Андрей Ренников
Под теми же звездами
– Господа, у вас здесь, кажется, идет оживленная беседа? – спросил Зорин, приветливо улыбаясь и поглядывая попеременно то на дочь, то на Кедровича и Елизавету Григорьевну.
– Да, у нас здесь был принципиальный разговор, – отвечал с легкой улыбкой сожаления Кедрович, кидая многозначительный взгляд на Нину Алексеевну.
– Ну, оставьте принципы, господа, – весело проговорил Алексей Иванович, чувствуя по улыбке Кедровича и по смущению всех, что здесь что-то неладно. – Михаил Львович, – обратился он к Кедровичу. – вы только что из редакции, кажется?
– Да.
– Есть что-нибудь новенькое?
Хотя Алексей Иванович и не был сегодня дежурным, но он по привычке даже дома пользовался случаем узнать последние новости из редакции.
– А вот я только что сдал статью о покойном Троадисе, – проговорил Кедрович, – мне удалось узнать очень много интересного из его интимной жизни, – добавил Михаил Львович, взглядывая на покрасневшего от зависти Шпилькина.
– А вы много написали? – спросил Шпилькин-Иголкин.
– Не особенно. Около 120 строк, кажется.
– Я завтра буду писать тоже о нем, – заметил небрежно Шпилькин. – Я вечером узнал о смерти, но не считал необходимым отзываться теперь же. Троадис вовсе не такая важная шишка.
– Напрасно вы так думаете, – ответил Кедрович, – в коммерческом городе подобное лицо, как Троадис, имеет большое значение. Это вам не Петербург, дорогой мой, где мы можем проходить мимо смерти всяких кондитеров и булочников, – добавил Кедрович с улыбкой, от которой Шпилькин покраснел еще более: то, что он никогда не бывал в Петербурге и никогда не писал там, было больным местом Шпилькина-Иголкина, давно мечтавшего, хотя бы репортером, попасть в столицу.
– А отчего он умер? – спросил Алексей Иванович, продолжая стоять около кресла Кедровича. Шпилькин-Иголкин быстро нагнулся вперед и, желая опередить Кедровича, поспешно проговорил:
– От рака в печенках, Алексей Иванович, – мне говорили.
Шпилькин победоносно посмотрел на всех сидевших вокруг. Он заметил, что все улыбнулись в ответ на его замечание, но истолковал эти улыбки в свою пользу, и сам улыбнулся. Между тем, Кедрович отрицательно покачал головой и с легким презрением заметил:
– Нет, у него, как выяснилось на консилиуме, никакого рака не было. Он умер от туберкулеза почек; мне говорили близкие его родственники.
– Наверно, он был очень богат? – спросила Кедровича Елизавета Григорьевна.
– О, да, – отвечал тот. – Троадис имел семь четырехэтажных домов, нигде не заложенных; затем у него осталось в городе восемнадцать отделений пекарни.
– Я слышал, что двадцать два, – прервал Кедровича Шпилькин.
– Нет, я знаю, что восемнадцать.
– Голубчик: я сам слышал сегодня, что двадцать два. Это факт! Это даже гипотеза!
Коренев громко засмеялся, Никитин прыснул, а Кедрович улыбнулся и удивленно поглядел на Шпилькина.
– Я точно знаю, что восемнадцать, – спокойно отчеканил он.
– Нет, нет. Я имею точные сведения. Я для завтрашнего дня собрал. Я напишу, что двадцать два.
Спор готов был разгореться на горе Алексею Ивановичу, органически не любившему всяких конфликтов, и на потеху Кореневу и Никитину, для которых весь разговор о пекарнях умершего булочника казался как нельзя более курьезным. Но в это время к Кедровичу подлетел давно ловивший его и застрявший где-то по дороге – Петр Леонидович; сев около Михаила Львовича, он стал торопливо и задыхаясь говорить:
– Я читал вашу статью, господин Кедрович. Помните, вы писали об организации помощи безработным? Мне статья очень понравилась. Очень понравилась!
