Анна Осьмак
Чёрный Яр, 13
Alea iacta est, -
Жребий брошен, -
так сказал Юлий Цезарь
при переходе пограничной реки Рубикон
на севере Апеннинского полуострова.
– Э! Хорошист! – Кащук высунул в окно «лексуса» большую круглую голову и сплюнул в жидкую грязь обочины. – Где в вашем мухосранске улица Заовражная?
«Хорошист», до того задумчиво бродивший в глубокой луже, вздрогнул и настороженно покосился на раздражённый оклик. Разговаривать с незнакомыми нельзя – ясен пень. Мама говорит, если какой мужик из машины позовёт – беги со всех ног. Пацан шмыгнул носом, подтянул огромный ранец с ядовитыми спайдерменовскими мотивами и уставился себе под ноги. Холодная вешняя вода с ледяной шугой опасно колыхалась почти вровень с краем новых резиновых сапог – как тут бежать? Наберёшь в сапоги – мамка разорётся…
– Тьфу, ёптыть! – Кащук раздражённо втянул голову в салон, постучал пальцем по экрану зависшего навигатора и вновь вынырнул. – Чего молчишь, курымушка? У вас, б, что – деревня идиотов?
Пацан испуганно захлопал глазами.
«Лексус», словно ледокол, двинул дальше – левыми колёсами по расплывающейся обочине, правыми рассекая серую, безмятежную прежде гладь. Поднятые волны обрушились в сапоги, впитываясь в вязаные носки и школьные брюки.
– Какая удача, – рассудил владелец сапог. – Алеа якта эст.
Теперь вполне, без угрызений совести, можно было поиграть и в атомную подводную лодку, и в кораблекрушение…
Нужная Кащуку улица в путаных лабиринтах Старого города нашлась внезапно. Переваливаясь по колдобинам переулка Степана Разина «лексус» просто выполз на благословенную брусчатку Заовражной и замер, урча. Он спокойно выжидал, пока его холеричный хозяин, проклиная все овраги и буераки в округе, определится – в какую сторону свернуть. В этот раз угадал, крутанув руль влево. Вскоре Кащук уже притулил машину почти вплотную к массивным воротам в облупившейся рыжей краске. Оглянулся в поисках калитки – и не нашёл. Не было и палисадника у по-старинному не огороженной стены дома. Двустворчатые узкие двери на ней, подпёртые одноступенчатым приступочком вместо крыльца, вели в дом прямо с улицы. Одна из створок гостеприимно поскрипывала, провиснув на петлях.
Заезжий гость энергично обхлопал карманы, проверяя наличие бумажника, ключей, телефона… После брезгливо оглядел безлюдные окрестности, тёмные окна и, бодро перебирая крепкими короткими ножками в брендовых джинсах, направился ко входу.
– Э! Есть кто? – заорал он в сумрак за дверью.
Погрохотал кулаком в гулкое старое дерево. Створка откликнулась железным бряцанием допотопных крючков и запоров. А дом ответил тишиной склепа. Ещё более тёмной и густой, нежели тишина и сумерки пустынной улицы.
Кащук снова погрохотал дверью. Потом попрыгал под высокими окнами, без всякого успеха стараясь в них заглянуть. Отдав таким образом дань положенной прелюдии, его деятельная натура протиснулась в узкую дверь.
В жидком свете подпотолочных оконцев он вскарабкался по скрипучей крутой лестнице с высокими ступенями, толкнул с усилием пудовую, обитую лохматым дерматином дверь и сморщился от ударившего в нос смрада.
– Вот засрался козёл… – буркнул он и натянул на нос ворот водолазки.
Из глубины дома сочилась желтоватая электрическая дымка. Уверенно впечатывая в протёртые до дыр половики уличную грязь, гость зашагал на свет. Он нашёл его в одной из дальних комнат. В виде горящей лампочки облезлого жёлтого торшера и мерцающего экрана телевизора.
В телевизоре бегали человечки на зелёном фоне, и надрывался осипший комментатор. Старался он, правда, напрасно. Мужик, развалившийся в дешёвом плюшевом кресле перед экраном, был безусловно мёртв. И мёртв, должно быть, не первый день.
