Андрей Васильевич Евсиков
Курс

Самовосхваление – путь к погибели!

Покаяние и упорный труд – единственный путь к спасению!

Это работает как для отдельной личности, так и для страны в целом!

Всё труднее встретить людей, подтвердивших эту библейскую истину примером своей жизни. Но в масштабах стран присмотритесь к России и Германии.

Одна, раздуваясь от понтов, форумов и помутнения рассудка, под тяжестью собственного величия, превосходства и «Богоизбранности», не в состоянии прокормить стариков и вылечить детей.

Другая, заслуженно лишённая права на возвышение голоса, упорно трудясь более полувека и не поднимая головы, создала мировой образец социальной обеспеченности для собственных граждан и мировой авторитет, масштаб которого нет необходимости доказывать, беспрерывно раздувая понты и поливая соседей грязью.

Кто из них кто – решите сами.

Восемь утра, отведённое на философию время закончилось, захотелось есть и спать, и Андрюха пошёл будить родителей.

Несколько дней ушло на отсыпание и поход по друзьям. Какое-то волнение не давало сразу сорваться к Татьяне. Андрюха так за много лет и не понял – что это было? Слишком идеальной она казалась для него? Нет, не слишком правильной и неприступной, а именно той, кому он подсознательно боялся навредить, не оправдать её надежды и представления о нём? Преодолев непонятный психологический барьер, он явился. Это была всё та же Татьяна, казалось, ждавшая его, обрадованная, но с той же привычкой сдерживать эмоции. И лучший отпуск начался. Походы по дискотекам, встречи с друзьями, хождение пешком через весь город вдвоём – всё было в кайф. Татьянин кассетник с любимым «Плотом» Лозы у неё дома в ожидании, пока она соберётся. Лето бушевало яркими красками августа. Бесконечный Модерн Талкинг гремел со всех сторон.

Как-то пересеклись со школьным преподавателем физкультуры. В десятом классе, когда Вова уехал в Питер, Андрюха продолжал подрабатывать на ведущей дискотеке района и вести дискотеки в школе. В те времена дискотеки ещё не были той вакханалией, в которую они превратились в конце девяностых. Перегибы были, в том числе и с горячительным для храбрости. Но в целом всё всегда было безобидно, разве что драки иногда на улице.

Юрий Николаевич предложил ещё и подработку на проведении свадеб. Часть аппаратуры была личного Андрюхиного производства: усилитель по схеме Шушурина, мощная цветомузыка на электровозных симисторах и личные магнитофоны. Акустику и свет частично заимствовали в школе, частично – у друзей в ДК. Тогда было принято помогать друг другу. Андрюха собственноручно слепил зеркальный шарик на моторчике, который потом грохнулся с потолка – хорошо во время застолья, а не танцев – приведя в восторг уже изрядно подпитую публику.

У Юрия Николаевича имелся свой жигуль, что по тем временам было круто. И они с Андрюхой встретились в его первом отпуске. Но Юрий Николаевич предложил не подработку, а выезд на природу с ночёвкой и подругами. У него было примечено шикарное место в пойме Десны под Выгоничами. Татьяна согласилась и в назначенный день приехала к Андрюхиным родителям.

Летний августовский день приближался к обеду, и жигуль Юрия Николаевича мчал их на природу в окрестности Брянска. Десна перед Выгоничами уходила на километры от трасс, на которых ещё не было столько машин. Свернули с асфальта. Заливные луга по обе стороны грунтовки уже начали принимать желтоватый оттенок, но уходили вдаль всё ещё преобладающим зелёным. Война в голове приутихла. Счастье на короткие часы вырвало руль у проблем и ударило по тормозам в попытке остановить свои мгновения. Скошенная трава уложена в стога с месяц ранее, и у одного такого остановились.

