Анна Осьмак
Кисельные берега. Книга вторая
Зато, дрогнув всем своим могучим деревянным телом, стронулся вдруг корабль. Кира этого, конечно, не увидела, но почувствовала его скользящее движение по мелкой речной ряби – за время плавания в составе Никанорычева каравана она привыкла отличать едва уловимую разницу между статичным покачиванием на якоре и свободным движением.
Кусая губы, пленница полезла на штабеля ящиков, сложенных у единственной здесь вентиляционной щели под самой палубой. Взгромоздившись на верхотуру и осторожно привстав на коленки, высунула нос наружу: какой солнечный, какой яркий, почти праздничный день глянул на неё с воли! Он горел золотом листвы, яркой зеленью травянистых склонов, слепил нестерпимо-голубым небом, пестрел разномастной, разноцветной толпой, суетящейся на причале. Вверх, в город убегали живописные улочки Цзудухэ с чёрно-черепичными крышами и красными бумажными фонариками над каждым входом…
Берег уплывал как несбывшаяся надежда. Кира сглотнула слёзы бессилия, не позволяя им пролиться – не время киснуть!
Дау приостановился, готовясь к развороту… Вёсла легко толкнулись с одного борта –ррраз! И ещё – ррраз!..
Пленница жадно вглядывалась в причал, словно в лицо покидающего её возлюбленного, и…
Что это? В смысле – кто это? То есть… ежу понятно – кто это! Как он здесь очутился?
– Сырник! – заорала Кира на волю. – Сырничек!
Пёс вздёрнул уши, сделал охотничью стойку, прислушался…
– Сырник, я здесь! – стонала Кира, как будто от того, что она его дозовётся, что-то изменится.
Вёсла снова толкнули махину корабля, разворачивая от причала. Берег медленно поплыл за корму, а Сырник беспорядочно и несколько растерянно заметался, залаял звонко, с подвывом… Потом бросился в толпу, тут же вынырнул из неё, залаял на реку. Снова метнулся туда-сюда и… вывел на мостки здоровенного, грузного и бородатого человека в сафьяновых сапогах. Тот удивлённо хлопнул себя по бокам, погрозил псу пальцем, что-то стал ему выговаривать…
– Никанорыч… – узнала Кира. – Порфирий Никанорыч! – завизжала она, цепляяся пальцами за край своего смотрового оконца и… еле успела отдёрнуть их, когда заслонка вентиляционной щели с грохотом захлопнулась.
Ну конечно, размечталась… Станут здесь терпеть её призывы о помощи, как же…
Несчастная неуклюже сползла с ящиков и села прямо на пол: теперь уж точно – всё. Оставь надежду всякий, купленный на рынке в Цзудухэ…
* * *
В каюте, что и говорить, было не в пример уютнее, нежели в грузовом трюме: просторная, светлая, по-восточному роскошно убранная, она служила прекрасной упаковкой для деликатного груза, который следовало поберечь в пути – не кантовать, не бросать и не подвергать намоканию. Напротив – груз следовало обложить мягкими подушками, бухарскими коврами и подносами с рахат-лукумом. Ему следовало обеспечить приток свежего воздуха через приоткрытые окна и предусмотреть вечернее умащивание розовым маслом.
Созданный на дау эдем населяли три гурии. Вернее, две гурии и Кира: въерошенная, сердитая, одетая в затрапезную сермягу – она гурию не напоминала даже отдалённо. Но, разумеется, обязана была ею стать. И чем быстрее, тем лучше.
Врата рая бдительно охранялись молчаливым и всегда собранным Али: и от несанкционированных гостей снаружи, и от желающих сей рай покинуть изнутри. Впрочем, опасаться столь глупой и сумасбродной авантюры можно было только от одной из обитательниц каюты. Её соседкам мысль о бегстве, даже если бы и пришла в голову, показалась бы удивительной и нелепой.
Пышнотелые девицы в цветных шелках возлежали на подушках, мирно жевали засахаренные фрукты и лениво трепались за жизнь, когда в их уютный мирок втолкнули новую постоялицу.
– Привет, матрёшки, – поздоровалась она, с усмешкой оглядев их расслабленное бытование, и сразу, как только доставивший её Али удалился на свой пост за дверью, бросилась к окнам.