Кащук огляделся в поисках выключателя. Пыльная люстра под потолком загорелась медленно, словно нехотя, замигала тусклой лампочкой. Он обошёл вокруг кресла, склонился над покойником, разглядывая, и ошарашено потрогал пальцем оперение торчащей из солнечного сплетения… стрелы.
* * *
Женька отчаянно скучала. Впрочем, как обычно. Как каждый будний день своего конторского заточения. Её тяготили и обычная вдохновенная утренняя суета отдела, и бодрая карусель бумажек, и дежурные жалобы на «колоссальный объём работы», и искренний интерес коллег к конторским сплетням, а паче того – к обсуждению распродаж.
В мониторе мерцала экселевская таблица, а по ладони деловито семенила божья коровка. Откуда она здесь? За плинтусом, может, зимовала? Теперь почуяла весну, а вместе с ней неодолимую потребность бежать по своим коровьим делам…
Женька подставила ей запястье другой руки, та послушно перебежала на него, щекоча лапками. Добравшись до вершины безымянного пальца, остановилась в раздумье, выставив концы тонких крылышек из-под горошковой брони.
– Женечка, дорогая, придётся тебе переделать эти приказы. Что ж ты написала, посмотри, Козлову «ио» вместо «врио»!
– Не один хер? – осведомилась Женька хмуро.
– Милая моя, – искреннее удивление обозначилось на строгом остром лице. – В нашем деле не может быть мелочей. И подобных недочётов! У нас очень ответственная работа и мы должны относиться к ней должным образом.
Женька пересадила коровку на огромный лопух корявой монстеры.
– Ответственная работа, Ирина Варфоломеевна, у хирургов. И у бортинженеров космических кораблей, – она резким движением придвинула клавиатуру, – а бессмысленная деятельность, подобная нашей, имеет одну цель и один в итоге результат – приближение тепловой смерти вселенной.
– Ну вот что, Женя, – раздался голос от соседнего стола. Начальница отдела воззрилась на диссидентствующую подчинённую поверх лекторских очков. – Хватит демагогии. За эту деятельность ты зарплату получаешь. Поэтому, будь добра, отнесись к своим обязанностям со всей ответственностью. И пиететом! – она раскрыла толстую папку с видимым предвкушением рабочего наслаждения. А после, не глядя на Женьку, припечатала самым, на её взгляд, страшным из возможных проклятий: – С таким отношением, знаешь ли, ты никогда не поднимешься по карьерной лестнице выше технического специалиста.
Женька насупилась и защёлкала мышкой. Её рецессивного инстинкта самосохранения хватало на то, чтобы не пререкаться с начальством. Хотя очень хотелось.
Подумаешь! – хотелось фыркнуть Женьке. – Да я меньше всего на свете мечтаю делать карьеру на жалком поприще офисного планктона! Я сплю и вижу – бежать отсюда! Бежать так далеко и долго, чтоб и не вспомнить потом о похороненных в вашей унылой конторе пяти годах моей бесценной жизни!
Бежать… Как часто и горячо мечтала она об этом, взвешивая свои возможности, раздираемая противоречивыми стремлениями – и не находила сил на это безумство. Она ненавидела себя за это и жалела, она оправдывала себя и обвиняла… Женька давно мучилась на этом распутье. Мучилась и в неустроенности личной жизни. Ещё немного, – говорила она себе, – ещё немного – и решимость моя вырастет, вызреет, удобренная безысходностью. Её станет так много, что наполнит она меня по самые уши, она будет так крепка, что ей можно будет гвозди гнуть. И вот тогда…
Но время шло. А с решимостью по-прежнему был полный тухляк…
– Женечка, – Варфоломеевна доверительно склонилась к ней, изобразив на лице глубочайшее участие, – я вот думаю… Если работа эта тебе так мммм… неприятна, может, стоит попробовать себя в другой сфере, той, что тебе ближе? Ты же раньше занималась каким-то творчеством вроде? Ты молода ещё, не поздно рискнуть и всё поменять.
– Не могу, Ирина Варфоломеевна, – не отвлекаясь от правки приказа откликнулась Женька, – кандалы жмут.
– Что же это? Честное купеческое слово? – хохотнула довольная своим остроумием коллега.
– Ипотека.
От приоткрывшейся двери пахнуло крепким парфюмом, стоимостью более двух Женькиных месячных зарплат. В этом, в общем-то, и была его основная и единственная прелесть. Вслед за парфюмом на пороге возник стильный деловой look в безупречных локонах. Look звали Вероникой.