Вода в Десне в конце августа редко располагала к купанию, но по этому поводу переживать не приходилось. Немного неудачной рыбалки – и волевым решением Юрия Николаевича на костре жарилась не пойманная рыба, а сало. Музыкальные вкусы Андрюхи и Николаевича не совпадали, но если на свадьбах и дискотеках им удавалось сочетать разные репертуары, то теперь звучал исключительно хозяина машины и магнитолы. Это значит – всё русское. Саруханыч только начинал в составе Круга, и почему-то запомнились наиболее грустные их песни: «а может, теперь не ясно …», «ты сказала “поверь”…» и, конечно же, «и я тогда зову гостей», исполнением которой потом вынимал душу Ефим.

Порезвившись как дети с забиранием на стог и скатыванием с него, послушав профессионального качества рассказы Николаича о событиях совместного творчества на свадьбах, всех сопутствующих конфузах, которых, кроме упавшего шарика, было достаточно, и о других ярких моментах, даже не заметили, как день стал клониться к концу. Закат собирался быть безоблачным и ярко-красным. Наступало то время суток, которое в большинстве ситуаций вводило Андрюху в непреодолимую тоску.

Закат будет пытать его всю жизнь. И как ни сильна временами тоска, но закат всегда будет тянуть его проводить. Единственное лекарство от этой тоски на закате – быть не одному, а с теми, кто тебе близок. Но с годами и такой метод начинает работать всё хуже, а иногда и совсем сбоить. А всё больше близких уже в принципе не смогут быть рядом.

В тот августовский день у тоски не было шансов, но она намекнула о том, что не всё в будущем у этих двоих сложится весело, особенно у неё. К счастью, закат, когда бывает грустным, длится недолго, и подлая тоска в панике убегает с последними лучами солнца, уступая место насыщенным планам на вечер.

В 18 лет взгляды на жизнь ещё формировались. И в те времена они формировались не в атмосфере тотального лицемерия и разврата. Да и эти двое были соответствующего воспитания. Юрий Николаевич всегда являлся противником алкоголя, и про эту гадость никто и не вспомнил. Попытки Николаевича накормить их салом с луком также остались безуспешными. Ночь у костра, немного сна, утренняя заря, рассвет в раю – всё без исключения «в кайф». Но близкий отъезд уже давил на психику. Сутки вдвоём сделали тяжесть неотвратимого неподъёмной. Возвращение в реальность будет тяжёлым.

Татьяна так ни разу и не пришла провожать его. Может, стеснялась. А может, ему надо было явно попросить и помочь преодолеть нерешительность. Но всегда ждал. Проводник закрывает лестницу, поезд отправляется, родители машут, прощаясь. Взгляд обязательно скользнёт по всему перрону, тщательно сканируя людей. Летний Брянск и всё, что в нём осталось, плавно погружается обратно в сон, и светлая надежда на то, что он повторится, как белая птица выбирает место в душе, куда ей опуститься.

Краткая остановка на Втором Брянске. Здесь чуть более года назад он попросил прохожего отправить родителям письмо. Опять эта убегающая вдоль путей дорожка, как символ потерянной свободы, и душа так рвётся просто идти по ней в светлое куда-нибудь вместо ехать в суровое бабковское царство.

Новое белое расписание новой железобетонной плитой из всех своих более 170 клеток легло на мечты о потерянной свободе. Сознание упорно не хотело принимать действительность. Ещё вчера не было казармы, а были дом, Десна, Татьяна. В голове всё ещё звучал Модерн Талкин, сияли огни дискотек, и завораживала безмятежность тёплых вечеров вдвоём. Ещё несколько дней назад это всё не имело той умопомрачительной ценности, которую приобрело сейчас, и воспринималось – нет, не обыденно, но как естественное и не уходящее. Всё оборвалось, растаяло в предрассветном тумане, и действительность после пробуждения ударила обухом по голове.

