Анна Павловская
Русский мир. Часть 2

Полная версия

Программа пансиона постоянно расширялась и была выше уровнем, чем в гимназии. Учившийся в нем в конце 1820-х гг. Д. А. Милютин отмечал, что «заведение это пользовалось в то время прекрасной репутацией и особыми преимуществами». Помимо традиционных предметов в пансионе изучали и некоторые части высшей математики, естественную историю, римское право, русские государственные и гражданские законы, римские древности, эстетику, читался даже курс «военных наук». Из древних языков изучали латинский, а позже при министре Уварове ввели и греческий. Однако самым сильным местом в программе Благородного пансиона была русская словесность. Неслучайно среди его выпускников имена великих русских поэтов В. А. Жуковского, А. С. Грибоедова, М. Ю. Лермонтова. М. А. Дмитриев, учащийся пансиона в 1811–1812 гг., отмечал, что самой сильной стороной их обучения было «литературное образование, которое более всех других способствует не к специальным знаниям, а к общей образованности, которая, соответствуя потребности тогдашнего просвещенного общества, была действительно нужнее положительных знаний»¹⁴⁷.

Ту же особенность отмечал и Милютин: «Преобладающей стороной наших учебных занятий была русская словесность. Московский университетский пансион сохранил с прежних времен направление, так сказать, литературное. Начальство поощряло занятия воспитанников сочинениями и переводами вне обязательных классных работ». Воспитанники пансиона, по его словам, очень много читали, устраивали литературные диспуты, составляли рукописные альманахи, ежемесячные журналы. Сам Милютин, например, был редактором рукописного журнала «Улей», в котором были помещены некоторые из первых стихотворений Лермонтова. Частью широкого литературного образования были и театральные представления, которые регулярно устраивали в пансионе. «Все эти внеклассные занятия, – замечает Милютин, – конечно, отнимали много времени от уроков, зато чрезвычайно способствовали общему умственному развитию, любви к науке, литературе, чтению; а такой результат едва ли даже не плодотворнее одного формального школьного заучивания учебников…» Восхищаясь системой образования в пансионе, Милютин не забывает мимоходом отметить и недостатки более поздней эпохи: «Тогда учащееся юношество вообще не подвергалось мономании “классицизма”, не притуплялось пыткой греческой и латинской грамматики; тогда не было “вопроса о школьном переутомлении!”»¹⁴⁸

Не менее важна была особая атмосфера, которую удалось создать в Благородном пансионе. Выпускники его становились товарищами на всю жизнь, сохраняя чувство благодарности к воспитавшему их учебному заведению. Знакомый Милютина, также учившийся в пансионе, писал ему после выпуска в одном из писем: «Оно священно для меня во многих отношениях, я обязан ему всем моим образованием; ничто не может в жизни заменить те незабвенные минуты, которые доставлял мне пансион, – и вот почему каждый из наших сотоварищей столь же дорог для меня, как ближайший родственник…»¹⁴⁹

Воспоминания о быте пансиона оставил М. А. Дмитриев. Записки его вообще выдают человека, неудовлетворенного жизнью, они полны желчи даже по отношению к самым близким людям. Его воспоминания о жизни в пансионе достаточно противоречивы. С одной стороны, он пишет о прекрасно составленной широкой гуманитарной программе, о гибкой системе обучения. Каждый ученик имел свой индивидуальный план обучения и по каждому курсу переходил из класса в класс, т. е. мог уйти вперед по одним и отстать по другим предметам. «Нынче требуется, чтобы ученик шел во всех предметах равно, – сетует он, – что решительно невозможно. <…> Но как вы хотите этого равенства? Есть головы, способные к языкам или к словесным наукам и не способные к математике… За что же угнетать способности, данные природою, и не давать им дальнейшего ходу из того только, что ученик отстал в предметах другого рода?»¹⁵⁰