– Дамы, – заявила она, – шеф передумал ехать не чествование мелиораторов. Делайте приказ об отмене приказа о выделении сувенирки.
– Женя! Ты услышала? – строго осведомилась начальница.
Женя вздохнула и закрыла окно с недоправленным документом. Всё, как обычно: сначала ты выполняешь глупое поручение, потом ненужное распоряжение, потом бессмысленное требование – и так весь день. И каждый день. Изо дня в день. А дни складываюся в недели и месяцы. В годы. И у этих лет появляется привкус пресной паровой диеты язвенника…
Закрытый документ обнажил рабочий стол с анимированной заставкой суетливого курятника.
– Нравится? – спросила Женька заглянувшую ей через плечо Веронику.
– Ну… – растерялась та, – как бы… Неожиданный выбор. Куры… Я вообще-то щенков люблю. У меня на заставках всегда такие милые щеночки. Сейчас няшного чихуахуа поставила – такой пуся! Хочу себе купить. Даже в список покупок внесла. После зимних сапог. Думаю, его же надо после, чтобы под цвет. А то если сейчас, непонятно какого брать.
– Безусловно, – согласилась Женька. – Завидую твоему чувству стиля.
Вероника улыбнулась ей снисходительно.
– А куры… – пожала плечами. – Тоже хочешь завести что ли? – на её взгляд, она очень тонко подковырнула эту странную Женьку.
– Нет, – ехидно ухмыльнулась та, – курятника мне и здесь хватает, – и покосилась на коллег, со злым удовлетворением замечая, как нахмурилась начальница и поджала тонкие губы Варфоломеевна.
* * *
– Слушай, братан, – Кащук навалился на стол локтем, стараясь придвинуться как можно ближе к собеседнику – лицо к лицу – так, ему казалось, степень доверительности будет безусловной. – Ты же понимаешь…
– Какой я вам братан? – поморщился маленький, тщедушный следователь. Он нахмурил рыжие, почти невидимые на розовом лице брови. Вся эта пастель не смягчала общего неприятного впечатления: большой крючковатый нос придавал узкому лицу нечто хищное, а бесцветные глазки смотрели на мир холодно и настороженно. – Обращайтесь по форме…
– А! Усёк, – примиряюще-успокаивающе Кащук выставил перед собой короткопалые руки. – Не дурак. Ты ж понимаешь, гражданин следователь, что я тут не при делах. Дядьку этого замочили за херову кучу времени до того, как я у него засветился. Так?
– Может и так. Только это ничего не доказывает, – служитель закона откинулся на спинку кресла, не оценив стремления к доверительности. – Что вам мешало убить его три дня назад, а сегодня вернуться за чем-нибудь?
– Ёптыть! Зачем?
– Вам виднее, гражданин. Что вы искали в ящиках серванта? И участковый, и гражданка Тырлыковская подтверждают, что застали вас за этим занятием.
– Застали?! Пусть докажут! Застали они… Ни хрена они не видели! Ничего я там не искал! Ты слышь чё, – если я у вас под подозрением, то эту мымру Тырлыковскую тоже в список подозреваемых вноси, гражданин следователь! Она ещё раньше меня в доме была. Может, укокошила соседа, потом выждала три дня и понеслась за участковым, дура. Чего смотришь? Вноси-вноси, говорю тебе!
– Успокойтесь, гражданин! – розовое лицо следователя побагровело. Видимо, профессиональная выдержка по молодости лет давалась ему непросто. – Я не нуждаюсь в ваших советах по ведению дела! Кого подозревать – решат факты. Сейчас мы разбираемся конкретно с вами. Ответьте, пожалуйста, откуда вы знаете убитого и что делали в его доме?
– Откуда знаю? Да я этого мудака впервые увидел уже дохлым! Кореш попросил заехать. Узнал, что я буду в вашем мух… городе, заедь, говорит, к дядьке моему, передачку завези… Обычное дело, б…
– Обычное, – согласился следователь. – Зачем вы в город приехали?
– Так это… У вас тут нефтебаза и порт демонтируются. Ну, типа, фирма моя выиграла конкурс на демонтаж. Вот, привёз договора… ну, и вообще…
– Документы покажите.