Кедрович милостиво принял похвалу своему фельетону, молча кивнув в ответ головой, но сказать ничего сейчас не мог, так как совершенно не помнил, когда это он писал статью об организации помощи безработным. Каждый день ему приходилось давать по статье, а иногда и по две, причем писал он о чем угодно и к вечеру забывал то, о чем писал утром. Поэтому, нахмурив лоб и как бы стараясь вспомнить, Кедрович ответил:
– Да, я писал, кажется. Это было давно, наверно?
– Нет, дня три, четыре назад. Вы прекрасно осветили вопрос о бедственном положении безработных. И я вполне согласен с той вашей мыслью, что при правильной организации помощи, общее благосостояние рабочего класса сразу значительно поднялось бы. Но я хотел добавить сюда еще свой проект, который пополняет эту вашу мысль и делает борьбу с безработицей, так сказать, универсальной. Конечно, мы можем открыть общество для приискания работы безработным и у нас, в нашем городе. Но, по-моему, этого мало. Что представляет, собственно говоря, наш город? Незначительную долю всего рабочего класса России. Ну, хорошо, предположим, мы удовлетворим наших безработных, но неужели мы должны забывать, что в Вятке, или в Костроме, или в Нижнем-Новгороде есть тоже безработные? Нет, этого нельзя забывать. Поэтому я бы предложил учредить по всей Империи целую сеть контор для приискания работы для безработных, причем все конторы согласились бы друг с другом и являлись частями одной общей грандиозной организации. Таким образом, ваша мысль об открытии бюро труда у нас была бы значительно расширена, а дело было бы…
– Позвольте, о чем вы говорите? – вдруг поспешно прервал Петра Леонидовича Шпилькин, который не слышал его первых слов, будучи занят беседой с Алексеем Ивановичем об умершем Троадисе. – Позвольте, – добавил он, – ведь проект-то об устройстве бюро труда предлагал я!
– Да? Вы? – с радостной улыбкой пробормотал Петр Леонидович, немного смутившись. – Скажите! А мне казалось, что это г. Кедрович писал. Очень хорошо, очень недурно написано, господин Шпилькин! Так, вот видите ли, я хотел бы предложить вам…
Тут Петр Леонидович вторично начал излагать свой проект об организации сети контор, а слегка сконфуженный Кедрович, улучив удобную минутку, встал и направился к другим гостям, среди которых почувствовал себя гораздо свободнее, чем в компании с прежними недоверчивыми и насмешливо настроенными собеседниками.
– Какая гадость, – сказал Коренев Нине Алексеевне, показывая пальцем на ушедшего Кедровича. – Вот еще противная физиономия!
– Отчего? – строго спросила Нина Алексеевна, – он, кажется, очень талантливый и интересный человек.
– Нечего сказать, интересный, – саркастически пробурчал Коренев, – попросту говоря, – хвастун и нахал.
– Тише, пожалуйста, – испугалась Нина Алексеевна, боясь, что Шпилькин услышит слова Коренева и передаст их Кедровичу, – давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом…
– Вот этот Шпилькин гораздо лучше, хотя и глупее, – улыбаясь заметил Никитин Кореневу, – давайте для курьеза заговорим с ним о чем-нибудь… а?
– Господа, сейчас пойдем ужинать, – торопливо прервала Никитина Нина Алексеевна, к которой подошла горничная и что-то сказала вполголоса. – Лиза, идем! Я сейчас пойду приглашать остальных.
Нина Алексеевна отправилась в другой конец гостиной просить гостей к столу. Там, около пианино, на котором передовик подбирал какую-то мелодию, прислушиваясь в то же время к общему разговору, – оживленно тараторила жена Шпилькина-Иголкина, избравшая себе в качестве слушательницы молчаливую курсистку Зинаиду Петровну.