Распахнув одно из них настежь, она высунулась наружу почти по пояс: за кормой резво бегущего под парусом корабля, пенился широкий след. Далёкие берега слабо просматривась сквозь туманную дымку – дау покидал широкое устье Рыжей с её мутными, глинистыми водами и всё глубже зарывался в зеленоватую волну вольного моря.
Кира застонала: ну ещё бы! Стал бы Асаф пускать её к окнам, пока полностью не исключил возможность побега…
– Эй, родная! – окликнули её.
Новенькая нехотя обернулась, обессиленно опершись на оконную раму.
– Будь добра закрыть окно! Или ты хочешь, чтобы мы простудились и на смотринах в Исфахане шмыгали сопливыми носами?
– Что? – рассеянно переспросила Кира, думая о своём.
Гурии фыркнули возмущённо. Чернявая, тяжело кряхтя, поднялась с пола и, словно танк, игнорируя препятствия, двинулась к цели. Подсунутую им растрёпу она походя отпихнула от окна тяжёлым бедром и с грохотом его захлопнула.
– Капшто!! – демонстративно проорала она ей в ухо. – Глухая что ли?
Хамство Киру вполне взбодрило. Забыв о своих печалях, она потёрла попавший под раздачу бок и, спокойно развернувшись к окну, снова с вызовом его распахнула. Гурия, вздёрнув густые, сросшиеся на переносице брови, снова захлопнула. Кира распахнула. Гурия захлопнула. Хрясь! – Кира так откинула створку, что рама приложилась о стену. Дзвень! – соседка захлопнула с силой, заставившей разноцветные стёклышки окна отправиться в свободный полёт, осыпавшись, с одной стороны, на бухарские ковры, с другой – попрыгать с бульканьем в белую пену за кормой.
– Это всё она! – нажаловалась гурия вбежавшему в каюту Али, тыча толстым пальцем в новенькую.
… Киру снова связали, но в трюм на этот раз не сослали.
– Мне казалось, – покачал головой и поцокал языком на разбитое окно Асаф, – что мы договорились. Ты ведь дала обещание! Значит, твоим словам нельзя верить, хабиби?
Хабиби угрюмо молчала. Какой теперь смысл пересиливать себя и вести с этим самодовольным козлом диалог, когда надежды на бегство больше нет? А все остальные компромиссы в рамках ожидающей её судьбы Киру не интересовали.
… Окно забили плотной тканью, наступающий вечер осветили принесёнными свечами и украсили обильным, роскошным ужином.
Гурии оставили сладости и перекатились за манящий мясными и сдобными ароматами дастархан. Вторая, та, что со светлыми косами, уложенными вокруг головы, курносым носом-пуговицей, утонувшим в круглых, румяных, словно наливные яблоки щеках, покосилась на новенькую сочувственно. Сопереживая наказанной, она обглодала куриную ножку, гармошку из бараньих рёбрышек, опустошила блюдо сладкого кус-куса с урюком и инжиром, а после вновь похлопала прозрачными жалостливыми глазками в сторону голодающей.
– Бедняжка, – проговорила она, утирая жирные губы тыльной стороной ладони, – её, должно быть, уже давно морят голодом. Посмотри, Ватфа, в чём душа держится!
– Ещё бы! – хрюкнула Ватфа, впиваясь крепкими белыми зубами в румяный, пупырчатый лаваш. – С её-то норовом! Пусть посидит, подумает, небось, голод любого образумит!
– А мне кажется, – вздохнула светлокосая, – что голод никак не может способствовать доброму расположению духа. Как возможно? Голодный человек зол и несчастен! – она шмыгнула носом и схватилась за баурсаки, поспешно запихивая их в рот, словно боясь, как бы голодное дурное настроение не настигло её во время паузы между жеванием. – Хочешь, я покормлю тебя? – промычала сердобольная соседка с набитым ртом и переместилась в Кирин угол, волоча за собой блюдо с эчпочмаками. – Хорошо, что руки тебе связали спереди, – прокряхтела она, устраиваясь подле новенькой на широком, пышном заду и пытаясь вставить ей в пальцы печиво. – Попробуешь? Вот увидишь – сразу полегчает!