Особо отмечает он прекрасные отношения, сложившиеся в пансионе между учениками и их педагогами. Строгая дисциплина поддерживалась словом и воспитанием, а не наказанием. Он даже пускается в отвлеченные рассуждения, вспоминания об этом: «Нынче возбуждают в воспитанниках какую-то благородную гордость (а гордость, правду сказать, никогда не бывает благородною), нынче внушают им не бояться наставников и не внушают любви к воспитателям; за то сами наставники боятся мальчиков и не любят их! Недавно начали у нас восставать против всяких наказаний, особенно против розог: для меня все это просто непостижимо! В нашем пансионе не было и слуху о телесных наказаниях; а все было тихо, и повиновение было совершенное. Стало быть, можно обойтись и без розог, да только надобно уметь без них обходиться!» Вместе с тем конкретная характеристика, которую он дает преподавателям пансиона, далека от благожелательной. Вот типичный образчик рисуемых им портретов: «Всеобщую историю преподавал известный своим тупоумием профессор Черепанов, который если бы не был смешон, был бы тошен; это была олицетворенная скука и бездарность, как в общей идее об истории, которая была для него не более, как последовательность происшествий, так и в вялом, монотонном, неодушевленном рассказе…»¹⁵¹

Дмитриев рисует довольно жесткий распорядок дня: «Вставали мы по звонку в шестом часу; умывшись и одевшись, в шесть часов мы шли на репетиции, учили и повторяли уроки. В 7 часов по звонку шли… в столовую пить чай с тремя сухарями…» Затем следовала утренняя молитва, а после нее с 9 до 12 классы. В 12 часов – обед: «Для отличных был круглый стол посредине. Каждая комната обедала за особым столом под председательством своего надзирателя, который разливал горячее. За обедом нам не позволяли разговаривать…» «Кормили нас очень дурно. Утренний чай был какая-то жижа с молоком, а трех сухарей было мало: мы выходили из-за чая всегда голодные. Покупать съестное было строго воспрещено, но голод заставлял прибегать к обману». Затем с 2 до 6 продолжались занятия в классе: «В шесть часов, вместо чаю, раздавали нам куски белого хлеба. В семь мы шли опять в репетиции, потом в 9-м часу ужинали и слушали вечернюю молитву, а в десятом ложились спать». Жалуется он и на бытовые условия. Вспоминает, как «один раз нам не стало терпения от клопов»¹⁵².

Однако несмотря на критическое описание негативных сторон жизни, вызванное отчасти воспитательными идеями того времени, предписывавшими спартанские условия для достижения высоких результатов в обучении и воспитании, отчасти желчным характером самого мемуариста, в целом даже у такого взыскательного рассказчика картина обучения в пансионе выглядит вполне благоприятно. Широкая гуманитарная программа обучения, высокий, «университетский» уровень преподавания, гуманное обращение с учениками, свобода творчества, поощряемая руководством, – все это стало визитной карточкой этого учебного заведения. Не все могли позволить себе учебу в нем, нужны были средства и связи. Отец Ф. М. Достоевского мечтал отправить своих детей в пансион, который долгое время оставался образцовым учебным заведением, и оказался не в состоянии осуществить задуманное.

Говоря об учебных заведениях России, нельзя не вспомнить еще об уникальном учебном заведении, ставшем особенно знаменитым благодаря тому, что в его стенах вырос великий русский поэт А. С. Пушкин. Царскосельский лицей был открыт в 1811 г. (в 1844 г. был переведен в Петербург, где, переименованный в Александровский лицей, просуществовал до 1917 г.) как привилегированное учебное заведение и находился под особым покровительством императора. Несмотря на то что принимались в него дворянские дети в возрасте от 10 до 12 лет, а обучение продолжалось 6 лет, фактически это было высшее образование в рамках среднего – выпускники лицея принимались на государственную службу. В «Постановлении о Царскосельском лицее» отдельно оговаривалось, что «Лицей в правах и преимуществах своих совершенно равняется с российскими университетами…»¹⁵³ Попасть в лицей было непросто. Поступающие должны были представить свидетельства о дворянском происхождении, иметь «несомненные удостоверения об отличной их нравственности», быть «совершенно здоровы». Кроме этого, они должны были показать хорошее знание следующих предметов, т. е. пройти через вступительные экзамены: «а) некоторое грамматическое познание российского и французского или немецкого языка; б) знание арифметики, по крайней мере до тройного правила; в) начальные основания географии и г) разделение древней истории по главным эпохам и периодам и некоторые сведения о знатнейших в древности народах»¹⁵⁴.