– Нет, я говорю хозяину дома: что это в самом деле? – быстро и громко сыпала словами жена Шпилькина, – что это? Я не имею права, значит, стирать в своей кухне? Кому какое дело до того, что кухарка стирает себе на кухне? А если вода идет сквозь пол, то скажите: разве я виновата, что у них такой пол? Пусть хозяин сделает новый пол, я, в самом деле, не могу же сама ремонт делать; мне в прошлом году оклейка обоев в двух комнатах двенадцать рублей обошлась, а он разве мне за это заплатит? Кукиш с маслом. Всё сами делаем.
– Я не понимаю, зачем так волноваться из-за пустяков? – презрительно проговорила Зинаида Петровна, пожимая плечами, – ведь давно уже, еще с Энгельса известно, что все домовладельцы – эксплуататоры.
– Да, верно, верно, – восклицала жена Шпилькина. – Но нужно бороться! Вы говорите: зачем волноваться? Но разве можно терпеть? Я готова идти в поверенному, к редакционному юрист-консулу. Я скажу…
– Суды у нас стоят на низком уровне, – проговорила дидактически Зинаида Петровна, – в них не найдете правды.
– Что? Не найду? тут Шпилькина пытливо-испуганно посмотрела на собеседницу, – а что же тогда делать? Чем я буду бороться?
– Нужно бороться вообще с капиталистическим строем, – спокойно заметила Зинаида Петровна.
– Со строем? Хорошо же я буду вести свое хозяйство, если буду бороться со строем! – саркастически воскликнула Шпилькина. – Это значит ждать и молчать, что ли? А если я не могу бороться со строем, что мне тогда делать?
– Займитесь самообразованием. Науки и искусства являются прекрасными средствами против зла капиталистического режима. В науке и в ожидании демократической республики, когда пролетариат станет сам для себя господином, – можно почерпнуть большое нравственное утешение.
– Утешение? – вскричала негодующе Шпилькина, – а кухонный пол? А кто починит пол, пока настанет демократическая республика? Я, что ли? А если испортится кран или ручка у дверей, то я буду и это чинить? А?
Тут явилась приглашать к столу дам Нина Алексеевна, и беседа о кухонном поле и демократической республике была прервана на самом интересном месте для собеседниц. Все шумно направились в столовую.
За столом Кедрович постарался сесть рядом с Ниной Алексеевной, с другой стороны которой поместился недовольный вечером Коренев. Кедрович был в хорошем расположении духа, благодаря удачно устроенному делу со вдовой Троадис, и потому непрерывно занимал беседой свою даму, которая только иногда извинялась перед ним и выходила из-за стола, чтобы сделать какое-нибудь распоряжение прислуге.
Ужин был оживленный: сестра Кедровича вступила в беседу с театральным рецензентом, вспоминая по фамилиям петербургских фарсовых и опереточных светил, увидеть которых снова было ее заветной мечтой в настоящее время; передовик Лев Ильич, убедительно и красноречиво доказывал сидевшей рядом курсистке Зинаиде Петровне необходимость усиления на курсах социал-демократической пропаганды, затихшей там в последнее время; Лев Ильич ясно и неопровержимо доказывал своей собеседнице опасность момента, так как при недостаточной организации подобной пропаганды на женских курсах, положение России, по его мнению, могло сделаться шатким и привести страну к полному упадку и одичанию нравов. Зинаида Петровна в большинстве пунктов соглашалась со своим интересным собеседником, и только в одном не сходились они друг с другом: это в указании срока объявления диктатуры пролетариата и обобществления средств производства. Сейчас же рядом с обоими партийными работниками сидела жена Шпилькина и говорила Алексею Ивановичу про фальсификацию молока, с которой она тщетно борется вот уже третий месяц, не платя трем молочницам по счету с целью заставить их сознаться в недобросовестном отношении к своим обязанностям. Против жены Шпилькина сидел рядом с Елизаветой Григорьевной Никитин и весело рассказывал ей о том, что на юге России при раскопках древнегреческой колонии нашли хорошо сохранившегося дельфийского оракула. Наконец, около Шпилькина сидел неутомимый Петр Леонидович, который излагал уже новый проект единения всех русских и австрийских славян на почве этимологии и синтаксиса славянских языков; идея эта, по мнению Петра Леонидовича, близится к осуществлению, так как устав уже написан, а принять участие в этом обществе охотно согласилась одна генеральша, живущая на Кавказе, и один богатый купец армянин, который обещал привлечь к славянскому делу католикоса всех армян, а также известного еврейского благотворителя и мецената Фишмана.