Кащук как-то нервно дёрнул углом рта, потёр ладони о джинсы и полез в сумку для ноутбука. Выудил оттуда папку.
– «Санрайсойлстрой Лимитед АСК инжиниринг», – продиктовал себе следователь, записывая название на полях косо торчащего из-под клавиатуры документа. – Проверим…
– Проверяйте, ага, – буркнул Кащук. – Чего думаешь там нарыть? Фирму по устранению деревенских дядек?
– Что нарою – всё моё, – так же буркнул его оппонент, но тут же опомнился и вновь постарался придать своему узкому лицу выражение нейтральное и суровое. – Как зовут вашего друга, племянника убитого?
– Да, б, чего я у него – паспорт спрашивал?
– Вы не знаете как зовут ВАШЕГО ДРУГА? – с нажимом уточнил полицейский.
Кащук заёрзал:
– Да не друг он, приятель, так…Серёга что ли. Фамилию не спрашивай, не знаю.
– На передачу я могу взглянуть?
Смуглое, хомячье лицо допрашиваемого совсем поскучнело. Без всякой надежды на избавление он кинул взгляд за зарешеченное окно, потом с тоской посмотрел на дверь. Дверь вздрогнула от толчка и распахнулась.
Спасение вползло в кабинет, переваливаясь по-утиному на искривлённых артрозом ногах. Габариты необъятной тётки заполонили маленький кабинет, а её фырканье, фуханье и сиплое, одышливое дыхание заглушили все посторонние звуки.
– Пока… отэт… к вам залезешь… на этажи… фуххххх… Ступеньки-то высокие… ох, батюшки… Пока залезешь, пока, отэт, найдёшь… Где, говорю, Гриша, который следователь? Тот, внизу-то солдатик, раскричался – пропуск, грит, какой-то… Я ему говорю: тю! будешь на бабку шуметь ещё! Молокосос… Ты, Гриша, разберись, кого вы там под дверью ставите.
– Гражданка Тырлыковская!..
– … Понаставили охраны, запоров понавешали, форточек в дверях понасверлили – что ты прям! УкрАдуть вас, дураков, что ли? Раньше-то, при советской власти, ничего этого не было, любой гражданин мог в милицию прийти с надобностью своей, и порядка…
– Гражданка Тырлыковская!
– … и порядка, Гришенька, было больше. Чего ты на меня покрикиваешь? Я тебе подружка что ли? – тётка распустила узел платка под подбородком, тяжело опустилась на глухо пискнувший стул.
– Гражданка Тырлыковская! – следователь от негодования аж подпрыгнул. – Я не могу вас сейчас принять. Я занят!
Тырлыковская тяжело обернулась всей тушей к Кащуку. Стул задушено завизжал.
– А, этого допрашиваешь? Так я как раз по его же поводу. Видала, Гриша, я его уже у нас.
– Когда?
– Так третьего дни. Отэт повёл его Лексеич, значит, в милицию вашу, а я как затеялась вспоминать – отчего ж мне обличье убивцы этого так знакомо? Сама пирожки стряпаю, а у самой из ума не идёт. И так и сяк думаю, аж из рук всё валится – целу чашку пирожков опрокинула… Ох, грехи наши тяжкие… И как только она, отэт, опрокинулась, я сразу и вспомнила – на рынке его видала! Стоял весь такой деловой, на культяпках своих кривеньких, руки в бруки, семачки плевал…
В белесых глазах следователя загорелся охотничий азарт. Он облизнул губы и кинул быстрый взгляд на Кащука:
– Ты уверена, баб Мань, что это был он?
– Так кому ж ещё быть? Раз говорю он, значит он. У него штаны ещё таки были – с мотнёй, в обтяжечку, мода такая, тьфу! Ну ты знаешь, Гриша, ты молодой…
– Так, значит, ты видела его три дня назад?
– А то! Я уж как шла к тебе и посчитала – точно, в субботу. На базар-то я завсегда в субботу хожу. Да вот и Галька Свыщенко не даст соврать. Котора овощами торгует. Мы с ней ещё штанцы его обсудили-обхаяли…
– Вы в гостинице остановились? – следователь перевёл взгляд на Кащука и нажал на кнопку печати. Принтер загудел. – Вам придётся задержаться в нашем городе до выяснения. Протокол подпишите…
* * *
Обеденное время в конторе казалось столь же унылым, как и рабочее.