Отбор действительно был строгим на всех стадиях. Известно, что для того, чтобы маленький Пушкин был допущен до экзаменов, потребовались все связи его семьи, дворянские корни его явно «не дотягивали» до нужного уровня.

Многие восхищаются тем, каких прекрасных выпускников дал первый выпуск лицея. Кроме Пушкина, достаточно назвать А. М. Горчакова, человека, достигшего вершин государственной службы, оказавшего заметное влияние на ход исторического развития России XIX в. и в то же время сохранившего верность лицейской дружбе. А ведь были еще в этом же выпуске декабрист И. И. Пущин, оставивший прекрасные записки о Пушкине и лицее, журналист и поэт А. А. Дельвиг, ставший известным мореплавателем адмирал российского флота Ф. Ф. Матюшкин, Н. А. Корсаков – композитор и поэт, безвременно погибший, сражаясь за независимость Италии, и многие другие.

Прекрасное образование, которое давал лицей, было, прежде всего, результатом тяжелого труда. Надо отметить, что программа обучения была составлена на очень высоком уровне, однако известно много случаев, когда превосходные планы оставались лишь на бумаге. В данном случае их удалось воплотить в жизнь.

Все обучение делилось на две части, по три года каждая. Начальный курс состоял из следующих дисциплин:

а) грамматическое учение языков: российского, латинского, французского, немецкого;

б) науки нравственные: первоначальные основания Закона Божия и философии нравственно. Первоначальные основания логики;

в) науки математические и физические: арифметика, начиная с тройного правила; геометрия; часть алгебры; тригонометрия прямолинейная; начала физики;

г) науки исторические: история российская, история иностранная, география, хронология;

д) первоначальные основания изящных письмен: избранные места из лучших писателей с разбором оных. Правила риторики;

е) изящные искусства и гимнастические упражнения: чистописание, рисование, танцевание, фехтование, верховая езда, плавание.

Курс окончательный содержал примерно тот же набор, только на более высоком уровне преподавания¹⁵⁵.

Для того чтобы овладеть всеми этими науками и фактически получить высшее образование в два раза быстрее, чем обычным путем, надо было много трудиться. Учебный год продолжался с 1 августа до 1 июля, на каникулы отводился один месяц. Распорядок дня выглядел следующим образом: в 6 часов утра, одевшись, ученики шли на молитву, после которой некоторое время повторяли уроки. С 8 до 9 часов были классные занятия, в 10 – завтрак и прогулка. Затем с 11 до 12 опять классы. В 12 – прогулка и повторение уроков. В 1 час – обед. В 2 часа – чистописание и рисование. С 3 до 5 часов – классы. В 5 – отдых, полдник, прогулка и гимнастические упражнения. В 8 часов – ужин, прогулка и повторение уроков. В 10 часов – сон. Вот уж действительно выдерживался принцип, «чтоб воспитанники никогда не были праздны».

Особое внимание уделялось в лицее преподаванию иностранных языков. На них отводилось не меньше четырех часов в день. Кроме того, в свободное время ученики были обязаны говорить между собой через день на французском и немецком языках, за чем внимательно следили воспитатели.

Порядки были строгие, учащимся запрещалось покидать лицей, кроме как в праздники. Впрочем, Пущин замечает по этому поводу, что «на этом основании, вероятно, Лицей и был так устроен, что по возможности были соединены все удобства домашнего быта с требованиями общественного учебного заведения»¹⁵⁶. Хотя и наказания не были редкостью. Так об истории с «гоголем-моголем», который лицеисты дружно распивали однажды вечером, было доложено лично министру, и возмездие пришло очень быстро. Провинившиеся должны были две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитв, их сместили за последние места за столом, где сидели по поведению, а также обещали занести в черную книгу, чтобы учесть во время выпуска, что, впрочем, выполнено не было.

Интересно, что помимо заметных образовательных успехов лицею удалось достичь того, к чему стремилось всякое подобного рода учебное заведение – создать особое братство, связать своих учеников, независимо от их положения, взглядов, последующей карьеры, узами прочной дружбы, которой все они сохранили верность на долгие годы. Это также была своего рода педагогическая победа устроителей этого исключительного учебного заведения. Хорошо известны знаменитые строки Пушкина, посвященные лицейскому братству, может быть, слишком хорошо, чтобы осознать всю силу чувств, заложенную в них: «Друзья мои, прекрасен наш союз! / Он как душа неразделим и вечен – / Неколебим, свободен и беспечен / Срастался он под сенью дружных муз. / Куда бы нас ни бросила судьбина, / И счастие куда б ни повело, / Все те же мы: нам целый мир чужбина; Отечество нам Царское Село».