Кедрович между тем весь ужин занимал Нину Алексеевну разговором о театре, о различных выставках, об артистическо-литературном клубе, причем предлагал ей свои услуги в качестве провожатого. Коренев слушал всё это, молчаливо насупившись; и когда ужин окончился, он не выдержал и глухо попросил Нину Алексеевну в сторону для того, чтобы сообщить ей нечто наедине.
– Это неудобно, – сказала Нина Алексеевна, идя за Кореневым, – ведь вы прервали слова Кедровича как раз на середине. Он может обидеться!
– И пусть обижается, – зло огрызнулся Коренев, – вам, кажется, очень не хотелось бы его обижать? – добавил он, саркастически, сухо смеясь. – Так вот что: я должен сказать вам, что не могу больше ждать. Вы мне ответьте прямо: согласны вы выйти за меня замуж, или нет? Ну?
– Николай Андреевич… Что это? Я…
– Нет, довольно. Вы скажите прямо: у меня через шесть месяцев защита диссертации, я не имею свободного времени. А тут еще эти негодяи…
– Ах, да ведь… Господи! Как вы можете сейчас об этом говорить? Неужели же…
– Нет, нет, оставьте: я знаю, что вы скажете! Я уже слышал. Я хочу знать наверно, чтобы успокоиться.
– Какой вы эгоист, – прошептала она с упреком, – ведь вы же знаете, как хорошо я отношусь к вам. Но это такой шаг… Зачем спешить? Разве не лучше для нас обоих…
– Для вас не знаю, а для меня не лучше, – прервал ее Коренев. – Я теряю время. Если я не буду защищать диссертацию весной, то мне придется отложить защиту на осень, а летом я могу многое перезабыть, так как в жару трудно работать. Войдите же, наконец, вы в мое положение!
Он сказал последние слова уже не так резко, почти жалобно. Нина Алексеевна сделалась серьезной; улыбка, игравшая раньше у нее на лице, заменилась задумчивыми складками на лбу: ей было, видно, и тяжело и неприятно подобное объяснение.
– Ну, хорошо, – проговорила она тихо, оглянувшись по сторонам, – хорошо. Я вам скажу в воскресенье. Лучше так: если я приду в воскресенье утром к десяти часам к вам, то значит я согласна… Хотите так?
– Вот хорошо! – обрадовался Коренев, – это прекрасно: давно бы пора.
Он еще раз поблагодарил Нину Алексеевну, сказал, что будет ждать с нетерпением воскресенья, и попрощался: вся эта вечеринка и всё это разнообразное общество тяготило и сердило его. Он не любил этих оживленных, шумящих, разговаривающих людей.
IX
В субботу вечером Кореневу не сиделось дома. В ожидании утра следующего дня, он старался как-нибудь скоротать время: сначала попробовал заниматься вычислениями, но работа не клеилась, хотя была очень интересной и в другое время могла сильно увлечь его. Коренев чувствовал сильное волнение в ожидании ответа Нины Алексеевны, так как от этого ответа могла коренным образом измениться его жизнь в своих различных проявлениях: за утренним и вечерним чаем, за завтраком, за обедом, в приеме белья от прачки, в покупке разных мелочей, – во всем том, что переходит обыкновенно от холостого человека к обязанностям молодой жены – верного спутника жизни. Коренев не представлял себе лица Нины Алексеевны, ее глаз, устремленных на него, ее вьющихся каштановых волос, которые так красиво спускаются на уши: его воображение рисовало главным образом не ее, а какую-нибудь из будущих семейных сцен, которые ему хотелось увидеть осуществленными в действительности. И всё это делало Коренева нетерпеливым, всё это заставило его благоразумно оставить в этот вечер вычисления, чтобы не ошибиться в логарифмировании, и, чего доброго, не написать вместо одной формулы сферической тригонометрии другую.
