Ангелина Костюхина-Калинина
Папина дочь
Наталья заплакала от воспоминаний. Как же она перед ним виновата! Какая же она неблагодарная дочь! Она закрыла ладонями лицо, а воспоминания так и лезли в её голову.
"Эх, дочка, товарищ был у меня один. Лёхой звали. Славный парень был. Песен много знал, как запоет, так душа радовалась. Он ведь мне жизнь спас, вот так. Было это зимой. Офицериков мы тогда гнали. Замерзли сами, аж жуть. Ну, тут забрели мы в деревушку какую то, а там видимо нас ждали. Стреляют, что и головы не поднять, а скрыться особо негде. В домах засели эти гады! Ну, все думаем, тута и помрем. Меня тогда ранили прям в голову, кровью все глаза залило, ничего не вижу. Тут Лёха увидел стог сена, видимо убрать было некому либо еще, зачем там лежал. Ну, стоит, думает, как до туда добраться, вроде место там такое, что и пули не долетают, стена дома прикрывает его. Ну и придумал, говорит, мол, я один на белом свете остался, а у тебя ребятишки и жена, ты, говорит, за карман мой держись, я тебя доведу, схоронишься. Ну, я вроде в отказ, не могу так, а сам ничего не вижу и не соображаю уже. Ну что делать, схватился за его карман и пошли мы под пулями. Как дошли, одному богу известно, только в меня тогда и пуля не одна не попала. Бросил меня Лёха прямо в сено, накидал на меня, чтоб теплее и сам рядом лег. Лежит и молчит. Так и лежали сколько и не знаю. Да наши все-таки выбили гадов из тех домов, стали искать по деревне не добитых и на нас наткнулись. Говорят мне, жив, ты, мол, или нет. А я еле языком ворочаю, замерз, говорю да. Выволокли меня из стога то, а про Лёху молчат. Я им говорю, Лёху, мол, не забудьте! А они вздыхают только, говорят, хоронить его некогда, времени нет, белые сюда скачут. Меня они все-таки до госпиталя потом доставили, руку мне оттяпали там, отморозил, сказали. А Лёху то мы похоронили. Десять пуль в нем было. Все на себя взял! Герой! Не забуду, тебя, родной": и обязательно выпивал рюмочку за Лёху.
Наталья от воспоминаний зарыдала еще сильней. Присев на карточки возле могилы, она погладила ладонью сырую землю. Нет, она себя никогда не простит! Никогда!
Пробыв еще с час на кладбище, Наталья вернулась в отчий дом, где её ждала мать, Глафира Захаровна. Она сидела на кровати в черном платочке, откуда выбивались седые пряди волос, смотрела в пол и вздыхала.
– Мама,– тихо обратилась к ней Наталья, войдя в дом.
Глафира обернулась к ней, внимательно посмотрела и произнесла:
– Вот и наш черед приходит умирать.
Наталья сняла туфли у порога и голыми ступнями прошла к матери. Сев на корточки возле неё, она взяла её за руку:
– Прости меня, мама.
– За что, дочка?
– За то, что не приезжала. За то, что не была рядом в последние его дни.
Глафира тяжело вздохнула и отвела заплаканные глаза в сторону:
– Уже что об этом говорить?
К вечеру в доме воцарилась такая непроницаемая тишина, что Наталья, лежа в кровати, никак не могла уснуть, а только смотрела в потолок, думала. Там, в её городе, в её квартире за окнами всегда было шумно и людно. Даже ночью всегда кто-то проходил под окнами, иногда кричали дерущиеся коты либо молодая парочка признавалась друг другу в любви. А тут полная тишина. Так странно это.