При Александре I был открыт еще ряд лицеев – Нежинский, Демидовский в Ярославле, Ришельевский в Одессе, Волынский в г. Кременце (Западная Украина), в основном в тех местах, где отсутствовала система высшего образования. Часто впоследствии, с открытием университетов в этих регионах, лицеи преобразовывались в другие учебные заведения. Из более поздней эпохи известен только один – открывшийся в 1868 г. Катковский лицей в Москве (официальное название – Императорский лицей в память цесаревича Николая). Словом, Царскосельский лицей так и остался уникальным образчиком новой системы образования в России, неповторимым, но вместе с тем воплотившим важнейшие особенности образования в России – государственный характер, патриотизм, широту образования, планирование.

Женские учебные заведения развивались одновременно с общими, с теми же проблемами и тенденциями. Способы получить начальное образование были достаточно ограничены. Однако они постоянно разнообразились и расширялись по мере развития системы образования в стране. В XVIII в. такая возможность была прежде всего у состоятельных семей – нанять домашнего учителя или отправить девочек в пансион. Те, кто не имел возможности платить за обучение, мог воспользоваться услугами народных училищ, где программы были совместными, однако на практике численно преобладали мальчики. Допускались девочки и в первые гимназии, а с середины XIX в. появились и довольно быстро распространились специальные женские гимназии, так называемые Мариинские и Министерства народного просвещения, позже к ним присоединились и частные. С 1864 г. было разрешено совместное обучение девочек и мальчиков в земских школах. Широко распространенным способом получения начального образования оставалось домашнее обучение.

Отличительные особенности именно женского образования, независимо от того, где и как обучались девочки, были связаны во многом с конечной целью их образования. Если обучение мальчиков было ориентировано на будущую карьеру, служение отечеству и государю, выполнение своего гражданского долга, то юных учениц готовили быть женами и хранительницами семейного очага. Директор Благородного университетского пансиона А. А. Прокопович-Антонский, настаивая на необходимости женского образования, подчеркивал (речь идет о конце XVIII в.): «Женщины, имея от природы столько прекрасных способностей, имея долг быть первыми образовательницами ума, памяти и воображения детей, первыми наставницами их в добродетели, имея долг печись о семейственном устройстве, быть отрадою мужу, украшением бесед, должны необходимо с самых юных лет обогащать ум знаниями, а сердце добрыми нравами»¹⁵⁷.

В соответствии с этим установками составлялись и программы обучения: хорошие манеры, знание иностранных языков (обязательный французский, а иногда и английский, особенно если это был родной язык воспитательницы), немного поверхностных знаний обо всем – литературе, истории, географии, искусстве, чтобы в будущем иметь возможность поддержать приятный умный разговор, танцы, рукоделие и прочие домашние науки. Таков был основной набор, слегка варьировавшийся в зависимости от места, времени обучения и финансовых возможностей семьи. Дальнейшее самообразование девушки, как правило, заключалось в чтении романов: получше качеством в образованных семьях с богатыми библиотеками, похуже – в более невежественных и простых.

Несмотря на ограниченный выбор возможностей, особенно до середины XIX в., женщины в России получали вполне приличное образование, прежде всего благодаря знанию иностранных языков и пристрастию к чтению, о котором было написано выше. Восхищались образованностью русской женщины заезжие иностранцы. Ценили их и соотечественники. Пушкин с возмущением писал: «…не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают нас быстротою понятия и тонкостию чувства и разума, существами низшими в сравнении с нами! Это особенно странно в России, где царствовала Екатерина II и где женщины вообще более просвещены, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, нежели мы, гордые Бог ведает почему»¹⁵⁸.

