Ангелина Костюхина-Калинина
Папина дочь
Папина дочь.
Сколько себя помнит Наталья, она всегда очень любила своего отца, и он её тоже. Все рассказы о гражданской войне, о его плене, о героизме его товарищей – всё это доставалось ей, а не её братьям. Она была его любимицей. От того ей было трудно стоять у могилы отца, на похороны которого она не успела. Без слез, а с горечью и чувством огромной вины она смотрела на сырую свежую землю и вспоминала детство, когда было так хорошо.
Наталья родилась последним ребенком и оттого, может быть, ей доставалось больше любви от отца, чем от матери и бабки Аглаи. Терпеть старую женщину, не любящая её мать и почему то и её, внучку, была той еще пыткой. А что отец? Да, он пытался с этим бороться, особенно пытался защитить от гнева и нелюбви своей матери к ней, его дочери. Но, что он мог? Женское коварство как загадка, никогда мужчина не поймет, что скрывается под улыбкой: месть или любовь.
И все-таки слеза скатилась по щеке Натальи. Да, она не смогла быть рядом, когда он лежал в кровати, больной и умирал. Да, она не смогла приехать в тот момент, когда его уже хоронили. За это она себя ненавидит и, наверное, никогда не простит.
Дома у неё осталась дочка Маша. Ей всего три года. Поздний ребенок, но любимый, вымоленный беспросветными ночами. Гена, её тогдашний сожитель, сбежал на заработки на Север, бросив, Наталью одну, уже с животом. Что ж, туда ему и дорога. Она старалась не переживать, чтобы выносить ребенка до родов, да и любовь в принципе давно уже прошла. Так, привычка. Ну, спасибо ему хотя бы за Машеньку. Но почему она, Наталья, не потащила его в Загс, как делали это все? Да, наверное, она и не хотела. Не хотела уже жить с ним, вот и весь ответ. За то теперь у неё есть Маша, её любимая дочка.
Наталья улыбнулась, вспомнив её. "Эх, если бы ты, папа, видел, как она выросла! Как она танцует, как поет! Когда я приезжала с ней к вам? Ах, да, два года назад, а потом все дела, дела, проблемы. Да, доехать до вас сложно, двое суток на поезде, разве найти так просто столько времени? Да и переезд в квартиру год назад, а там столько забот прибавилось. Наверное, я просто оправдываюсь за свою беспечность…": думала Наталья.
Она снова вспомнила детство. Их дом с палисадником, свою новенькую школу, где они сажали во дворе всем классом яблони. А ведь они до сих пор там растут и радуют глаз! А их собачка Майка? Эта маленькая дворняжка принесла столько радости за свои десять лет больше, чем за всю жизнь её бабка Аглая! Как Майка любила лизать ей нос, а как они вместе ходили купаться на реку и, если, Наталья заплывала далеко, то собака заливалась в лае, чтобы вернуть её обратно.
Никогда Наталья не забудет рассказы отца о войне! Выпив рюмочку другую, он любил позвать её к себе и как то невзначай начинал свои истории.
" Эх, дочка, меня ведь в 1919 году три раза вешали офицерики": начинал он одну из историй ": На рассвете они нас на хуторе окружили, взяли в плен и давай вешать на деревьях всех подряд без разбору. Был там такой главный у них…дай-ка вспомнить…Герчинский! Стоит, покачивается, всем приказы раздает, на каком суку нас вешать. А весна стояла ранняя, деревья еще голые, только почти начинали кое-где листочки проклевываться. Ну, вот дошла очередь до меня, иду, а этот рыжий, ну Герчинский, кричит своим на каком дереве и суку меня, однорукого, вешать. Я уже и с мамкой твоей попрощался и с бабкой твоей и сыновьями. Ну, все думаю, пожил, хватит. С товарищами попрощался. Ну, вот меня вешать начали без приговора. Табурет то сбивают из-под ног, а тут бац, ветка надломилась, и очнулся я с веревкой на шее прямо на земле. Этот, главный, матом всех кроет, а его подручные меня давай у земли держать, чтоб не сбежал, прям сапогами прижали. А мне сначала и непонятно было: умер я уже или жив. А потом смех меня взял. Смеюсь, а офицерик то разозлился и показывает на другой сук. Вот, вроде за него его вешайте. Ну, начали снова вешать. Я снова со всеми мысленно попрощался. Табурет снова из-под меня сбили. Бах, опять очутился на земле. Ой, крику было, ой суматохи. Сами офицерики уже ржут, говорят этому главному, мол, раз, два раза не получилось, грех третий раз вешать, а тот не унимается, слюной брызжет. Опять рукой тычет, мол, вешайте на этот сук. Ну, вешать, так вешать. Я снова со всеми мысленно попрощался, а офицерикам говорю, мол, вешайте уж раз и навсегда, чего мучайте. Ну, начали процессию, опять табурет из-под меня. Ну, тут дерево не выдержало и вместе со мной и сломалось. Я на коленях на земле, а верхушка дерева прям по Герчинскому, по голове. Вот ведь штука какая! Насмерть его! А я снова жив! Меня тогда офицерики в сарае закрыли, чтоб не сбег, не до меня им стало. А штука то в чем? Дерево то сухое было, а весна была, никто и не посмотрел, спешили больно. Ну, я, дочка, в этом сарае с недельку то просидел, а потом наши пришли. Славу богу, живой остался."