Мир схлопнулся до размеров казармы. Только доктор Бабков был уже рядом и не оставлял вариантов избежать терапии выбивания соплей и грёз о потерянной юности свежевыжатым утренним дурдомом, плавно переходящим в постановки задач, разборы полётов и разносы нарядов. Терапии, которая должна была научить держать удары посильнее, чем отрыв от юбок и мамкиных пирогов, и отвечать башкой за каждое наступание в дерьмо.

Новый учебный год начался в другой казарме, расположенной рядом с КПП, и опять на первом этаже. В казарму превратили старый учебный корпус. Первая часть нового учебного корпуса была введена в эксплуатацию, курсов становилось всё больше, и под казармы требовались новые площади.

Бабкова сильно раздражал лакированный паркетный пол, и курс отскрёб его почти полностью кусками стёкол, ну и с частичной помощью запоздавших циклёвочных машин. Всё вымазали в сурик и мастику один раз, потом опять отскребли и вымазали мастикой второй. Паркет стал тонким, и только это обстоятельство остановило Бабкова в половом безумии.

Казарма изначально была конюшней и построена ещё в прошлом веке или ранее. Потом превратилась в казарму, потом в учебный корпус, потом опять в казарму, и с такими архаичными постройками особо не церемонились. Ещё перед летним отпуском потолки были качественно побелены сапожными щётками, мебель вынесена, кровати и тумбочки переехали из предыдущего расположения. Тут был полный комплект помещений, включая канцелярию, Ленинскую комнату и большой холл. На втором этаже размещался ещё один курс. Но казарма находилась в самом проходном месте училища. Благо что основная часть хищников спешила мимо неё или домой, когда тратить время на разгон наряда не хотелось, или на службу, когда времени попить крови просто не было. Шальные генералы как-то вообще потеряли интерес, а может, его отбил и Бабков, заложив на подсознательном уровне «себе дороже будет». Даже гроза «чепка» (кафе) и перемещающихся одиночек (ходить разрешалось только строем) – комендант – игнорировал. Так что получился обратный эффект, и хищники по привычке ходили пить кровь в находящуюся поодаль новую казарму.

Но расслабиться дежурному по курсу и наряду возможности не было. Бабков требовал порядка ещё больше. Добавились новые заботы. Цоколь должен быть натёрт солярой и блестеть. Пропустить эту процедуру не представлялось возможным, так как теперь он быстро покрывался пылью. По ночам дежурному можно было сидеть на крыльце и даже пытаться ловить западную музыку на криминальном КВ-приёмнике. Дикие собаки устраивали лай каждую ночь на спортгородке, а при открытых окнах казалось, что они лают в самой казарме. Потому гоняться приходилось уже не за приведениями, а за собаками.

Цоколь был намного ниже, что позволяло Бабкову периодически влезать перед подъёмом в окно напротив каптёрки, контролировать качество подъёма, и собранного по этому событию материала хватало на разносы в течение нескольких дней. Кровати командиров первого и второго отделений – Андрюхи и Виталика Остапенко – находились прямо у выхода из каптёрки, что позволяло почти всегда обнаружить затаившегося начальника курса и проявить максимальную активность, подгоняя подчинённых. Потому под раздачу удавалось не попадать.

Основная часть «залётных», попробовавших скостить часть армейского срока в училище и наивно полагавших, что тут будет легче, покинули курс по собственному желанию или были отчислены. Дембельнулся и Заварин. Саныч начал эксперименты по выращиванию нового старшины из состава курса.

Пришло письмо от Татьяны, в котором она рассказала, что в Брянске возобновили традицию проводить Свенскую ярмарку на День Города 17 сентября. Далёкий гражданский сон опять напомнил о своём существовании, но времени на его смакование практически не было.