В восемь часов Коренев решил отправиться проведать Никитина, чтобы провести с ним вечер. Никитина, однако, дома не было; зайдя в его комнату, чтобы подождать, пока он вернется, Коренев начал от нечего делать рассматривать всё, что лежало у его коллеги на письменном столе. Сначала ему попалась какая-то рукопись, где конспективно набрасывался план одной из экспериментальных психологических работ, далее Коренев увидел неоконченную работу по теории познания, где была написана всего только одна глава; затем сбоку стола вместе с законченными листами Коренев нашел таблицы, которые являлись средними выводами опытов, проделанных с Елизаветой Григорьевной. Таблица была составлена тщательно, и на нее были занесены все цифровые данные, полученные аппаратами во время поцелуев. Коренев с интересом проследил за этими цифрами: очевидно, первые поцелуи ускоряли пульсацию, а дальнейшие по привычке возвращали организм к прежнему состоянию. Но какая разница: возрастание шло так быстро, а убывание так медленно. Какая кривая может удовлетворить этим числам?
В подобных мыслях над данными исследования своего товарища просидел Коренев почти до десяти часов. Никитина всё не было. Подождав еще полчаса, Коренев решил наконец уходить и вспомнил, что его на-днях усиленно приглашал к себе товарищ Конский. Коренев знал, что Конский, по странности своего характера, обыкновенно ложился спать в шесть часов вечера, вставал в десять и затем занимался, если ему ничто не мешало, до пяти часов утра; с пяти до семи он спал, большей частью не раздеваясь, и в семь вставал снова, чтобы собраться в гимназию на уроки. Приглашая Коренева, Конский всегда напоминал ему, что рад видеть гостей, начиная с десяти часов вечера до четырех часов утра; поэтому, будучи теперь как раз свободным и видя, что скоро наступит десять часов, Коренев решил наконец нанести визит товарищу, у которого не был уже более года.
Когда Коренев позвонил у двери квартиры Конского, он услышал в передней отчаянный лай и пронзительный визг щенка. Лай разделялся на несколько голосов и, анализируя его, можно было без труда различить в нем трех, четырех отдельных собак.
– Кто там? – спросил в щелку голос горничной. Сзади горничной стоял мальчик, который хлопал в ладоши и громко кричал:
– Негр. Куси, куси! Чужой!
Коренев тревожно спросил, дома ли Иван Кузьмич. Горничная замялась и ответила, что дома; по при этом она поспешно добавила:
– Я сейчас попрошу барина сюда, чтобы понапрасну не выгонять из передней собак.
Коренев улыбнулся и стал ждать. Через пять минут дверь открылась, и Коренев увидал заспанного и всклокоченного своего товарища, который сильно морщился, щурясь и всматриваясь близорукими глазами в гостя.
– Я к вам, Иван Кузьмич, – весело сказал Коренев.
Услышав знакомый голос, Конский перестал морщиться, и на лице его появилась радушная приветливая улыбка.
– А, это вы? – поспешно проговорил он. – Вот прекрасно, прекрасно!.. Заходите.
– Барин, Марса прогоните: еще укусит, – заметила Конскому стоявшая сбоку горничная.
– А? Укусит? Да, да, правда, укусит. Марс, пошел! Ступай в столовую. Ну! Идем, Николай Андреевич; вы не бойтесь, голубчик: здесь только Негр и Жужутка, они не тронут, не бойтесь.
