Анна Владимировна Удовикова
Буржуй
Множество хищных зверей рыскало теперь по темным, безлюдным улицам: украшенные бантами цвета крови, перевитые пулеметными лентами, они заглядывали в робко освещенные окна и – исподлобья – в глаза случайным прохожим. Страшно выходить. Страшно.
«Помилуйте, да и куда идти? – подумал вдруг Евгений Осипович. – Какие дрова посреди ночи? Какие трактиры? В них, слышно, что ни день, облавы да налеты. Может, и пес с ним, с обедом? Вино еще есть, а растопить, в конце концов, можно и стульями».
Ободрившись спасительной этой мыслью, он быстро вскочил с банкетки, без прежнего раздражения переступил через Федора и двинулся в направлении кабинета, чувствуя, как с каждым шагом на сердце становится легче и веселее, но неожиданно в дверь громко постучали.
Глава 6. Бегство из квартиры
Словно пораженный гневом небесным, Евгений Осипович окаменел, так и не донеся до полу правой ноги, застывшей над порогом в кабинет, и всем существом своим обратился в слух.
«А вдруг показалось?» – пробежала облегчительная мыслишка и не задержалась: стоящая за дверью тишина была особенная: опасная, капканом наизготовку. За дверью выжидали.
Не дыша, пан опасливо повел глаза вверх, к зажженной прямо над головой электрической лампочке, и с облегчением обнаружил, что ее мягкий, призрачный свет, спрятанный в матовом белом плафоне, слишком слаб, чтобы преодолеть протяженность коридора и просочиться сквозь дверные щели, а стало быть, не выдаст его.
Стук повторился.
Смальтышевский бесшумно поставил кошачью лапу на пол, плавно, точно искусный танцор, развернулся и легчайшими шагами прокрался к входной двери. Скрючившись вопросительным знаком, он сосредоточенно припал к замочной скважине и стал вслушиваться в происходящее на лестничной клетке; точно так же, с наружной стороны, припали и вслушивались незваные гости. Толкаемый изнутри шумным прибоем волнующегося сердца – тот, кому явившиеся из ночной тьмы отвели роль жертвы, рассуждал отрывисто и бессвязно, перескакивая с одного на другое:
«Кто? Зачем? Будут ломать дверь? Уйдут? Скрыться через тайник. Ночь, дворянская грамота и драгоценности под мышкой. Как не вовремя… Если бы вышел, столкнулись бы на лестнице. Каналья Фрукт! Сидеть тихо, как мышь: решат, что никого нет дома».
– Никого нет дома! – прервал тишину резкий мужской голос, стукнув пана по барабанной перепонке, нацелившейся в замочную скважину. – В окнах темень, за дверью – глушь.
При этих словах Смальтышевский ощутил прилив необычайно легкости в теле и мысленно благословил говорящего, несмотря на то, что эхо его голоса все еще неприятно вибрировало в извилистом ушном лабиринте пана.
– Может, дверь сломать? – с сомнением протянул другой голос, ленивый и невыразительный. Евгений Осипович немедленно, с жаром и бесшумно, обругал тусклоголосого последними словами.
За дверью помолчали, раздумывая.
Пан, согревшийся и даже взмокший вследствие нервного напряжения, ждал. Наконец, благословленный обладатель голоса с основательностью откашлялся, сплюнул и рассудительно изрек:
– Неизвестно еще, есть тут что или нет… А в доме напротив – верно есть. Пойдем уже. – Вздохнул и добавил: – Жрать охота.
– По-ку-ра-жим-ся! – развязно, по слогам сказал второй. – Курить будешь?
– Буду. – Черкнула спичка, и к чувствительному носу пана просочился гадкий дым дешевых папирос. – Сначала на окна глянем, мало ли что… Дай-ка список.