В списке учебных дисциплин всё ещё преобладали общеобразовательные, но составляющая военной специфики увеличивалась. Продолжалась огневая и боевая подготовка. Выезды осуществлялись то на стрельбище в Горячий Ключ, то на полигон для отработки метания боевых гранат. Начиналось всё как всегда с подъёма по тревоге. Процесс поездки по городу и далее по природе в открытом кузове всегда воспринимался с радостью и сглаживал обстоятельства утреннего дурдома. Красно-золотой ковёр осеннего стрельбища в лучах солнца завораживал. Отстрелявшись, можно было насладиться природой и погодой в ожидании, когда отстреляются другие, а потом оторвутся по сэкономленному рожку и офицеры. Автоматы чистили неделями, и этому уделялось всё “лишнее” время.

Упражнение по метанию боевых гранат было отрегламентировано до банальных мелочей. Куда идти, в какую руку брать, куда кидать, за что прятаться. Но при всём этом без эксцессов, к счастью, бескровных, не обошлось. Кто-то от усталости плюс психологического напряжения, плюс тормознутости всё же косячил. И хорошо, что находившемуся рядом Бабкову телепатическим плюс психологическим, плюс пинательным воздействием удалось исправить ситуацию и предотвратить трагедию. В напоминание в фуражке Саныча красовалась дыра от осколка. Он их потом через годы насобирает несколько, добровольно влезая во все военные конфликты конца девяностых и начала нулевых. Приезжая к нему в гости через 25–30 лет, Андрюха будет слушать рассказы о том, как Бог чудом оставлял Саныча в живых. О его чутье, которое позволяло сменить место дислокации в воронке на другую ровно за несколько секунд до прилёта мины.

В бесконечных занятиях по строевой подготовке курс окончательно приобрёл свой голос и сногсшибательный вид ротной коробки, способной не оставить без впечатления никого из наблюдателей. Городские власти охотно пользовались этим. Никакие ноябрьские или майские торжества не обходились без военных парадов. Сами тренировки проходили в присутствии огромного количества зрителей, готовых тратить часы, наблюдая. Да и простые выходы курсов в баню с бросающим в дрожь исполнением строевых песен собирали много зевак. Со временем город привык к этому и стал относиться как к обыденному, спохватившись лишь тогда, когда училище было уничтожено усилиями коммерсантов в погонах. Пока же репертуар расширялся, и к обязательной программе добавлялись более изысканные и мелодичные вещи.

Во времена казармы любой выход за пределы училища воспринимался как праздник. Но особого разнообразия поводов не было. Курсантами решалась и проблема посещаемости местных театров. Так походов в театр оперетты и просмотров именно «Марицы» за всё время курсантства Андрюха насчитал семь.

Курсанты-краснодарцы, казалось, вообще теряли самообладание после нескольких недель невыхода из училища. Любая мнимая или реальная необходимость решить мелкий хозяйственный вопрос, если только его можно использовать как предлог выбраться за забор хоть на пару часов, использовалась всегда.

Как-то в наряде Андрюха обнаружил, что часть вешалок под шинелями пришла в негодность. Краснодарец Олег Левик, будучи дневальным, неминуемо предложил использовать этот факт как повод для покидания училища минимум на три часа. Вешалки однозначно должны быть однообразными, а потому их требовалось сразу 120 штук. Андрюха доложил проблему Бабкову, пользуясь его временным некровожадным настроением, и указал, что Левик знает крутой магазин с дешёвыми вешалками.

Увольнительная на три часа была выписана, парадка надета, и они поехали по магазинам. Достаточное количество однотипных вешалок нашлось за «Авророй». Тут-то и возник вопрос: а как их транспортировать? В ящиках это выглядело неподъёмным. В магазине подыскали трёхметровый шест, на который и повесили все 120 вешалок. Зайти с таким в троллейбус было проблематично, но это и обрадовало двоих курсантов.

И вот два придурка в парадках и шестом со 120 вешалками в колонну по одному чешут через половину Красной до Северной. Народ оценил зрелище по достоинству. Но, если бы это увидел Придатко или Гольтяев, первого хватил бы удар, а второй съездил бы на такси в училище за пистолетом и застрелил бы обоих. Гольтяев, только обнаружив Андрюху с подчинёнными на уборке территории в незавязанных шапках, влепил ему трое суток гауптвахты. Можно представить, что бы было за вешалки. Пинать Бабкова повода хватило бы на полгода минимум.