Конский провел Коренева в свою комнату. Последняя служила ему и спальней, и кабинетом; посреди стоял огромный стол с наваленными на нем ученическими тетрадями; стол был покрыт зеленым сукном, причем часть этого сукна была изрезана перочинным ножом, часть закапана чернилами, присохшими к нему причудливыми узорами, а то место, где Конский сидел обыкновенно, облокотившись на стол, ясно указывали следы локтей: здесь сукно давно вытерлось и казалось не зеленым, а темно-коричневым.
Коренев поглядел на стоявшую у дверей кровать. На ней, заменив вставшего хозяина, уже лежали и спали на простыне две собаки. Когда Коренев вошел, они проснулись и залаяли, но, испугавшись грозного окрика Конского, потягиваясь и ворча, сели на задние лапы и стали обдумывать свою дальнейшую деятельность.
– Садитесь, голубчик, садитесь, – хлопотливо заговорил Конский, усаживая гостя в кресло, откуда выглядывала в виде бугра острая пружина, – садитесь, а я скажу, чтобы чай приготовили пораньше: а то я сам начинаю пить его только с одиннадцати часов.
Конский отдал распоряжение горничной и, возвратившись назад, занял свое обычное место за столом.
– Я вам не помешал? – спросил Коренев, оглядывая еще раз с интересом комнату и кровать, на которой сидели собаки. – Пожалуйста скажите, если заняты.
– Нет, нет, что вы! Мне осталось исправить только две письменные работы. Если позволите, я их в пять минут просмотрю, и тогда мы поболтаем. Хорошо?
Получив от Коренева согласие, Конский принялся проверять тетради, а гость взял со стоявшей у стены полки первую попавшуюся книгу. Это была книга Dedekind’a «Was sind und was wollen die Zahlen»[15]. Коренев принялся просматривать книгу, как вдруг заметил, что сидевшая на кровати собака, напоминавшая породой фокстерьера, спрыгнула на пол, затем вскочила на стул, со стула на стол и стала прохаживаться по краю стола, поглядывая на дрожавшую в руке Конского ручку. Затем она подсела к писавшей руке поближе и, протянув лапу, ударила ею по перу. Очевидно, скучавший фокстерьер старался найти хоть в этом некоторое развлечение после неудавшегося сна на хозяйской постели.
– Фрэди, уйди, – проговорил Конский, продолжая писать.
Но фокстерьеру, очевидно, понравился его первый опыт. Не долго раздумывая, он снова игриво протянул вперед лапу и снова ударил ею по ручке.
– Фрэди, я что сказал? – сердито воскликнул Конский, – ты что это вздумал играть? Пошел отсюда, пошел! Знаете, он еще щенок, – с улыбкой пояснил Конский Кореневу, как бы стараясь этим извинить поведение фокстерьера. Затем, прогоняя одной рукой щенка и дописывая что-то в тетрадке другой рукой, Конский вздохнул, промокнул написанное и радостно сказал:
– Ну, вот и всё. Теперь мы можем с вами поболтать.