Находящуюся в состоянии глубокого разочарования и ещё более глубокого раздражения Киру забота соседки покоробила. Она уже было хотела оттолкнуть настойчиво пихаемый ей в руки пирожок, а на подательницу милостыньки наорать да послать куда подальше, но… Желудок, настроенный дивными ароматами на определённый лад, предательски свело голодом. Он истошно заурчал, протестуя против саботажных настроений хозяйки. Поэтому Кира захлопнула уже было открывшийся для ругани рот, нервно дёрнула щекой и, поколебавшись, вцепилась пальцами в поджаристый эчпочмак.
Её кормилица расцвела. И с каждым новым куском, исчезающим во рту опекаемой, расцветала всё более.
– Ну как? – поинтересовалась она, когда Кира сыто откинулась спиной на подушки.
Новенькая кивнула, дожёвывая, и удовлетворённо икнула. Ей и впрямь полегчало.
– Гораздо лучше, спасибо.
– Вот! А я что говорила! – обрадовалась светлокосая и принялась зачищать едва початое блюдо. – Моя матушка всегда говорила: если грустно – надо покушать, если беда пришла – надо покушать, если нездоровится – тем более надо покушать! – и тогда все немощи и тревоги обязательно уйдут! Ты разве не знала этого, подружка? Зачем заставляешь наших добрых хозяев наказывать тебя? Зачем лишаешь себя главной радости в жизни?
– Ага, – согласилась Ватфа, заворачивая в лаваш порцию риса с овощами и щедро макая получившуюся шаурму в мёд, горчицу и рыбный сяньский соус поочерёдно, – чего зря буянить? Всё равно ведь ничего не изменишь! Вместо того, чтобы гоношиться, доставляя всем головную боль, и стёкла бить, лучше бы расслабилась и получала удовольствие…
Светлокосая закивала головой;
– Ты, подружка, радовалась бы, что счастливый жребий тебе выпал! От тяжёлой работы на поле, – она окинула оценивающим взглядом наряд новенькой и стёртые ладони, – голодных зим и беспросветной бедности едешь ты навстречу роскоши, вечному лету, всяким деликатесностям и утончённостям! Не каждой в жизни может так повезти! Особенно, – она, отведя взгляд, потыкала пальцем в эчпочмачные крошки на блюде и со смаком его облизала, – если девица не очень из себя выдающаяся…
– Ой, какая ты, Афифа, деликатная прям – «не особо выдающаяся», – просюсюкала смуглоликая Ватфа, передразнивая приятельницу. – Так и говори: если девица – не девица вовсе, а натурально глиста в обмороке! И о чём только господа купцы думали, покупая такую? Аль ослепли?
Кира выпростала из-под себя затёкшие от неудобного сидения ноги, потянулась ими и попросила у своей благодетельницы чего-нибудь попить.
– Почему у тебя восточное имя? – спросила она, опустошив стакан с лимонадом. – По всему видать, ты из северных земель…
– Ну да, – согласилась та, принимая у подопечной стакан, – так и есть. Это моё новое имя, мне его Мухбир дал. Означает «целомудренная, благодетельная». Мне нравится. Да и Ватфу по-иному звали всего седмицу назад. Ты тоже, подружка, получишь новое прозвание от хозяина своего. И позабудешь навеки, кем была прежде, и как тебя окликали родичи…
– Я не хочу этого забывать, – покачала головой Кира.
Ватфа, наконец, отвалилась от дастархана, как раздувшаяся пиявка от плоти, и, удобно устроившись на подушках, хрупнула яблоком.
– Вот ещё, – фыркнула она, – очередная блажь! Что даст тебе эта память, глупая?
На этот вопрос Кира ответить не смогла. Или не захотела. Она свернулась калачиком в своём углу, подтянула колени к животу и закрыла глаза. Ей так хотелось увидеть во сне Медведя…
Но снился ей всю ночь лишь чёртов Сырник: он гонялся за полосатым поросёнком в Большемокрицких лесах; совал нос в муравейник, а после забавно чихал, соскребая кусачих насекомых с носа лапой; вытаскивал Киру зубами за шиворот из стремнины и – уж совсем непонятное и странное – ходил на задних лапах, жонглируя ярко-оранжевыми тыквами.
* * *
«Ну и бредятина», – подумала Кира, просыпаясь, и, прищурив глаз на слепящий луч солнца, бодро чихнула.
