Анна Малова
Наказание и исправление
– Узнала ли я? – смеясь сквозь слëзы, укорила сестра. – Неужели ты сомневался, что я узнаю своего родного, несчастного брата?
– Господи! – ужаснулась маменька, увидя мои кандалы. – Что они здесь с тобой сделали?!
– А, эти… – вспомнил я, что на моих ногах держатся эти железные штуки. – Да я их почти не чувствую…
Я сообщил им, что вовсе не несчастен, что у меня есть друзья, и Сибирь давно сделалась милой моему сердцу. Затем разговорился Дмитрий Разумихин. Он заявил, что наёмной работой стенографиста помог накопить на переезд в Сибирь, а ещё мечтает открыть «в этом диком, промозглом городишке» собственную издательскую контору. Добродушный и честный, он, по обыкновению своему, обсуждал события весело и развязно, и вообще держал себя с обворожительной простотой. Мы всё говорили, и никак не могли наговориться, покуда звон острожного колокола не объявил отбой. Тогда мы простились так же сердечно, как и встретились, напутствуя и подбадривая друг друга.
– Жить будем в уже купленной избе. – сказала мне на прощанье Дуня.
– Я специально большую и удобную выбрал, чтобы места на всех хватило. – похвастался Дмитрий.
– Доживай поскорее свой срок, мы будем ждать. – перекрестила меня заботливая матушка. А Друг, слыша мою сердечную речь с этими незнакомцами, не лаял, а тихо сидел рядом и, наверное, думал: «Свои!» Я долго-долго смотрел, как удаляется коляска моих родных и бесценных, пока подошедшие конвойные не закрыли ворота. Теперь мои мать, сестра и друг уже не были одиноки… Надеюсь и верю, что на новой земле они приживутся. И я уже избавлен от необходимости расписывать подробные письма и отсылать их в северную столицу… Моя семья вновь со мной.
Март, 3
Глава XVI
Последние годы каторги мало памятны мне… Всё так же сквозь страдания приобретают в ней смысл жизни. Всё так же набираются терпения опытные и мирятся с судьбою новые. А в самый последний год стало совсем легко из-за близости свободы и небывалого внимания со стороны окружающих. Арестанты как-то особенно приветливо и ласково относились ко мне, и даже конвойные оставили свои придирки и насмешки, будто довольны были моим послушанием за все восемь лет. Господи, восемь лет! Какой одновременно и долгий, и краткий срок! В его начале я и думать не мог, что выживу, после думал, что выйду грустным и уставшим совершенно от всего, а выхожу, полный надежды. Да и как не надеяться, когда рядом семья и верные друзья? Вольная жизнь всегда несравненно лучше невольной!
Но кто знает?.. Быть может, если бы я не хлопнул тогда топором старуху и сестру её, была бы у меня жизнь совсем другою… Может, нашёл бы я работу повиднее, и даже мог бы со всею семьёй вернуться в родимую Рязань… Но тогда я ни за что не познал бы ту правду жизни, что необходима каждому, не научился той религиозной мудрости, которой обладал Афанасий Лаптев, не смог бы проникнуться выдержкой и великим русским духом. Да, это так… Могу с достоинством отдать должное этому «мёртвому дому», как я раньше называл острог – в нём я переосмыслил все свои взгляды и убеждения, в нём превратился в истинного, настоящего человека.
Наконец оно настало – то долгожданное утро, к которому я стремился всею своей томившейся душою. Солнце сияло не по-осеннему ярко, Миха сам заваривал мне чай, арестанты смотрели на меня с тоскливою улыбкой. Я, как некогда Афанасий, обошёл все казармы, и взглянул в последний раз на ту, в которой сумел выжить в течение стольких лет: те же нары, те же образа в углу, те же узкие, решётчатые окошки, и те же арестанты, указывающие друг другу на меня:
– Родион Романыч-то нынче на свободу выходит! – точно довольный моим счастьем, говорит Петьке Иван Шувакиш. – Отмучился, болезный!
– Хороший человек, дай бог ему здоровья, – кивнул Степан.
И только Митрий Коломнев хмурился, наверное, из зависти:
– Это он на каторге хороший, а в вольной жизни себя замечать перестанет.
Но я не слышал, как упрекал за такое сомнение его Миха – я послал всем своим каторжным товарищам от себя глубокий поклон как в знак прощания и благодарности. Я думал о том, сколько молодых сил было загублено в этих местах, сколько лет я жил этой отчуждённой жизнью! Если при поступлении в острог мне было двадцать три года, то сейчас мне тридцать один – вот как много, хотя я молод и телом, и душою. А арестанты не молчали… Одни откровенно поздравляли меня, вторые прощались, хотя и сердечно, но как с чужим, как с барином, третьи, скаля зубы, бормотали что-то завистливое… Гагин и вовсе молчал, не скрывая взгляда ненависти. Миха кинулся в мои объятия, не скрывая горечи разлуки.
– Прощайте, Родион Романович, – сказал он мне не по-товарищески уважительно. – Бог знает, увидимся ли снова…
– Придёт время и тебе воли вкусить, – утешил я его.
– Нет, – печально улыбнулся он, – долго мне ещё здесь влачиться, долго…
Арестантов уводят на работу… Более я их не увижу. Им вслед смотрит грустными глазами пёс, бывший ключник. Ключи хранит уже специально нанятый сторож, и псу, несчастному и голодному, в остроге уже делать нечего, разве что какие-нибудь сараи стеречь. Я приласкал его в последний раз, сказав при этом «Мир тебе, Друг верный!», и последовал за унтер-офицером в кузницу. Там сняли с меня кандалы, которые восемь лет назад здесь же на меня надевали, которые всё это время тяжкой тяжестью висели на мне и неумолимо свидетельствовали о моей неволе. Только когда они упали с торжественным звоном, я явственно почувствовал себя вольным.