Двое курсантов не спеша припарковали вешалки на тротуаре и зашли в кафе насладиться мгновением свободы, летнего Краснодара и мороженого. Жизнь удалась! Вешалки не угнали. Само КПП миновали демонстративно и без проблем. Кому могло прийти в голову, что эти два раздолбая тащили так вешалки через всю Красную?

Ситуация сильно обострилась, когда курс начал жениться. Оторванные от молодых жён готовы были лезть на стенку. Андрюха одно время даже забеспокоился за психическое состояние Немира, и пришлось идти с ним в самоволку и прикрывать на час. При этом Балконский задним чутьём обнаружил неладное, но слабое зрение не позволило ему разглядеть сидящих в кустах и наблюдающих за ним самовольщиков. Ждали возвращения Немира из соседнего дома. Порыскав кругами в радиусе пары сотен метров от КПП, Балконский не смог отделаться от чувства творящегося государственного заговора и пошёл строить курс для поверки. К счастью, курс был кто где – на работах и разных мероприятиях, и для построения понадобилось время. И к этому времени все самовольщики вместе с осоловевшим Немиром были уже в строю.

Увольнения становились доступными для тех, кому это было как воздух. А ещё началась практика культурных встреч со студентками местного политеха. Это не были старые офицерские балы, о которых мечтал Бабков, но сама тема неожиданно для всех не стала отвергнутой. Пользующимся у Бабкова авторитетом сержантам и старшине Андрюха подкинул мысль, что нужно бы скинуться, купить оборудование и проводить полноценные дискотеки, повышая тем самым статус училища и в этом направлении. Всю техническую часть обеспечить было гарантировано. Витька Макагонов взял организационную инициативу на себя. И отношение к идее по прошествии удивительно небольшого времени у Бабкова полностью поменялось на положительное, за исключением нескольких нюансов, которые потом стали камнем преткновения во многих важных вопросах, включая имидж.

Все без проблем скинулись, и на эти деньги купили пару колонок, усилитель и магнитофон. Цветомузыку Андрюха позже сгородил из добытых в отпуске электровозных симисторов, и её мощности хватало для подключения всего, что могло излучать свет в округе. Традиционно оборудование размещали у щитка, а на цветомузыку подключалось всё, что этим щитком запитывалось в зале и на улице.

Однажды заболевшему Андрюхе приходилось вести дискотеку с температурой выше 38. По завершении мероприятия он, в нарушение всех правил безопасности, с трудом попадая отвёрткой в винты, отсоединял провода в щитке. Димон Абрамкин держал его, обернув солдатским ремнём сзади и в готовности оторвать от этого щитка, если шибанёт. Было ещё и темно. Током не шибануло, но каждый раз, когда отвёртка в обессилевших от температуры руках срывалась, Димон срывал еле живого электрика со стула «мордой в пол». В конце концов всё получилось. Но о том, что именно получилось, все узнали на следующий день. Вахтёрша пошла включать свет и чуть не получила инфаркт, вовремя обнаружив, что лезет пальцами в оголённые провода. В полубреду и в темноте Андрюха прикрутил крышку вверх ногами, и вместо тумблеров в проёме торчали провода и контакты. Скандал не сразу, но удалось замять.

В те времена технологии «оконечников» и акустики были ещё в зачаточном состоянии, но энтузиазм раскачать любой зал двумя 35-ваттными колонками и усилителем «Бриг» не знал предела. Ну, уж как получалось… другого не было. Повод «писать дискотеку» умело использовался Витькой Макагоновым или Юркой Ящинским, чтобы в компании с Андрюхой свалить из училища на сутки. Главной проблемой было не засмеяться, когда в присутствии Бабкова заводилы произносили это сочетание слов как повод для увольнения: «писать дискотеку». Реально дискотека писалась в каптёрке по ночам, куда Андрюха получил доступ, и при появлении проверяющих наряд всегда вовремя предупреждал.