– Желаю здравствовать тебе, Ахалиль, столь же долго, сколь стоит на земле благословенного Исфахана дворец его премудрых шахов!
Над ней, скрестив руки на груди и мерзотно улыбаясь, стоял Асаф.
Уперевшись в пол связанными руками, Кира неуклюже села.
– Как ты меня назвал?
– Я назвал тебя твоим именем, Ахалиль. Разве ты не узнаёшь его? – он нацепил на лицо деланно-обеспокоенное выражение.
– Меня зовут… – процедила Кира и увидела за спиной своего хозяина усердно корчащую ей испуганные рожи Афифу. Вторая соседка смотрела насмешливо и с явным интересом – чего, интересно, эта баламутка выкинет на сей раз?
Кира сглотнула:
– И в самом деле, – растянула она губы в улыбке и простодушно захлопала глазами, – припоминаю… Действительно, Махаляль…
– Ахалиль, – поправил купец и присел перед ней на корточки. – А ты не безнадёжна, хабиби. Думаю, мы столкуемся, – он потрепал её по щеке, хмыкнул и ушёл.
А Кира с остервенением потёрла замаранную его прикосновением щёку о плечо и сердито вздохнула: да, пожалуй, столковаться придётся. Куда ей деваться с подводной лодки… Поэтому давай, дорогуша, приспосабливайся – тебе, карьеристке, небось, не впервой! Выкручивайся, обводи вокруг пальца, пускай пыль в глаза, сваливай вину на ближних и – под этим прикрытием – упорно проводи свою линию: высматривай, вынюхивай и выгадывай любую возможность для побега.
Вот доберёмся до этого ихнего Исфахана, оазиса работорговли, тогда и пободаемся…
* * *
Город разлёгся на берегу залива, как вальяжный бай на кошме: большой, пёстрый, сытый и очень восточный. Белокаменные дома с плоскими крышами теснились ярусами вверх, от моря, между ними взлетали ракеты мечетей, желтел песчаник крепостных стен, казарм и тюрем, горели лазурью изразцы храмов.
Бай дремал. Его голова в чалме гигантского купола медресе упиралась в белёсое знойное небо, а ноги облизывали зеленоватые морские волны…
– Это Исфахан? – спросила Кира, и костяшки её пальцев, вроде как расслабленно лежащих на перилах борта, побелели.
– Это Джаханы, – утешил пассажирку капитан Синьбао, прищурившись против солнца на медленно приближающийся берег. – Исфахан не выходит к морю. Вам туда ещё добираться… – он в последний раз швыркнул точилом о свою кривую саблю, разложенную на коленях, и принялся полировать металл лоскутом замши.
– Значит, – Кира обернулась на капитана через плечо, – здесь ты нас покинешь?
– Да уж, – ухмыльнулся её собеседник, – посуху мой корабль ещё не научился сайгачить…
Кира снова отвернулась в сторону города. Ей стало неожиданно грустно, как при расставании с давним другом – она, правда, не знала, как это бывает, поскольку ни друзей, ни расставаний с ними у неё прежде никогда не было, но предполагала, что, наверное, именно так.
– Жаль, – произнесла она глухо, – ты был единственным в этом путешествии… человеком…
Синьбао скосил на неё чёрный глаз, ожидая продолжения. Продолжения не последовало, и он вернулся к полировке оружия.
Собственно, продолжения и не предполагалось – Кира сказала то, что хотела сказать: капитан оказался на корабле единственным, кто отнёсся к ней по-человечески. Будучи сяньцем, он, конечно, изначально не был настроен смотреть на любую женскую особь всего лишь, как на говорящую табуретку. Но для хороших, тёплых, дружеских отношений, что установились между ними, этого, конечно же, было недостаточно. Нужно было что-то ещё: например, скучая во время долгого и однообразного плавания обнаружить вдруг у одной из обитательниц «гаремной» каюты заинтересованность в его рассказах о необыкновенных, лично пережитых приключениях, а также способность очень занимательно рассказывать о своих.
