Андрей Сальников
Сказ о военном топографе
Кое-как дождались утра восходители. Только солнышко забрезжило на горизонте синем, на ноги озябшие повскакивали и в путь незамедлительно двинулись. Нехотя с ночи бессонной шли они, а как расходились немного, пожевали того, что в карманах попряталось и бодрее пошли. Версты две так протопали слаженно. Но потом казак, что промеж осетина с топографом шёл, отставать вдруг стал, шлёпался в снег для отдыха, бормотал что-то несвязное и через час совсем зачах. В глазах, говорит, темнеет, голова, как юла, и ноги почти не двигаются. Выгреб старшой из мешка своего вещевого остатки сухарей – две горсти получилось. Одну себе в карман сунул, а другую осетину нелюдимому всучил. Взял котомку пустую, постелил её наземь и усадил казака на неё, чтобы тот гузно своё не подморозил. Потом с горца мешок заплечный снял, сухари из него казаку по карманам распихал и котомкой пустопорожней руки обмотал болезному. Укрыл его буркой войлочной и наказал требовательно не сходить никуда с места этого, дескать, туман налетит, заблудишься и сгинешь во льдах навеки.
Теперь вдвоём пошли. Хмарь небесная и впрямь набежала вскоре, да такая густая, что всё вокруг скрыла из виду вмиг. Пока направление помнили они, шли уверенно, но потом заплутали всё же. Больше часа ходили во мгле белёсой, как котята слепые, пока вдруг топограф военный под ногами своими полотно кумачовое не нашёл в снегу. Увидал его горец, обрадовался находке, что в прошлом году обронил, отряхнул да обмотался им, чтоб теплее было, и направление указал верное.
Сто саженей вверх протопали, из плена туманного выбрались и на склон крутой и осклизлый вышли, где даже кошки вострые держали их с трудом. Вот тут-то и вспомнил топограф военный о лопате железной, что у казаков шуточки неуместные вызвала. Достал он её из-за спины и начал ступени рубить, но занятие это непростым оказалось, потому стали по очереди их тесать. Сделают пяток, другой и сменяются. Пока один тяпает и греется, второй отдыхает да мёрзнет. И так много раз. Рубили-рубили, тесали-тесали, покуда осетин из сил не выбился. «Всё, – говорит. – Пойдём назад!» Взял топограф военный лопату из рук его и сказал: «Ты посиди, сподвижничек, отдохни пока. А коли силы появятся, приходи пособить. Ну, а ежели нет, возвращайся назад». И снова рубить принялся. Осетин нелюдимый присел на ступеньку, отдохнул вдоволь, надышался всласть, но так замёрз, что пришлось топографа догнать и орудие труда у него отобрать, чтоб озноб прикончить. Рубил осетин ступени, лопату не отдавал, пока не согрелся, а как потеплело ему, он опять вымотался. «Айда назад!» – говорит. А топограф военный похлопал его по плечу рукой, от холода трясущейся, и сказал, тяжело дыша: «Отдохни, дружок, и спускайся вниз». Сам лопату взял и вновь тесать принялся. Уселся на ступень ледяную осетин, отдышался немного и вниз поплёлся, причитая досадно. Сначала на гору сердился он, потом на топографа злился, а позже на себя разгневался: «Да какой мне прок от вершины этой? Ни продать её, ни обменять! А русский этот, упрямец этакий! С ног валится уже, а всё не унимается никак. Ну, а я что за горец такой непутёвый? Неужто от слова „горе“ род мой произошёл?» Посмотрел он назад на топографа военного, а того уж и след простыл за перегибом горы. Нагнал осетин служивого, лопату у него вырвал яростно и стал лёд крошить безостановочно. И думал теперь лишь о том, как на вершину горы поднимется, флаг на ней водрузит кумачовый и имя своё в историю народа осетинского впишет. Топограф военный, напротив, приуныл в тот момент, шёл позади горца и думал печально, бодрость духа совсем потеряв: «Солнце к закату клонится, день к исходу близится, силы убывают стремительно, а вершины всё нет. Как ни взглянешь вверх, всё тот же склон впереди». И когда крепость телесная кончилась у него, а душой завладело отчаяние горькое, показалось то самое место, за которым нет ничего, кроме свода небесного синего да простора земного бескрайнего.
«Превозмогли!» – вымолвил топограф и устало ступил на вершину. Руки плетьми опустил и скупую слезу от радости выдавил. Осетин нелюдимый подошёл к нему, руку по-дружески на плечо положил, а потом отскочил неожиданно в сторону, содрал кумач алый с торса своего, сбросил шинель с себя наземь и кинжал достал из-за пояса. Топограф военный отпрянул назад и подумал, опешив от внезапности этакой: «Неужто смертоубийство замыслил горец, чтобы быть на горе победителем неоспоримым?» А тот как закричит громко и радостно: «Спасибо тебе, гора Урсхох, за радушие твоё, за виды волшебные и за мудрость, дарованную по пути». Раскинул он руки в стороны и в пляс самобытный пустился. Рассмеялся военный топограф над домыслами своими неправедными и стал в ладоши хлопать, ритм осетину отстукивая. Остудил возбуждение своё горец в танце народном, убрал кинжал за пояс, натянул шинель и сказал благодарно: «И тебе спасибо, служивый, за упрямство твоё! Не стоять мне тут, на вершине горы без него». Обнялись крепко товарищи, по плечам друг друга похлопали и делами занялись оба. Пока топограф военный площадь вершины замерял да высоту приблизительную определял, а потом результаты в блокнотике записывал и горы окрестные зарисовывал, осетин нелюдимый камни собирал, в пирамиду их складывал и флаг на жердину осиновую прилаживал. А как закончил, знамя готовое в груду камней воткнул и рядом стал гордо. Убрал военный топограф в карман потайной блокнотик бесценный и взглянул на полотно алое. Расправил его ветерок резвый, заиграло оно над горой и понесло весть благую в селения ближайшие. «Ну что, соратник мой верный, – произнёс служивый с улыбкой довольной, – кажись, каждый от горы своё получил? Пора бы и честь знать!»