Огромной бедой был полный запрет Бабкова под страхом расстрела на любой «Запад». Андрюха не раз предпринимал попытки переубедить начальника курса, приводя различные аргументы, но это бесило Саныча, и на вопрос «что им ставить?» Саныч, не задумываясь, выдавал: «Ставь им “Чунгу-Чангу” – знаешь, как будут плясать!» Отлучение Бабкова из зала в процессе дискотеки всегда мониторилось несколькими десятками глаз, и при каждом таком событии вся толпа, прихлынув к ведущему, дружно скандировала: «Ставь Запад!» У Андрюхи оставалось два выбора: провалиться сквозь землю или нарушить приказ. И часто выбирался второй вариант.

Саныч появлялся незамедлительно, и вечер мог быть досрочно завершён. Правда, после уговоров тех, кто был в авторитете у начальника курса, дискотека возобновлялась. Саныч же то вытаскивал Андрюху на улицу и на его глазах жёг в урне самое ценное, что у него было, – кассеты с качественнейшим западом. А то и вовсе выносил самый страшный приговор – лишение нескольких дней отпуска.

И всё бы не так страшно, но наступали обстоятельства, которых легли, пожалуй, самым большим камнем на душу Андрюхи. Подробности он не любил вспоминать, и со временем они стёрлись из памяти. «Увлечение» было ярким, хотя изначально что-то подсказывало – бесперспективным. Со стороны всё казалось очень круто, и однокурсники оценивающе подбадривали Андрюху, абсолютно не подозревая, что у него в душе. Увлечение срывалось в увольнения, в дискотеки, иногда в самоволки, и крыша поехала. Без подробностей… Он просто перестал писать Татьяне. А она почувствовала сразу и сразу спросила в письме: «У тебя кто-то есть?» Так никогда и не смог потом он понять, каким нужно быть дебилом, чтобы не увидеть – кто есть кто, и пнуть человека, который должен был стать для тебя самым близким и дорогим в жизни? И этим дебилом был он. И этот дебил умудрился написать: «Да. Прости!»

Однокурсники женились по несколько раз. Особенно те, кто начал этим заниматься с первых курсов. Сколь велика была страсть, столь непродолжительной была и супружеская жизнь. Когда страсть улеглась, оказывалось, что ценить и беречь нечего. Разбегалось большинство. Легко. Без сожалений. По крайней мере, так это выглядело со стороны. Многие оставались врагами. Андрюха не верил своим глазам и ушам, слушая гневные суждения от своих однокурсников в адрес тех, по ком они сходили с ума и готовы были на всё ради нескольких минут просто увидеть. Что это было? Побочные явления казармы? Многолетней жизни взаперти и под психологическим прессингом? Непонимание того, что любая страсть – это только временное явление? И когда через 3–5 лет она неминуемо пройдёт, должно остаться что-то более важное? Наверное, всё вместе. Наверное, действительно нет смысла тянуть ради долга, если стали чужими. Но ведь многие просто загорались новой страстью и бездумно рушили то ценное, что у них было. А потом загорались и в третий, и в четвёртый раз. Со стороны всё обставлялось так, как будто и нет оставленных после себя обломков и разрушенных жизней.

Андрюхе хватило одного раза и навсегда. Вживлённый в мозг электрод заставлял сжимать до хруста пальцы и закрывать от боли глаза, когда из глубин памяти предательски вылезали краткие фрагменты переписки: «У тебя кто-то есть?» – «Да. Прости!» Никоим образом это обстоятельство не сочеталось с образом Татьяны. Той, кто в его понимании так и останется именно его человеком, которого дали в награду за что-то. Может быть, самую большую награду. «Но не время, нет, не время разлучить сумело нас». А первое реальное испытание, которое полный придурок так легко завалил. События ещё имели продолжение. Но урок уже начинал усваиваться. Вживлённый в мозг этим уроком электрод будет срабатывать всю оставшуюся жизнь, и только от шальных мыслей о том, что можно в принципе бросить того, с кем разделил столько лет, и причинить боль. Нет вариантов построить новое счастье на обломках чужого!