– Боже мой, – деланно изумлялись сотрудницы, – неужели уже двенадцать? А я-то заработалась – не заметила. Весь день аки пчела, аки пчела… – и стоически продолжали сидение, перекладывая бумажки, щёлкая мышкой и тайком поглядывая вокруг – ну-ка, кто сдастся первым?
Обычно сдавалась самая молодая и оттого несколько легкомысленно относящаяся к конторским неписанным правилам Танечка Ивонкова. Но когда её вдруг не было на рабочем месте (естественно, по уважительной причине!) или, натрескавшись конфет, она не торопилась к микроволновке, сотрудницы были обречены.
Иногда Женьке становилось их жалко:
– Вы бы поели, – говорила она сочувственно. – Разве можно так надрываться?
– А и правда! – с отчаянной лихостью заявляла тогда Варфоломеевна. – Война войной, а обед по расписанию! – и тётки, зашуршав пакетами, весёлой гурьбой устремлялись разогревать махоточки с домашней снедью.
Но чаще ничего, кроме раздражения, это самоотверженное ханжество у Женьки не вызывало. И она молчала. Если, конечно, оставалась не месте наблюдать тоскующих по такой близкой и, одновременно, такой недоступной котлете коллег. В основном, с трудом дождавшись перерыва, она быстро перекусывала минут за пять до его начала и слетала по лестнице вниз так стремительно, будто за ней гнались карающие архангелы с пылающими мечами.
Гулять, правда, в деловой части города было негде. Приходилось просто нарезать асфальтовые круги вокруг сити-центра. Это было достаточно безрадостно, но всё же лучше, чем оставаться лишний час в ненавистных стенах.
Сегодня апрельская непогода лишила её и этого жалкого развлечения.
Женька стояла у панорамного окна офиса и, грея руки о кружку с чаем, смотрела на беснующийся меж стеклянно-бетонных кубов зданий ветер. Он бился о стены, завывал и стенал, швырял в окно ледяным дождём со снегом, гнал по небу чёрные снеговые тучи.
На душе у Женьки было примерно так же погоже – в ней что-то рыдало и металось.
– Пожалуйста, пожалуйста, – шептала она неведомым и всесильным космическим силам, – вызволите меня отсюда, дайте шанс… – она прерывисто вздохнула и в следующее мгновение вздрогнула от завибрировавшего в кармане телефона.
Звонил отец. Женька снова вздохнула.
– Мисюсь! – услышала она знакомый голос. – Как дела? Хорошо? Ну и хорошо. Как Вовчик? Не нашёл работу?
– Пап, ты как? Хочу зайти к тебе в субботу..
– Заходи, конечно… – голос скис, – если это необходимо… Видишь ли, я сейчас работаю над новой книгой – такое вдохновение, не представляешь! Не могу остановиться!
– Ладно, ладно, поняла. Зайду в следующий раз.
– Ага, как хочешь. Но если надо, ты, конечно, приходи в субботу. Не думай, что я тебе там намекаю, или ещё что… Видеть тебя для меня – всегда радость. Давай в субботу. Приходи, когда захочешь, это же и твой дом. Правда, угостить тебя мне будет нечем. Совершенно забросил хозяйство – жаль тратить время на бытовые хлопоты. Так что хорошо, что у тебя в субботу дела, и ты не сможешь придти. А то, право слово, придёшь – а я тебе даже времени уделить не смогу…
– Ладно, пап, я поняла.
– Я чего сказать-то хотел… Звонил мне давеча этот человек, ну… из агенства. Ну, который дом тёти Фени продаёт – как его беса?..
– Риэлтор?
– Да! Риэлтор из Володарьевска. Непонятно, конечно, почему он звонит мне? Я думал, ты всеми этими вопросами занимаешься… Ты же знаешь, Мисюсь, я в этом ничего не смыслю!
– Не знаю почему, пап. Я оставляла твой телефон, конечно, но на всякий случай, как запасной. Они просят…
– Так вот ты перезвони ему и напомни – по какому номеру звонить положено, – назидательно продекламировал отец. Женька увидела его сейчас, как наяву: воспитательно сдвинутые брови, нервное подёргивание ногой от недовольства вынужденным, хоть и редким, пребыванием в реальности и обсуждением скучных насущных дел.