Синьбао был человеком неглупым – хоть и необразованным, но весьма любознательным. Его пытливый ум, частенько заводящий своего хозяина во всевозможные переделки, требовал интеллектуальной пищи и не получал её в необходимом количестве при общении с недалёкой матроснёй. Гости и пассажиры корабля были его единственной отдушиной. Тоже, правда, не всегда на них везло: эти два басрийских купца, которые фрахтовали его дау уже не в первый раз, не отличались особой разносторонностью. Только и разговоров у них, что о ценах на шёлк и хну, да о том, в какое время года в какие земли выгоднее совершать торговые вояжи.
Но эта девчонка, купленная Асафом в Цзудухэ, оказалась куда интересней целого легиона сказочников и информативней любого из императорских мудрецов. За неделю она нагрузила капитана таким количеством сведений, что Синьбао явно переел и имел все основания опасаться несварения. Но, тем не менее, как и всякий обжора, блаженствовал.
А Кире это, собственно, ничего не стоило. Ей тоже было скучно со своими соседками в душной каюте. Поэтому она с удовольствием делила томительные часы пути с занятным сяньцем, жизнь и приключения которого так сильно были похожи на какую-то сказку, но на какую… вспомнить никак не получалось.
Слушать о его приключениях было интересно: и о гигантской рыбе, поросшей пальмами, и о стране царя аль-Михрджана, и об Острове мохнатых, где полонил неугомонного путешественника великан-людоед, и о плавании в Индию, и о пережитых им в огромном количестве кораблекрушениях….
Заметив его живой интерес и к обратной связи, Кира развернулась вовсю: с увлечением пересказала не только события собственной жизни и устройство своего мира, но и все просмотренные и вспомненные фильмы, прочитанные книги и даже страшилки из пионерлагеря.
Капитан и транспортируемая им на продажу пленница неожиданно спелись, вместе им было интересно – они жарко дискутировали на отвлечённые темы, что-то измеряли и прикидывали, что-то рисовали или чертили на бумаге, что-то пытались объяснить, эмоционально жестикулируя. Однажды суровый морской волк даже пробежался по палубе, размахивая крыльями и яростно клекоча – таким образом он в исступлении вдохновения пытался проиллюстрировать собеседнице рассказ про птицу Рух, кормящую своих птенцов слонами.
Слушательница впечатлилась. А у команды, впервые наблюдавшей своего капитана в подобном раже, отвисли челюсти.
Синьбао откашлялся, свернул представление и гаркнул на засмотревшихся подчинённых. Те суетливо разбежались по немедленно выдуманным для них вахтам…
В общем, эти двое сдружились. И обоим предстоящее расставание казалось новой потерей на и без того тернистом жизненном пути.
Вслух они об этом, конечно, не говорили. А говорили – так, пустое, ничего не значащее, дежурные фразы:
– Куда теперь двинешься? – спросила Кира, подставляя лицо морскому бризу.
– Обратно, в Цзудухэ, – Синьбао чётко, с одного удара забил саблю в ножны. – Фрахтоваться. Ещё пару рейсов сделаю и… тогда уж у меня будет достаточно денег, чтобы отправиться на поиски страны крылатых людей.
Кира тяжело вздохнула и понурилась:
– Знаешь, капитан, ты счастливый человек. Никогда не думала, что скажу такое когда-нибудь, но… В той своей прошлой жизни, когда я была свободна в решениях и желаниях, мне и в голову не приходило, что настоящая жизнь – она вот такая, как… как у тебя. Жизнь в пути. И в вечном поиске страны крылатых людей… Ох, Бао, не на то я тратила время, не к тому стремилась! Обидно… Чёрт, говорю, как старуха, у которой всё давно позади! Это, наверное, остаточные побочки от пережитой мною старости, – она невесело хмыкнула.
Синьбао посмотрел на неё внимательно и отвёл взгляд:
– Прости, мэй-мэй, – сказал он, будто винясь, – я бы попробовал тебя выкупить у Асафа, но… всех моих сбережений не хватит перекрыть ту сумму, что он намерен получить за тебя в Исфахане.
– Я стою три мешка риса, – усмехнулась рабыня.