Здесь их позиция и поступки резонировали с Санычем. При всех слухах, подколках, приукрашенных историях и домыслах Саныч, как и Андрюха, впадал в ступор от одной мысли, что можно не то чтобы бросить жену, а хотя бы дать повод беспокоиться об этом. И это не был страх осуждения или других общественных последствий. Тут напрямую включалась животная реакция защищать того, кто тебе был столько лет дорог, даже от себя самого. «Что бы ни было, – твои проблемы – это только твои проблемы! И не вздумай даже намёками переложить их на голову жены и детей! Делай что хочешь! Но не за их счёт!» – так учил Саныч. И показывал пример своей жизнью.

Сейчас же отправленное письмо, как брошенное в пропасть лёгкое счастье, падало без шансов быть перехваченным. И это счастье многократно тяжелело, превращаясь в абсолютно неподъёмное. Кому нужно лёгкое счастье? Когда не нужно переживать и бороться за него. Кто может его оценить? Да ничем он от своих легкомысленных однокурсников и не мог отличаться в то время. Разве только способностью делать выводы?

Только как будто где-то далеко, нет, не на земле, а там, где за нас переживают и пытаются помочь, кто-то невидимый или невидимые проронили слезу и начали вносить коррективы в то, что было уготовано им вдвоём и поодиночке. Казалось, там ещё продолжали раздумывать и оценивать шансы, и искать варианты, как можно всё исправить. Но приговор самому себе уже был подписан Андрюхой. Даже если они когда и встретятся, он ни за что не сможет просто подойти к ней и заговорить как прежде. Даже если она его и простит. Этот диалог из переписки так и будет стоять между ними.

Жизнь продолжалась. Служебные обязанности никто не отменял. Сержантство оставалось второй после учёбы нагрузкой. Спрос не ослабевал. Всякое творилось. Наряды, залёты, разносы… Но нахождение в коллективе себе подобных во многом сглаживало негатив. Жизнь курсанта второго курса – далеко не курорт. Это была всё ещё казарма и казёнщина. Но, конечно, многое уже было иначе, чем на первом курсе. И не только учебные дисциплины. Хотя и они стали более разнообразными.

Очень радовало появление автомобильной подготовки. Поначалу изучали матчасть. От ГАЗ-53 до МАЗ-547, на которых возили РСД «Пионер». Крутые технологии для тех времён и не только. Шасси под межконтинентальные ракеты «Тополь» ещё были в разработке, потому изучали шасси его предшественника среднего радиуса действия. Изучали всё: от торсионной подвески до гидромеханической передачи с передовой планетарной коробкой и двигателя. Надёжность и качество разработки и исполнения не переставали поражать и через 30 лет.

Практическое вождение МАЗов будет в полевом лагере позже. Сейчас, после окончания курса по матчасти, начиналось вождение ГАЗ-53 и подготовка к сдаче на права категории «C». И это было в кайф! Даже если инструкторы-прапоры зверствовали. Существовало правило: если машина заглохла, то заводить её стартером запрещалось. Курсант выходил из кабины, тащил из-под сиденья «кривой стартер» и с десятой попытки в поту на жаре заводил газон вручную.

Со временем попыток для запуска и выбитых пальцев становилось меньше, как и самих ситуаций, когда машина глохнет при трогании с места. Некоторые неадекватные прапоры ездили ещё и с дубинкой и били по рукам при неправильных действиях обучаемого. Тоже был действенный метод. Но на отведённые часы вождения все неслись пулей. Выехать из училища в город, а лучше – за него, руля грузовиком в яркий солнечный день, было огромным кайфом. Иногда инструктор просил Андрюху остановиться у протоки на объездной, и пока тот отдыхал на траве, переваривая полученный опыт, общался с рыбаками.