– Теперича гуляй, барин! – улыбнулся офицер. – Сам себе хозяин будешь.
Бросаю прощальный взгляд на острожный двор и выхожу – на волю вольную, в тот же день того же месяца, когда поступил сюда.
Я знал, что Соня будет ждать меня у ворот. Исполненная радости, она простëрла ко мне руки, и я мгновенно прижал её к своей груди. Как сквозь сон, я почувствовал её счастливые слëзы, её поцелуи…
– Ты выдержал это, Родя! – шептала Сонечка. – Это подвиг, великий подвиг страдания!
– Не просто подвиг, – напомнил я. – Каторга научила меня жить!
Да, всю мудрость каторжного народа я пронесу через всю жизнь и передам другим, но… воля вольная! Сколько лет мы ждали этой минуты!.. И пусть, по словам Сони, матушка с Дуней на работе, и Дмитрий не мог прийти из-за утренней смены в издательской конторе – общество всех родных не могло заменить мне одной милой, бесценной Сонечки, которая понимает меня наилучшим образом! Удаляясь от острога, мы ещё раз оглянулись на него… и увидели Друга, что мелкой рысью бежал за нами. Похоже, он, будучи свидетелем моей расковки, знал – с которых снимают кандалы, те никогда не возвращаются. Он не мог оставить меня – единственного человека, относившегося к нему с откровенной любовью…
– Животному не смириться с одиночеством. – заметила Соня. – Значит, с нами будет век вековать…
– Он сам выбрал себе хозяев. – улыбнулся я и мысленно возблагодарил судьбу за всеобщее единение. Нанять извозчика у Сони не было средств, но нам это было совершенно не нужно. Никогда эта холодная ноябрьская природа не казалась мне такой прекрасной и радостной! Я, может, в этот день все сибирские леса пешком бы обошёл… Кругом, освещаемые редким дневным солнцем, кружились весёлой пляской высохшие листья, и трескучий морозный ветер колыхал острые фигуры деревьев. Я оглядывал чудесную осеннюю Сибирь, и мне казалось, что я уже давно так иду под руку с любимой, свободный абсолютно от всего, и воля моя не обрывалась ни на минуту…
Все восемь лет прошли день в день, но глубоко будут отзываться в моих воспоминаниях. Я знаю это уже наперёд, записывая последние строки в новом сибирском доме! Я буду помнить – всю эту мерзость казарменную, тяжесть на работе, несчастное одиночество, невзгоды, тоску… Но всё это уже представляется мне длинным и тяжёлым сном…
Лишь некоторым стала каторга мне полезна, так же, как и всем на ней бывшим – своей непоколебимой русской душою, несокрушимым духом и непременно верою. Верою, что дарует человеку надежду и жизнь, что незримою, уму непостижимою силой влечёт его к вечному свету.
Я верю, однажды придёт и мой час, и я войду в то сияющее царство, где облака белее белого, где земля благоухает как после дождя, где дно рек бархатное и мягкое, а ветра ласковы и покорны, словно домашние псы. Там нету предчувствия беды и ощущения вины, там соловьи заливаются самой нежной песнью, и ждут меня все те, ради встречи с которыми и стоило весь этот путь идти.
Ноябрь, 12
Р. Р. Раскольников, 1874 г.
Заключение
Небо уже начинало проясняться, а я всё читала и читала, захваченная столь чудной, правдивой каторжной былью… После прочтения последней страницы я ещё долго сидела, смотря прямо перед собой, очарованная, не в силах совладать с восторгом… Если до этого я хотела использовать каторжный дневник как справочник об острожном житье, то сейчас сочла эти записки, как великое учение жизни и вере. Я даже не заметила, как вошёл старик.
– Ну, барышня, почивать в эту ночь небось и не думали? – усмехнулся он.
– Знаете, – прошептала я, – сейчас я чувствую себя слепорождëнной, которой чья-то неведомая чудотворная рука вдруг даровала зрение! Я даже поверить не могла, что каторжники могут быть такими мудрыми!
– Так оно, так! – подхватил старичок. – Сибирские города ведь и были основаны ссыльнопоселенцами. Поэтому все их жители, набравшись в остроге опыта и глубокой религиозности, никогда не теряют силы духа, умеют учить и принимать в жизни всё.
– Вы позволите этот дневник опубликовать?.. – спросила я с самой искренней надеждой. – Людям нужно знать о возможности возрождения даже самых отпетых негодяев.
– Зачем? Ведь записки не принадлежат мне. – пожал плечами он. – Но, поверьте, Раскольников безусловно был бы счастлив, да и жёнушка его, Софья Семёновна, ничего не будет иметь против. Просвещённые горожане должны знать, что и каторжники имеют своё счастье, что и их души могут быть великими…
Я ничуть не жалела о том, что провела в этом городке лишь одну ночь, и снова пора пускаться в далёкий путь. Я была довольна… Даже счастлива. Оглянувшись на дом, где столько лет жил автор страстной проповеди добра, я осенила его крестным знамением и произнесла тихо:
– Вечный покой вам, Родион Романович!
А солнечные лучи уже ярким весенним теплом скользили по земле, на ветвях пробовали голоса скворцы, и ветер овевал могучие сибирские леса. И, казалось мне, ветер этот нёс не только аромат подснежников из лесной чащи, а что-то неизведанное, удивительное, и при этом, желанное и великое…