С середины XIX в. число женских учебных заведений заметно возрастает и открывается гораздо больше возможностей, особенно в столичных городах. Типичное образование для середины века получила А. Г. Достоевская, дочь мелкого петербургского чиновника Григория Ивановича Сниткина, жена великого писателя. Выучившись дома читать и писать, а также в совершенстве овладев немецким языком, мать ее была шведка, и девочка росла двуязычной, она с девяти до двенадцати лет посещала училище св. Анны, в котором все преподавание предметов, кроме Закона Божия, велось на немецком языке. В 1858 г. в Петербурге открылась первая Мариинская женская гимназия, куда Аня поступила сразу во второй класс. После успешного окончания ее в 1864 г. она учится на физико-математическом отделении Педагогических курсов, открытых по инициативе энтузиаста женского образования Н. А. Вышнеградского, которые оставила из-за болезни отца. Позже Анна Григорьевна завершает свое образование на Курсах стенографии П. М. Ольхина, пользовавшихся большой популярностью среди женского населения Петербурга, так как фактически они давали единственную альтернативную педагогической карьере специальность¹⁵⁹. Знание стенографии привело к замужеству и дальнейшее образование Достоевской основывалось уже на произведениях ее великого мужа, их стенографической записи и правке.

Историю женских образовательных учреждений в России невозможно представить без институтов благородных девиц, вписавших яркую страницу в русскую культуру. Первый из них был открыт в 1764 г. И. И. Бецким в рамках его описанного выше плана по воспитанию «новой породы людей» и больше известен как Смольный институт. Воспитательное общество благородных девиц, таково было его первоначальное название, стало первой государственной светской школой для женщин в России и одной из первых в мире. Одной из важнейших образовательных идей Бецкого была мысль о необходимости оградить детей от зла и несправедливости окружающего мира, которые ожесточают сердца и развращают души. Он намеревался создать идеальную среду, изолированную ото всего на свете, в том числе и от родителей, в которой вырастут идеальные женщины «новой породы» и воспитают в том же духе своих детей, что приведет в конечном итоге ко всеобщему благоденствию.

Стремление Бецкого, несмотря на его некоторую утопичность, вполне понятно в контексте той сложной исторической обстановки, которая царила в русском обществе в екатерининскую эпоху. Смешение быта, культур, идей, взглядов, мод, свойственные периоду, безмерное увлечение высшего общества французским миром, порождали большие сложности в вопросах воспитания детей. С. Н. Глинка с грустью писал: «В столицах наших быт русский вовсе отжил; в городах было уродливое смешение старого с новым. Отцы и матери, заторопленные модами и рысканьем в каретах, оставляли дочерей на произвол мадамов, Бог знает, где завербованных»¹⁶⁰. Этому уродливому воспитанию девушек, по мнению Глинки, противостоял Смольный институт, единственный оплот чистоты в развращенном обществе.

На практике подобное стремление защитить девочек от пагубного влияния внешнего мира, в который включалась и семья, означало их полную изоляцию и жизнь в искусственном закрытом мире. Согласно Уставу 1764 г. в институт принимались девочки 5–6 лет дворянского происхождения, о чем требовалось представить соответствующие документы, здоровые, «а увечные, слабые и тому подобные… принимаемы не будут», при этом преимущество в приеме было обещано «таким благородным девицам, коих отцы и матери пред прочими мало достаточны», т. е. нуждающимся в помощи государства. Особо оговаривалось, что родители полностью передают опеку над детьми институту до окончания обучения и обещают не забирать их «ни под каким видом». Навещать своих дочерей родители могли «только в назначенные дни с позволения госпожи начальницы, в присутствии ее самой или которой-нибудь из подчиненных ей»¹⁶¹.

На протяжении долгой истории института (он был закрыт в 1917 г.) в укладе его жизни неизбежно происходили разного рода перемены, но вот принцип замкнутости и изолированности от общества с целью сохранения чистоты души и высокой нравственности воспитанниц сохранялся до самого конца. Вот как вспоминает свои детские посещения кузин, обучавшихся в институте незадолго до революции, т. е. уже в начале ХХ в., писатель Олег Волков. Встречи проходили в Актовом зале по четвергам, воскресеньям и в праздничные дни: «По всему залу были расставлены круглые столы со стульями, за которыми сидели визитеры. Институток из внутренних покоев приводили воспитательницы, под чьим бдительным надзором они подсаживались к своим гостям. Все это вершилось очень чинно, даже церемонно, разговаривали вполголоса – никаких экспансивных проявлений родственных чувств, само собой, не допускалось». При этом строго следили, чтобы под видом родственников не проникли посторонние кавалеры – «благонравие и розовое целомудрие воспитанниц лежат в основе забот персонала»¹⁶².