Послышалось шуршание, и до Евгения Осиповича донеслось:
– Нумер 16 по Дворянской. Квартира бывшего…
Узнать, кому принадлежит следующая по списку квартира, Смальтышевскому так и не довелось. Федор, до сего момента не подававший признаков жизни, неожиданно восстал из мертвых и, кряхтя и колеблясь в зыбких хмельных пучинах, попытался подняться на ноги. Время для этого было самым неподходящим, и пан быстро и бесшумно спикировал к старику с намерением зажать ему рот. Федор предвосхитил маневр пана и с удивительной для его возраста и состояния ловкостью отпрыгнул в сторону. Не разгибаясь, он встал напротив Евгения Осиповича, – при этом руки его производили странные движения, напоминающие ловлю невидимых насекомых, а глаза смотрели в пропасть, – и коварно захихикал.
На лестничной клетке резко замолчали, а затем невыразительный голос произнес:
– Кажись, там кто-то есть…
Услышав сказанное за дверью, Федор перестал хихикать, по необъяснимой причине стремительно переменился в лице, перейдя от глупого лукавства к величественно-самодержавной подозрительности, приобретя тем самым пугающее и неуловимое сходство с Иваном Грозным, и без единого звука, в полнейшей тишине бросился на пана.
То ли выпитая водка умножила его силы, то ли сыграл приступ белой горячки, но старик сделался вдруг необычайно силен. Натурально озверев, он по-медвежьи ухватил застигнутого врасплох, субтильного Смальтышевского, подмял его под себя и принялся душить.
Лицо безумца с хлопьями густой белой темы, собравшейся в уголках рта и плавно, точно белые парашюты одуванчиков, разлетающиеся в стороны при каждом выдохе, висело над Евгением Осиповичем. Разросшись, в конце концов до неимоверных размеров, оно застило собой весь белый свет.
Медленно покидающее пана сознание еще успело зафиксировать раздающийся на всю квартиру адский грохот от ударов ногами по входной двери и тот факт, что руки Федора вдруг оставили его измученную шею. Балансируя на самом краю пустоты, он смутно расслышал щелчок отпираемого изнутри замка, злое матерное слово и чей-то болезненный вскрик, после чего реальность, наконец, перестала тревожить Смальтышевского.
Сколько времени Евгений Осипович пробыл без сознания, осталось неизвестным, однако в тот момент, когда он, выброшенный, точно пробка, на поверхность бытия, вновь ощутил в ссебе биение жизни, проявляющееся, главным образом, бешеной каруселью и свистопляской в организме, то обнаружил, что вместо обезумевшей белогорячечной головы Федора над ним склонилась иная, совершенно незнакомая и, надо сказать, крайне несимпатичная.
Девственно лысый, гладкий череп головы переходил в неопределенные, точно слепленные из подтаявшего пластилина неумелой рукой ребенка, вялые черты. Цвет кожи, как показалось кружащемуся в неверном свете электрического плафона Смальтышевскому, был зеленовато-землистый, порождая ассоциации с дождевым червем. Голова усмехалась и плыла при этом то влево, то вправо.
– Очнулся? Сейчас поговорим! – размазанным, точно жидкая каша по тарелке, голосом пообещала голова.
Пан тут же вспомнил произнесенное невыразительным голосом страшное «по-ку-ра-жим-ся» и немедленно закрыл глаза, ожидая, что жуткая голова рассосется.
Впрочем, голова не только не рассосалась, но обнаружила деятельное существование других частей тела. Через мгновение после того, как Евгений Осипович попытался спрятаться в темноту глазниц, она, во-первых, произнесла:
– Будешь мучиться! – а во-вторых, несомненно, принадлежащей ей твердой деревяшкой руки схватила пана за кадык и сжала его.
В глазах бедного Евгения Осиповича, еще не пришедшего в себя после удушения, поплыли расширяющиеся круги, и мучительная боль изогнула спину и скрючила пальцы, но в эту минуту – о, спасение! – в кабинете оглушающе грохнул выстрел, а вслед за ним – подряд, без пауз – еще два или три, кубарем смешавшиеся с топотом скачущих ног, треском рушащейся мебели, звоном разбитого стекла и, в конце, воплем, уносящимся сквозь пространство.