Капитан покачал головой:
– Любая цена условна, мэй-мэй. Ещё вчера в Фушунь кружку риса можно было невозбранно просыпать на пол нерадивой хозяйке и смести её курам, а завтра, глядишь, всего золота Ляонина не хватит, чтоб за неё заплатить…
Берег с прекрасным и ужасным, белоснежно-голубым Джаханы становился всё ближе – вон уже и человеческие фигурки можно разглядеть на пирсе…
Синьбао поднялся с канатной бухты и стал рядом с Кирой, бок о бок:
– Я слышал, – начал он неуверенно, – Асаф хочет предложить тебя Бухейту для гарема Шахрияра…
Рабыня повернула голову и посмотрела на него вопросительно:
– И?
– Это плохо.
– Да уж чего хорошего, – пожала плечами Кира. – Только что из того? Чем я могу повлиять на происходящее?
Её приятель вздохнул и покачал головой:
– Я подумал, что…
– Капитан! – раздался за их спинами знакомый, тягуче-насмешливый голос. – Вы с моей рабыней так сошлись за время нашего путешествия, что это невольно наводит на размышления!..
Капитан повернулся к купцу и раскланялся. А Кира даже и не подумала: она оперлась локтями о борт и погрузилась приунывшим взором в колыхание зелёной пучины, предоставив мужчинам выяснять отношения без неё.
– О капитан, аль-мухтарам! – продолжил Асаф с усмешкой в голосе. – Мы знакомы с тобой не первый день – ты достойный человек, я знаю! Поэтому, когда заметил, что моя новая рабыня занимает и развлекает тебя во время долгого пути, то закрыл глаза на недостойность происходящего. Пускай, сказал я Мухбиру, с неё не убудет, а с меня – тем паче! – захохотал он, запрокинув голову. – Зато уважаемому Синьбао, моему лучшему другу, будет хорошо! Вот какие благородные чувства и порывы двигали мной, капитан. Но путь наш подходит к концу, не пора ли, наконец, нам всем вспомнить о приличиях?
– Я благодарю тебя, о Асаф ибн Баттута, за заботу о моём досуге, – поклонился капитан, развернулся и ушёл, стараясь не смотреть в сторону чужой собственности.
Купец нагнулся над Кирой и прошептал в самое её ухо, щекоча его дыханием:
– Пошла в каюту. Быстро!
Киру передёрнуло, как от удара хлыстом. Она резко отпрянула, но была перехвачена за локоть.
– На берег выйдешь в милых таких браслетиках, – со своей обычной улыбочкой хозяин покачал перед носом пленницы изящными наручниками на длинной цепочке. – Мне сюрпризы не нужны. Впрочем, думаю, ты это уже усвоила…
* * *
Большое венецианское зеркало отражало ковры, подушки, резной столик эбенового дерева, фрукты на нём и высокие окна за ним: лёгкий морской бриз развевал невесомую паутинку занавесей, смягчая раскалённый полдень Джаханы.
А ещё оно отражало гибкую фигуру в кобальтовом шёлке шаровар с высокими разрезами по бокам и в коротком топе, открывающем более, нежели прячущем. Густые блестящие волосы заплетены в уложенные на грудь косы. На плечи спускается прозрачный, золотистый покров, удерживаемый на голове серебряным обручем с самоцветами…
Кира вгляделась в своё отражение: ну ни дать, ни взять – прекрасная пери из арабских сказок! Но это если смотреть издалека. А если поближе подойти, сразу станет заметно и бледное, напряжённое лицо, и плотно сжатые губы, и злые, потемневшие глаза. Её хозяин всё это прекрасно рассмотрел и оценил, скривившись. Поэтому перед смотринами, от греха подальше, вновь замкнул на её запястьях тяжёлые браслеты с цепочкой.
Вот тебе и пери. В кандалах…
И всё же… Кира медленно обернулась вокруг себя, склонилась к зеркалу… Как странно… За время своих мытарств она почти забыла о том, как выглядит, о том, что может быть очень красива; а за время страданий в тенетах неразделённой любви – о том, что может быть соблазнительна и желанна.
«Если бы он увидел меня сейчас… увидел такой… – подумала она, и лицо её невольно оттаяло, губы приоткрылись, а глаза потеплели. – Неужели он по-прежнему остался бы ко мне так обидно равнодушен? Ну хорошо, ладно, не любовь, но хотя бы желание я смогла бы у него вызвать?»