Воспитание учениц было достаточно строгим. Помимо профессоров и учителей, развивавших их ум, при них неотлучно находились надзирательницы и классные дамы, следившие за их поведением. Для лучшего усвоения иностранных языков, вспоминала одна из выпускниц, «в дни дежурств французской классной дамы мы весь день разговаривали только по-французски, в дежурство немецкой – только по-немецки»¹⁶³. Смолянки, так называли воспитанниц Смольного института, носили форму: еще Бецким были разработаны цвета и материал для платьев в зависимости от группы обучения – кофейный для самых юных, затем голубой, позже сероватый (впоследствии был заменен на зеленый) и, наконец, белый для выпускных классов.

В институте строго соблюдали все религиозные обряды – молитвы, службы, посты. Девочек приучали к аскетизму и отказу от удовольствий. Запрещалось, например, кормить девочек пряными и острыми блюдами, требовалось приучать их «есть все, что есть только можно, и в выборе приправ к кушанью не быть прихотливу; но стараться, чтобы было все, сколько можно, просто»¹⁶⁴. Впрочем, девочки постарше и побогаче успешно «боролись» с этим, посылая тайком сторожа за сладостями в лавочки, находившиеся по соседству.

Во время урока также поддерживалась строжайшая дисциплина. Например, по воспоминаниям смолянки, «пока учитель читал или объяснял, надо было держать руки за спиной. Это служило двум целям: во-первых, невольно распрямлялись плечи и не горбилась спина, во-вторых – заведенные за спину руки исключали бездумное чирканье карандашом, лишнее их движение – словом, то, что могло отвлечь от объяснения учителя»¹⁶⁵. Праздность считалась одним из самых серьезных пороков. Хотя телесные наказания и были запрещены, находились другие достаточно унизительные способы покарать виновных, например, «заставлять детей один или два часа, смотря по летам, стоять на одном месте, ни на что не опираясь», «оставлять без завтрака, иногда без обеда», «пристыжать публичным выговором»¹⁶⁶. Словом, воспитывались девочки хотя и не в казарме, но в условиях, приближенных к строевой подготовке.

Несмотря на то, что институт был задуман как узкосословное учреждение для дворянских детей, состав его был очень неоднородным. С одной стороны, многие аристократические семьи считали почетным отправить дочерей учиться в Смольный, с другой, государство нередко брало под свое покровительство девочек из семей незнатных, но проявивших особое усердие в служении отечеству. И хотя еще Бецкий в уставе, стремясь избежать неравенства в среде воспитанниц, особо подчеркивал, что «свидетельство о их состоянии не будет, однако ж, никому известно, кроме госпожи начальницы», а все бумаги личного характера должны были храниться в запечатанном виде в архиве, на практике достичь равенства в отношениях между ученицами не удавалось. Сословный снобизм, высокомерие по отношению к девочкам, находившимся на казенном содержании, стремление разбиться на группки в соответствии с положением, занимаемым родителями в обществе, – все это было характерно для замкнутого мира Смольного института. Его закрытость носила скорее формальный характер, спрятаться же от пороков и добродетелей внешней суетной жизни оказалось на практике невозможно.

Программа обучения была достаточно серьезной. Первоначальный план, разработанный тем же Бецким выглядел весьма солидно. Рассчитан он был на двенадцать лет (в конце концов время пребывания в институте свелось к 9 годам) и делился на четыре периода, каждый из которых наполнялся своим содержанием: «1. Возраст от шести до девяти лет: исполнение закона и катехизм; все части воспитания и благонравия; российский и иностранный языки; арифметика; рисование; танцевание; музыка вокальная и инструментальная; шитье и вязание всякого рода.

2. Возраст от девяти до двенадцати лет: география; история; некоторая часть экономии или домостроительства.

3. Возраст от двенадцати до пятнадцати лет: продолжение всего прежнего. При том – словесные науки, к коим принадлежит чтение исторических и нравоучительных книг; часть архитектуры и геральдики; зачинают действительно вступать в экономию по очереди.