– Чего он хотел-то?
– Покупатель, что ли, нашёлся… Не понял я. Перезвони ему, доча, сама. Давай, до встречи.
Женька покрутила в руке телефон.
Если нашёлся покупатель – это хорошая новость. Она уж и не надеялась сбыть неожиданное наследство с рук.
Года три назад умерла тётя Феня. Ну как тётя… И, собственно, кому тётя? В длинной родственной линии, ведущей в Володарьеск, Женька всегда путалась. Детей тётя Феня не нажила, но неужели, восклицала её недоумевающая племянница, выскребая последние деньги с кредитной карты, чтобы уплатить налог на наследство, не нашлось у неё родственников поближе? Они и виделись-то всего однажды – на чьей-то шумной многолюдной свадьбе. И бац! – наследство в диких степях нижней Волги. В каком-то задрипозном Володарьевске! Женька не обрадовалась, скорее растерялась – что ей делать теперь с этой обузой?
Вовчик безапелляционно велел продавать:
– Ты что, лохушка! – постучал он ей по лбу костяшкой пальца. – Хоть три копейки выручим – всё деньги. На ипотеку, вон, кинешь… – и понёсся, распушив перья, по своим весёлым делам.
Но даже три копейки никто не давал. Все эти годы в агентстве отвечали скорбными голосами: не то что покупать, посмотреть никто не выразил желания…
Женька набрала риэлтора. В телефоне что-то долго щёлкало, потом приятный женский голос объявил, что абонент не доступен. Наследница сделала ещё пару попыток, греша на плохую связь, потом взглянула на часы и отправилась к рабочему месту.
– Женечка, – протрусила мимо Варфоломеевна, слегка притормозив у её стола, – переделай приказ не на день мелиоратора, а на день воспитателя – шефулечка передумал. И подготовь ещё один об отмене того, что был об отмене предыдущего…
* * *
Григорий Марамыжиков мечтал о головокружительной карьере. Поэтому его жизненный план был расписан поэтапно. Он всегда знал чего хочет, умел добиваться своих целей и питал глубокую внутреннюю убеждённость, что никакая цена не может быть слишком высока для обеспечения его устремлений.
Следователь Володарьевского РОВД никогда не сомневался. Ни в чём – ни в бесконечности вселенной, ни в виновности своих подследственных. Потому что бесплодная тухлая рефлексия – это безусловный тормоз жизненных планов, особенно, если планы эти сверкающи и бескомпромиссны.
Сейчас его жизненный план диктовал завязывать с райотделом, поскольку три года наработки практики после следственной школы, считал следователь Марамыжиков, вполне достаточно для дальнейшего продвижения в область. Очков на репутацию он приобрёл – пахал, как конь. Раскрываемость обеспечил такую, что этим провинциальным сонным мухам и не снилось. Довольно приседал перед начальством и назойливо лез ему в глаза, пока надутые областные полковники не снизошли всемилостивейше заметить. А, заметив, обласкать натужной похвалой и почетной грамотой ко Дню милиции.
– Мне этот сонный Володарьевск, все эти тёти мани, дяди пети его, вся эта местечковость – в печёнках уже сидит, – посетовал как-то Гришка приятелю по следственной школе за бутылкой пива. Вообще-то он не был склонен к откровенничаниям. Но приятель жил в другом городе, и Марамыжиков позволил себе расслабиться. А в Володарьевске молодой карьерист ни с кем не приятельствовал. На всякий случай. – Но, блин, ни связей, ни денег – как пробиться…
– Нормально, – хлопнул его по плечу захмелевший собеседник, – нормально пробьёшься, без связей – вон как землю под собой роешь. Тебе бы сейчас дело погромче, без подводных камней, конечно. Какая-нибудь чистая уголовка. Раскрываешь – и в дамках. Звёздочка и перевод – в кармане.
Гришка махнул рукой:
– Погромче… Это в Володарьевске-то? То цинковый таз украдут, то картошку выкопают. С перспективными делами здесь напряжёнка. Если только, – усмехнулся он, – самому организовать…
Приятеля шутка развеселила.