«Ах, зачем, боже мой? – возразила самой себе. – Чтобы страдать потом обоим? Мне оттого, что напилась, но жажды не утолила, а ему потому, что согрешил, поддавшись порыву, и погубил «невинную» девицу…»
«Ну и пусть! – тряхнула она головой, и подвески на обруче звякнули, закачавшись. – Гори оно всё синим пламенем! А мне за счастье хотя бы рядом с тем огнём постоять, поживиться объедками той нежности, что питает он к Пепелюшке! Ох, до чего ж я докатилась…»
Она провела ладонями по щекам, задумчиво огладила косы, плоский, подтянутый живот, задержалась на расшитом металлическими бляшками поясе…
«Это ведь всё не для него, – подумала с тоской. – А для какого-то похотливого, пузатого сатира, которому сегодня меня продадут… И что? Тебя это смущает? Отчего же? Вспомни, хабиби: Шагеев ведь тоже почти шах, и наложниц у него было не меньше, и «покупал» он себе кого хотел… С той лишь разницей, что ты сама себя ему сторговала, без посредников. И почитала эту сделку, кстати, за большую удачу! Совсем как эти овцы – Афифа с Ватфой. Чем ты от них отличаешься, а? И чего сейчас вдруг закипишевала, будто юная девственница?»
Сердито состроив своему отражению в зеркале гримасу, показав язык, оттопырив пальцами уши, Кира вдруг замерла… А что, если?..
Вдохновлённая наитием, повернулась боком, ссутулилась, выпятила живот… развернула носки туфель друг к другу, покосолапила… сдвинула обруч набекрень… нет, не так – нахлобучила на одну бровь – о! отлично! Теперь – туповато-бессмысленное выражение умственно отсталой, так… ещё бы хорошо струйку слюны из угла рта пустить…
– Ты не устаёшь меня удивлять, хабиби!
Кира вскинулась от неожиданности и чуть не подавилась слюной, накапливаемой во рту для эксперимента.
Отражение Асафа обозначилось в зеркале, будто материализовалось из комнатной пыли. Он приблизился, неслышно ступая по коврам и остановился за её спиной, почти касаясь грудью напряжённых лопаток рабыни.
– Вижу, готовишься блистать. Измаялась, наверное, придумывая, как больше понравиться покупателям и, тем самым, уважить и отблагодарить меня, твоего благодетеля…
Пленница сглотнула непригодившуюся слюну:
– Отблагодарить? – фыркнула она. – За что? – перестав кривляться, она позволила своему телу занять привычное положение в пространстве.
– Ну… – закатил глаза агарянин, имитируя раздумье. – Например, за то, о цветок моего сердца, что не продал тебя в каменоломни Джидды. И даже не выставил на торги на Исфаханском базаре. Или, может быть, за то, что не сдал тебя в публичный дом, убоявшись хлопот и вложений. За то, что решил вознести тебя, неблагодарную, на высшую ступень в иерархии невольниц – пытаюсь пристроить в наложницы великолепного Шахрияра (да продлит Аллах его благие дни и украсит их великими свершениями!)
Кира тяжко, исподлобья, уставилась в глаза отражению Асафа:
– Благодарю тебя, о благодетель бесправных невольниц, – процедила она с ненавистью, – что не сдал меня в убыток себе в публичный дом, а решил навариться как следует! Не убоявшись хлопот…
Асаф расхохотался своим дурацким раскатистым смехом, а, просмеявшись, поднял руки и поправил перекособоченный обруч у неё на голове. Дотронулся до голых плеч рабыни и сжал их длинными смуглыми пальцами.
– Я догадываюсь, что вызывает твою ярость, – проговорил он, мерзко лыбясь. – Но не смущайся – любая на твоём месте желала бы того же: чтобы я оставил тебя себе, не так ли?
Озвученное хозяином откровение оказалось столь неожиданным, что Кира растерялась.
– Не сердись, хабиби, – он провёл пальцами по её рукам вниз, к браслетам наручников. – Поверь, подобная мысль посещала меня… И я был готов её рассмотреть, даже несмотря на твой вздорный нрав, но… – он на секунду замер, склонившись губами к самой её шее. – Но, знаешь ли, очень деньги нужны.
И он снова заржал, запрокинув голову.
Посчитав таким образом, что поставил заносчивую девку на место, высмеяв её нелепые притязания на его неотразимую персону, Асаф отлип от глупой невольницы и подхватил с фруктового столика персик.