Рука, терзавшая кадык, соскочила с горла, метнувшись на шум, и властный, всепобеждающий инстинкт громко крикнул пану: «Беги! Сейчас!» Он кое-как поднялся и, продвигаясь по наклонной плоскости пола мягкими ватными шагами, путаясь в лабиринте стен коридора, отыскал дверь, по счастью, оказавшуюся открытой, и вывалился в нее непослушным, разобщенным в движениях телом.
«Выберусь на улицу – уйду подворотнями», – как заклинание повторял про себя Евгений Осипович. Он отчаянно уцепился за стрелу перил, мчащуюся к спасению, и на заплетающихся ногах, сразу через несколько ступеней бросался вниз, вальсируя в шатких лестничных пролетах.
Голоса преследователей догнали пана, когда он задыхающейся, кашляющей грудью падал на дверь парадной, выталкивая ее наружу. В пальто нараспашку, по черному, утоптанному грязью снегу, пан бежал меж домов хорошо известными ему путями, слава Богу, заранее выверенными на случай преследования полиции, и где-то далеко за ним люто метался удаляющийся крик.
Завернув в пустоту слепого арочного пролета, Евгений Осипович остановился и, обессиленно прислонившись к стене, сполз по ней вниз, на корточки. Приступ кашля, подавляемый им, убегающим, наконец, прорвался, разрывая легкие, выворачивая наизнанку нутро, но сквозь бьющуюся в груди боль неторопливо, солнечно выплывало главное: «Спасен!»
Глава 7. Погребение Федора
Дом стоял темен и глух, в разорванных, потухших гирляндах оконных рядов, одиночно тлея приглушенными, настороженными огнями. Фасадной стороной дом равнодушно, сверху вниз, поглядывал на недавно выстроенный в тиле «модерн» особняк – прощальный «привет» бывшей возлюбленной от царственного покровителя; ныне же беззастенчиво занятый новыми хозяевами жизни – большевиками. За разорившимся особняком мозаично голубел, отражая лунный свет, круглый купол мечети.
Левее, за изгибом Кронверкского пролива, через который неторопливо ковылял на деревянных опорах Иоанновский мост, острым шпилем протыкал небо Петропавловский собор. Другая сторона дома, «изнаночная», задумчиво глядела на широкую, стальную ленту Невы, за которой, таинственный и прекрасный, волновался, изящно размахивая ветвями, Летний сад.
Под «изнаночной» стеной, в тусклых россыпях разбитого стекла, ясно выделялся лежащий человеческий силуэт, слегка припорошенный белым. Развалившись на пути у двух крадущихся под покровом ночи прохожих, из которых один был одет в солдатскую шинель, а другой – в черный бушлат и брюки с широченными раструбами, человек был покоен. Лунный свет бродил по его застывшим, заострившимся чертам и отсвечивал в глазах, пусто устремленных вверх, в звезды.
Дойдя до чернеющей на снегу груды тела, прохожие остановились, переглянулись. Без слов ухватили покойного за руки и за ноги и небрежно, так, словно это было не человеческое тело, а ненужная, притом вызывающая брезгливость, вещь, затолкали его в провал раскрытого настежь дворницкого помещения, разграбленного и пустующего по случаю внезапного и необъяснимого исчезновения дворника.
Постояли. Переглянулись. Один из прохожих – тот, что был в бушлате, отрицательно покачал головой, после чего другой, в шинели, торопливо затих шагами в гулкой пустоте черного хода. Скоро он, запыхавшись, вернулся, обнимая охапкой большой, неряшливо волочащийся одним концом по земле, тряпичный ком.
Неслучайные прохожие быстро разложили на утоптанном снегу прямоугольник материи и зашвырнули в центр его извлеченное из дворницкой окостеневающее тело. Крепко связав узлом диагональные концы материи – крест-накрест и получив, таким образом, тюк с мертвецом внутри, они подхватились и рывками, останавливаясь в укромных местах для коротких, опасливых передышек, преодолели небольшое расстояние, отделяющее их от укрывающих тайны вод.
Наконец, волокущие тюк приблизились к набережной и, прошмыгнув мимо свирепых каменных львов, очутились на обледенелой площадке, от которой ступени спускались вниз, уходя под воду.
