Андрей Толстой
Бывайте!
Они вышли на сцену и пели, не глядя в зал. Пустые кресла в зрительном зале как-то сковывали артистов, строго глядя и слушая их выступление. Куда приятнее было видеть зал, заполненный людьми, которые ровными рядами сидели в этих креслах. Хор спел «Пчёлочку златую», «Верила, верю», потом что-то ещё, но репетиция была остановлена. Из-за кулис показалась замдиректора по хозчасти Шлякова, которую за глаза называли Шапокляковой за её страсть делать людям гадости.
– К директору, – сказала Шлякова, глядя на Юрия Григорьевича. Потом перевела взгляд на хор и скомандовала: – Домой.
Дамы стали медленно расходиться, Юрий Григорьевич отложил гармошку и привычным жестом, высоко подняв кепку, попрощался с «Журавушками».
– Ну, бывайте!
Не скрывая досады от прерванной репетиции, ведь нужно было ещё столько повторить, он отправился к директору.
В кабинете директора было очень светло и пыльно. Выгоревшие обои и афиши прошлых лет скрывали под собой ещё более выгоревшие обои и афиши совсем давно прошедших лет. В кресле сидел человек, который, уже будучи на пенсии, младенцами нянчил каждую из «Журавушек». За столом сидела мумия человека, который видел ещё первые обои своего кабинета, уже находясь в таком засушенном состоянии. Юрию Григорьевичу даже показалось, что от кресла директора до его плеч тянулась густая паутина.
– Оптимизация, – прозвучал хриплый голос директора. – Бумага пришла, сокращают штаты. Я принял решение сократить, то есть уволить тебя.
Юрий Григорьевич настолько был поражён услышанным, что начал что-то говорить невпопад, чтобы потянуть время и собраться с мыслями. Но собраться с мыслями не удавалось, так как ему мешал собственный голос.
– Как же так? Я же всю жизнь работал как белка в колесе, а тут сокращение! – тараторил он беспомощно. – И почему я? Почему меня?
– Ну как почему, – ответил директор. – Во-первых, я принял решение, а во-вторых, давай будем откровенными, ты стал уже совсем старый.
Эти слова прозвучали как приговор. Юрий Григорьевич не помнил, как вышел от директора, забрал гармошку и побрёл в сторону дома, не находя сил дышать глубоко. Оторопь сковала его мысли, и горькая обида расплылась чёрной краской в душе. Он опомнился, когда уже шёл по улице, мороз студил его распахнутую грудь.
– Как же так? – спросил он себя в растерянности. – Новогодние праздники на носу, детские ёлки, а клуб без гармониста. Наверное, включат фонограмму.
Он прошел ещё несколько дворов.
– А где же теперь репетировать? – спросил он снова, и молния осознания поразила его туманную голову. Всё кончено. Не с кем и незачем теперь репетировать. Он больше не увидит публику, сидящую в креслах ровными рядами. Не будет выступать на сцене, где он был так счастлив, точнее свободен. Да что там греха таить – свободен и счастлив одновременно. А теперь всё, кончилось его счастье быть свободным человеком. На некоторое время ему показалось, что мир вокруг стал чёрно-белым.
– Григорич! – услышал он недалеко. – Григорич, здравствуй, дорогой! Ты не подумай, я бы и не спрашивал, но вот тебя увидел, и дай, думаю, спрошу.
Перед Юрием Григорьевичем стоял Алексеев, друг детства, да и всей жизни.
– Ты же у меня до зарплаты занимал, так уже больше месяца прошло, или не платят больше артистам, а?
Они обнялись. Юрий Григорьевич и правда забыл вернуть долг, но лишь потому, что денежные вопросы его всегда интересовали в последнюю очередь. Теперь же он ещё острее почувствовал боль сегодняшнего увольнения, потому что отдавать долг было нечем. Пришлось рассказать, что его уволили, но он обязательно отдаст, как только сможет. Алексеев пригорюнился, так как собирался в субботу идти на день рождения к внучке и рассчитывал купить подарок в ближайшие дни.