Начались и караулы. Два внешних караула отводилось для КВВКИУРВ: гарнизонная комендатура с гауптвахтой и артиллерийские склады рядом с Афипским. Андрюха всего один раз был в составе караула в гарнизонной комендатуре. Кому-то это нравилось – на Красной, в центре города. Ни удалённых постов, ни часов в темноте в ожидании смены. Но только не Андрюхе.

Здесь он в первый раз ощутил дыхание «зоны». Все эти выводы подследственных и осуждённых, процедуры загрузки в «воронок» для отправки по этапу с автоматами наперевес, сам вид камер и отношение к находящимся в них – никогда по собственному желанию он не будет на стороне конвоя. Может, там и были те, кто действительно заслужил всё это, но дело не в том. Всё нутро взбунтовалось против судейско-исполнительной миссии. Может быть, слово «свобода» для курсантов звучало более остро, чем для гражданских.

Да и сама атмосфера в гарнизонной комендатуре, где постоянно шныряет начальство, и заведует этим самый кровожадный хищник – подполковник Нестеров, – держит в постоянном напряжении. Через много лет, когда Андрюхе публично пришлось отвечать на вопрос, как вам видится уровень благосостояния России по сравнению с развитыми странами, ему вспомнился – и он рассказал – именно анекдот от коменданта Нестерова. После армейских учений командующий проводит разбор полётов. Перечислил, прокомментировал и поставил оценку всем командирам дивизий и их дивизиям. Кроме одного комдива и его дивизии. Комдив встаёт и спрашивает: «Товарищ Командующий Армией! А как насчёт моей дивизии? Вы ничего не сказали!» И командующий ему отвечает: «Представьте земной шар. На нём в порядке оценки выстроились все дивизии мира. Потом пусто, пусто, пусто, ничего нет. Потом большая куча дерьма. Вот за этой кучей твоя дивизия».

В караул в Афипскую собирались как на дачу. Полтора дня оттяга вдали от командования на природе. Затаривались вкусным хавчиком со сгущёнкой и кофеём. Ефим даже находил время спеть. Хотя и там всё было по-серьёзному. Периметр в несколько километров охранялся круглосуточно. Два рожка с боевыми патронами и чёткие инструкции из устава караульной службы на случай угрозы нападения на объект или часового – от устного предупреждения, предупредительного выстрела и огня на поражение.

Андрюхе ни разу не пришлось быть часовым и стоять на посту в километрах от караулки. Но и никто из курсантов особо на такую участь не жаловался. По крайней мере, в тёплое время года. Сержанты были разводящими или помначкара. Разводящему суеты было больше. Раз в два часа разбудить очередную смену, построить, проверить, выдать оружие, подвести к специальному месту для заряжания, проконтролировать процесс, зарядить самому. Как ни отрабатывались до автоматизма все действия, в пулеулавливателе всегда красовалось несколько дыр. Иногда сонные часовые тупили. Потом несколько километров по периметру, смена постов с чётким соблюдением процедуры до каждого слова, возврат в караулку, контроль разряжания, сдача оружия, час отдыха. И так сутки.

Всякие были нюансы. Но природа Афипки, особенно в осеннем золоте и сиянии солнца, сглаживала всё. А главное, рядом не было ни Бабкова, ни Придатко, ни Гольтяева.

Очередной летний отпуск был не за горами. Расписание с зачёркнутыми днями стало преобладающе тёмным. Но для попадания в этот отпуск Бабковым были поставлены новые условия. Может, сработало наличие спортгородка сразу под окнами казармы, а может, и информация от преподавателей физподготовки об общем состоянии курса. Собрав в очередной раз всех сержантов, Саныч объявил: сержант едет в отпуск, только если всё его подразделение сдаёт нормативы по физподготовке. Конкретно: восемь подъёмов переворотом и коня.