4. Возраст от пятнадцати до восемнадцати лет: знание совершенное закона; все правила доброго воспитания, благонравия, светского обхождения и учтивости; повторение всего прежнего, в чем совершенного знания еще не имеют; во все части экономии действительно вступают по очереди»¹⁶⁷.

Безусловно, на практике все выглядело несколько иначе, и программа обучения год от года претерпевала значительные изменения: все больше внимания уделялось чисто женским «наукам» – ведению хозяйства, рукоделию, танцам, светским манерам и иностранным языкам, знание которых считалось столь же необходимым для настоящей женщины, как и вышивание, пение, музицирование. К чему в конце концов свелось обучение в институте, видно из воспоминаний смолянки последнего выпуска (1917 г.). «В то время программа была, конечно, не так обильна, как теперь, – уже в середине ХХ в. вспоминает бывшая воспитанница Института благородных девиц. – Но уж безупречно грамотными мы становились. И на двух языках – французском и немецком – в конечном счете говорили совершенно свободно. И как же это пригодилось в дальнейшей жизни! Очень пригодилось». Знание иностранных языков пригодилось ей в трудные послереволюционные годы – сначала, чтобы найти работу, затем, чтобы выжить в эмиграции, но остальные навыки также были очень практичными: «Штопать я научилась – аккуратно и даже красиво – в младшем классе Смольного института, на уроках труда. Многому нас научили на этих уроках, постепенно, по мере взросления. Вначале – пришивать пуговицы, крючки, петли, кнопки; позднее – прометывать петли, пришивать воланы, правильно распределять сборки, выворотный шов, бельевой… А с вышиванием так: сперва крестиком какой-нибудь несложный орнамент одним цветом; позднее – многоцветно, подбирая тона, оттенки. А там и «ришелье» (ныне забытое) и, наконец, вышивка английской гладью. И стряпать кушанья институток учили (тех, кто постарше!). И стол накрывать красиво. И букеты составлять из цветов. И кройке, и шитью. А в самых старших классах – уходу за маленькими детьми. Учили на куклах (были тогда большие целлюлозные беби) – как пеленать, кормить, купать…»¹⁶⁸ Таким образом, иностранные языки, домашнее хозяйство и, конечно же, светские манеры были основой образовательной программы Смольного института.

В этих условиях складывался определенный тип женщины, хорошо известный русскому обществу образ «смолянки», ассоциировавшийся неизбежно с сентиментальностью, экзальтацией, утрированной чувствительностью. В том закрытом мире, в котором оказывались девочки, оторванные от семьи, им оставалось только любить друг друга и императорскую семью, преданность к которой воспитывалась у них с малолетства. Было принято «обожание» – младшие девочки боготворили старших, а старшие, в свою очередь, кого-нибудь из членов царского дома. За каждой воспитанницей был неофициально «закреплен» объект обожания из старших групп. Встретившись с ней, вздыхали и радовались, восхищались ею перед своими подругами, в день именин посылали поздравительные открытки, рисунки, вышитые закладки или стихи собственного сочинения. Ответные знаки внимания ценились как величайшее сокровище. Игра в чувства была также своего рода подготовкой к будущей жизни.

Об императорском дворе мечтали все воспитанницы Смольного института. Их карьера, долгое время единственно возможная для женщины, заключалась именно в титуле «фрейлина», который они могли получить после выпуска. К этому прежде всего были устремлены их помыслы. Именно на это, помимо семьи, было направлено их образование. Тот же Волков подчеркивал, «какое чрезвычайное внимание уделялось в институте знанию воспитанницами придворного этикета, как заставляли их без конца репетировать реверансы и поклоны, повторять па торжественных менуэтов и полонезов, как вырабатывали им надлежащую походку! Монтировались сцены высочайших приемов – чтобы будущие фрейлины не ударили лицом в грязь на предстоящих выходах. Смолянки с младенческих лет усваивали манеру держаться, отличавшую их от питомиц любого другого женского учебного заведения Российской империи. В состоятельных семьях почиталось особой удачей залучить в дом гувернантку с дипломом этого уникального рассадника благовоспитанных девиц, способных обратить в светскую особу любую Машутку!»¹⁶⁹