» Тот факт, что он не прозевал приезд Кокорина, показался ему знаком благоприятным. Тревога, остро зудящая в спине, между лопаток, отступила. Он извлек из-за пазухи краденые золотые часы, усыпанные бриллиантовой крошкой, и уставился в циферблат. Часы показывали ровно полночь. Фрукт азартно прищелкнул языком и галопом спустился в полуподвал заведения, где располагался воровской наблюдательный пост.
Человека по имени Мартьян, поставленного, а вернее сказать, посаженного на еженощное наблюдение в кабак, в самый угол зала, возле окна, откуда наилучшим образом открывался обзор на Кокоринский дом, – на месте не было. Мартьяновский стол занимала разбитная компания, состоящая из двух развязно хохочущих девиц самого скандального вида, впрочем, симпатичных, и веселого бородача, маслянисто разложившего руки по женским плечам и грудям.
Фрукт чертыхнулся и выбежал на улицу. Ворота купеческого особняка к этому времени закрылись, шум во дворе стих, прерываясь отдельными, случайными звуками: лошадиным ржанием, стуком дверей, приглушенным словом. Часть окон погасла, оставаясь гореть лишь в той части дома, где, по словам Власьки, располагались столовая и кухня, да еще в хозяйской спальне слабо тлел ночник. Отсутствие Мартьяна нисколько не омрачило радостного воровского предчувствия Фрукта: он орлом уселся на извозчика, сторожащего подвыпивших кабацких гуляк, и по опустевшим ночным улицам помчался на Петроградскую.