– Али! – позвал он.
Бесшумно отворившись, дверь пропустила в глухую ковёрную тишину покоев незаменимого слугу.
– Упакуй товар и доставь его уважаемому Бухейту на Чахарбаг. Это там, где… ну, ты знаешь, где он обычно останавливается.
Али поклонился и вновь скрылся в темноте дверной щели.
– Как?! – вскричала Кира, резко обернувшись к своему хозяину. – Мы не едем в Исфахан? – к такой скорой развязке она явно не была готова.
Асаф сверкнул белыми зубами в обезоруживающе-очаровательной, по его личному мнению, улыбке и впился ими в сочный персик.
– Ну да, – прочавкал он самодовольно. – Зря ты тут кривлялась перед зеркалом, готовясь отпугивать покупателей – не придётся им, хвала Аллаху, подвергнуться подобному испытанию… – Представляешь, хабиби, – он вздёрнул брови, демонстрируя восторженное удивление невероятным стечением обстоятельств, – пока я искал верблюдов и договаривался с ближайшим караваном, отправляющимся в любимый тобою Исфахан, добрые люди донесли мне чудесную весть: Бухейт собственной персоной здесь, в Джаханы! Само собой, я немедленно поспешил к нему. Добрейший кызляр-ага принял меня благосклонно, и, доверяя моему вкусу и слову купеческому, заплатил за тебя названную мною цену, не торгуясь! Даже без осмотра!
Асаф доел персик, зашвырнул косточку в окно и вытер липкую руку о дорогой шёлковый кафтан.
– Подозреваю, правда, – хмыкнул он, – что дело вовсе не в его беспечной доверчивости к моим, вне всякого сомнения, превосходным качествам. Дело, скорее всего, в том, что у него недобор в пятьдесят девушек, а рынки Исфахана он уже все выгреб… Поэтому и примчался в Джаханы, перехватывать товар прямо с кораблей. Не до осмотров ему с таким-то дефицитом – покупает сейчас всё, что движется…
Кира почувствовала неприятный холодок в животе:
– Зачем ему столько? – мысль о невероятных аппетитах благодетельного шаха богоспасаемого Эль-Муралы впервые заставила её задуматься.
– О! – нервно хмыкнул Асаф. – Тебе повезло, глупая дева – его мужская сила бесконечна, словно полноводный Евфрат! – заявил он не совсем уверенно.
– Ты что-то не договариваешь… – осенило Киру. – Так?
– Эээ…
Скрипнула дверь, впустив вернувшегося Али. Тот развернул притащенную с собой чёрную простыню с сетчатым окошком для глаз и накинул её на сторгованную рабыню.
– Маленькое привидение из Вазастана, – пробормотала Кира, посмотрев через сетку в зеркало, – жуткое, но симпатичное…
– Что? – не понял агарянин. – Жаль, хабиби, – скорбно сдвинул он брови, – не увидишь ты садов и дворцов славного Исфахана… Многое теряешь! Хотя… На что оно женщинам и мулам? Может, и не к чему им эти красоты, особенно если есть под боком пахлава и прохладная купальня… А всё это вскоре будет у тебя, хабиби, радуйся! Верно я говорю?
– Верно, о мой господин! – отозвался Али. – Позволите отправляться?
– Отправляйся! – махнул рукой купец. – И не забудь взять расписку о сдаче-приёмке с писаря-учётчика! Пусть хоть он осмотрит её, подпишет, что видимых повреждений и уродств не наблюдается…
* * *
Тесные, извилистые улочки города слепили отражённым от белых камней солнцем и душили тяжким зноем. В их узкие ущелья не проникал живительный морской ветерок, и Кире казалось подчас, что, завёрнутая в плотный душный мешок чадры, она с трудом гребёт в густых горячих потоках вулканической лавы.
Задыхаясь и обливаясь липким потом, выбиваясь из сил, девушка с трудом поспевала за неутомимым Али, которому зной, по всей видимости, не доставлял особых неудобств. Он бодро шагал вверх по уличным загогулинам и ещё бодрее – под уклон. На семенящую позади невольницу он даже не оборачивался, будто и не боялся вовсе её потерять. Даже когда они плавно втекли уличным ручейком в сутолоку базарной площади.