… Гришка теперь вспоминал этот разговор за утренней субботней яичницей и всесторонне взвешивал ниспосланное ему убийство. И преподнесённого на блюдечке подозреваемого. Ничего, дело склеить можно. И в актив записать. Но блин… Не то всё. Не подарит ему раскрытие этого преступления желанного прибытка. Как ни крути…
Он как раз закинул в рот круглый ломоть поджаренной колбасы, когда запиликал телефон. Глянув мельком на высветившуюся на экране фамилию, Марамыжиков приложил трубку к уху, ответив звонившему чавканьем.
– Лопаешь? – осведомился его коллега по следственному отделу. – А мне тут начальство висяк заведомый пытается подогнать, – подождав и не дождавшись проявления интереса или сочувствия к своему бедственному положению, коллега добавил мрачно: – Потеряшку…
– Ну поздравляю, – протолкнув колбасу глотком растворимого кофе, равнодушно отозвался Гришка. – Чё дальше-то?
– Хочу, чтоб ты у меня его забрал.
– Охерел? С какой стати мне тебе благодетельствовать? Я не Армия Спасения…
– Так до кучи! Гриш, послушай, – заторопился собеседник, справедливо опасаясь быть скоропостижно посланным, – послушай сначала, потом отказывайся. Пропал некий Забедняев, служащий риэлторской конторы. Специализировался на недвижимости в Старом городе. В том числе, – эффектная пауза, – в продаже у него значились и дома с Заовражной!
– Ну?
– Гну! Продавал он и дом твоего стрелой убиенного. И пропал в день убийства! Сейчас только установил, начальству не докладывал ещё. А то решишь, что хочу спихнуть на тебя потеряшку втихаря. Решил сначала поговорить.
Марамыжиков в раздумье поскрёб розовый нос. Неожиданное осложнение… В уже, блин, сложившейся версии! Думай теперь куда этого риэлтора втыкать…
– Ну что, берёшь? – нетерпеливо окликнула трубка.
– А что, есть варианты? – Гришка с грохотом швырнул сковородку в кухонную мойку. Всё равно ведь ему спихнут ввиду возможной взаимосвязи!
После плюхнулся на табуретку и уставился на погасший экран телефона. Пока было не понятно, как стоит относиться к этой малоприятной неожиданности в виде новых обстоятельств дела. Единственное, что для Марамыжикова было абсолютно ясно, от потеряшки он не отвертится. А значит, стоит проявить здоровое служебное рвение, которое так приветствует любое начальство.
– Пётр Романыч, это Марамыжиков, да… Хотел бы просить вас отписать мне пропавшего Забедняева… Видите ли в чем дело…
* * *
Домой идти не хотелось.
Домой – это в однокомнатную, малогабаритную квартирку с мутными – сколько их не мой – от пыли окнами, выходящими на грохочущий проспект. С перманентным ремонтом, текущим краном и старым, продавленным, скрипучим диваном. В ней было неуютно и холодно – не столько даже в силу бытовой неустроенности. На её месте зияла чёрная космическая дыра, поглощающая свет. В этих стенах не было главного, ради чего даже подобные скворечники становятся тёплыми гнёздами – не пахло здесь семейным счастьем. Не жили здесь ни любовь, ни дети, ни кошки, ни аквариумные рыбки… Здесь жил Вовчик.
Когда Женька выходила замуж в упоении первой юной влюблённости, под грохот гормонов, она и представить не могла, что за жизнь ждёт ее с развесёлым женихом. Когда брала ипотеку, чтобы начать вить гнездо, в котором со временем мечтала услышать детские голоса, то, конечно, не догадывалась о том, что процентами по кредиту станут не только деньги – в большей степени ей пришлось расплачиваться с банком отказом от самой себя, от свободы, от любимого дела. Процентами стало ярмо унылого конторского рабства.
Если бы только Вовчик был не Вовчик! Если бы он – нет, не зарабатывал! – хотя бы просто приносил в дом какую-нибудь жалкую, но регулярную получку! Может, тогда она отважилась бы бросить контору и… вернуться в мастерскую Сюзанны. Но Вовчик работать не любил.
Ну не любил – это ладно. Мало ли кто не любит работать. Но он не считал это непременной необходимостью. Так, калымил иногда за компанию, если приятели позовут. А после, с чувством беспримерного самоуважения эти деньги пропивал.
– Ик… мею право! – говорил он Женьке обычно заплетающимся языком и, не победив второй ботинок, падал спать прямо в коридоре. В считанные мгновения свербящий храп и тошнотворный запах перегара разносились по тридцати квадратным метрам, заставляя Женьку сжимать кулаки и в очередной раз с безотчётной ненавистью проклинать этого приблудившегося к её жизни чужого человека.
– Убирайся к чёрту! – говорила она ему после бессонной ночи.
– Ага, размечталась, – парировал сонный Вовчик, переползая поутру из коридора на диван. – Я тут, значит, вкалываю в этой хате, краны чиню, обои, вон, поклеил, чтобы ты теперь кобелей своих сюда водила? Да пошла ты на хрен, – и безмятежно засыпал.
Глотая злые слёзы бессилия, Женька наскоро одевалась и мчалась по серым улицам в уныло-томительный конторский день. А улицы… Может, они были не такими уж и серыми. Летом-то уж точно. Может, просто видятся они так, если смотреть вокруг через мутную призму беспросветности.
Прибрела она домой в этот день часам к восьми вечера. И совершенно не удивилась, узнав в фигуре на скамейке вдрызг пьяного Вовчика. Он сидел, нахохлившись, под жёсткими порывами ледяного ветра, глубоко засунув руки в карманы куртки, и кунял носом.
Она остановилась.
– Явилась, сука… – встрепенулся муженёк. – Нашлялась, жопой натрясла? Где таскалась, спрашиваю?
Женька молча вошла в подъезд. Благоверный поволокся следом, спотыкаясь и понося её последними словами.
Лифт не работал.
– Куда ты, шалапень, ключи мои дела? – раздавалось сзади. – Хочешь из дому меня выжить? А вот хрен тебе!
А что, если правда? – мелькнула крамольная мысль. Что, если захлопнуть сейчас дверь у него перед носом? Пусть замёрзнет на улице, утырок. Хотя чего ему, алкашу, сделается… Морозов уже нет…
Она зашла в квартиру и медленно, словно всё ещё решаясь, повернула ключ в замке. Вовчик, доковыляв, подёргал ручку, потыркался недоумённо, а после, взвыв по-звериному, стал ломиться в дверь, осыпая штукатурку. После пяти минут не затихающего буйства стало очевидно, что предел терпения соседей совсем скоро обозначится вызванным нарядом полиции. Внутренне сжавшись, Женька отперла.
Ворвавшись с разбегу в квартиру, Вовчик схватил жену за шкирку и тряхнул. Воротник офисной рубашки остался у него в кулаке. Он недоумённо глянул на свой трофей и брезгливо швырнул тряпку ей в лицо:
– Ещё раз так сделаешь, – прошипел он, пылая пьяным бешенством, – подвешу за ноги, тварь…
… Когда из комнаты, наконец, раздался оглушительный рёв, Женька отлепилась от кухонной стены, у которой, замерев, просидела всё это время. Болела спина, которой Вовчик приложил её о дверной косяк, но ощущалось это как-то далеко и отстранённо. В совершенно ясной и пустой голове тихонько звенело…
Она достала небольшую дорожную сумку и рюкзак, собрала некоторые вещи. Переоделась. Зашнуровала кроссовки. Нашарила в сброшенной на пол мужниной куртке телефон и ключи, которые, конечно же, никуда не пропадали, и, выскользнув в подъезд, спустила их в мусоропровод. После подхватила сумки и заперла дверь. Куда идти – она не имела ни малейшего понятия.
* * *
Высокая, статная старуха в на века сшитом югославском плаще шестидесятых и элегантной фетровой шляпке пересекла улицу наискосок. Подошла к двустворчатой двери, выходящей на улицу. Скептически осмотрела приклеенную на стыке полицейскую «опечатку», попыталась подковырнуть её ногтем за уголок. Официальная бумажка держалась намертво.
Тогда гостья пожала плечами, достала из ридикюля тяжёлую связку ключей, перебрала её неторопливо, ища нужный… Дверь скрипнула и просела на петлях. Бумажка хрустнула, разорвавшись. Старуха протиснулась внутрь и осмотрелась, не изъявляя не малейшего устремления карабкаться по крутым ступеням. Заметив при входе боковую дощатую дверку, она толкнула её и, щёлкнув выключателем, принялась осторожно, держась за стену, спускаться в подвал.