Он согнал со стола Фрэди, придвинул к Кореневу свое кресло и оживленно заговорил:
– Вы знаете, Николай Андреевич, в последнее время я занят одной интересной мыслью. Вы, кажется, знаете, что я кроме специальной подготовки к магистрантскому экзамену по механике занимаюсь еще и философией математики. Конечно, у меня нет достаточно времени для солидных занятий в этой области, но я с интересом перечел уже и Кронекера, и Дедекинда, и Пуанкаре, и Минковского. Вы не читали Минковского? Ага, да вы ведь не любите философии, я помню, мы как-то об этом говорили. Ну, так, вот меня в настоящее время интересует вопрос: нельзя ли аналогично системе неевклидова пространства, так же исследовать и вопрос о времени? Ведь и пространство, и время, по Канту, являются формами нашего восприятия, и как к тому, так и к другому приложимо счисление. И если мы в понятии пространства делаем обобщения и умозаключаем от трех реальных измерений к четырем, пяти и вообще «n» измерений, то разве мы не можем настолько же справедливо теоретически предположить и второе измерение времени, или третье, и так далее до «n»? Реальным образом, конечно, время имеет одно измерение, а пространство три; но ведь мы можем, как в метагеометрии, изобрести и метахронометрию, что ли… Я конечно, еще не детализировал своего плана, но вижу, что перспектива получается очень заманчивая: тут, в допущении второго измерения времени мы можем объяснить, например, мистический экстаз, во время которого, так сказать, время не идет вперед, а расширяется, если выразиться аналитически, по второй координате; причем…
Конский остановился, так как в дверь неожиданно постучали; вслед за этим в кабинет вошла с большим тазом в руках горничная. Из таза, наполненного какой-то горячей жидкостью, поднимался удушливый пар, распространивший по комнате едкий запах корицы, перцу и других неизвестных пряностей и трав.
– Барин, а вы обещали барыне полечить Кадошку, – проговорила горничная, ставя таз на пол, – они уже приготовили настой, пожалуйте.
Горничная ушла, а Иван Кузьмич растерянно вскочил и засуетился.
– Да, да… я забыл совсем об этом… – смущенно бормотал он, – я ведь обещал произвести ингаляцию Кадошке. Это у него с горлом что-то приключилось, – улыбаясь пояснил Кореневу Иван Кузьмич, взяв с кровати собаку, которая иногда вздрагивала всем телом и издавала странный хрип, вот я сейчас, в несколько минут, вы меня уж извините.
Он достал из комода чистую простыню, накинул ее на себя, схватил упиравшегося Кадошку за передние лапы, и, держа его мордочкой вперед, стал на колени перед тазом. Затем он сбросил впереди себя с головы простыню, чтобы последняя спускалась до пола, и начал бормотать, продолжая стоять на коленях:
– Ну, куда? Не смей удирать, всё равно не пущу. Ну, ну, Кадо, Кадошечка… ведь и мне неприятно, но это необходимо, собачка, необходимо!
Слышно было, как фыркала собачка, и как сопел, стоя на коленях Иван Кузьмич. Наконец, минут через пять лечение окончилось; Иван Кузьмич весь красный, с налитыми кровью глазами, пыхтя и сопя от долгого вдыхания едкого запаха настоя, поднялся и сбросил с себя простыню. Кадошка же, как ни в чем ни бывало, фыркнул раза два, три, встряхнулся, вильнул весело хвостом и вскочил на кровать, где оживленно начал скрести лапами одеяло и вытаскивать из давно образовавшихся дырок серые клочья ваты. Видно было, что лечение гвоздичным настоем гораздо серьезнее отражалось на самом Иване Кузьмиче, чем на больном Кадошке.
– Ну, теперь я могу продолжать нашу беседу, – проговорил с обычной своей улыбкой Конский, после того, как горничная унесла таз с настоем. На чем мы остановились? – спросил он, взявшись вдруг за голову рукой и закрыв глаза.
– Да мы о многом говорили, – ответил Коренев, с усмешкой глядя на коллегу, – я, вот, только удивляюсь вам, как это вы, Иван Кузьмич, можете столько времени тратить на подобную чепуху? Ведь вы бы…
– Ах, я знаю, что вы скажете, – прервал Коренева Конский, – но что я могу поделать? Привык. Впрочем, если вы женитесь, и у вас будут дети, то вы тоже поймете мои чувства.
Коренев рассмеялся. Конский же поспешно перевел разговор на вопрос о его метахронометрии. Во время этой беседы горничная принесла в кабинет чай, варенье и печенье и сообщила, что барыня больна и не может принять гостя в столовой. Сидя за чаем, коллеги незаметно увлеклись разговором и проболтали до двенадцати часов, перейдя постепенно с разговора о собаках на университетские темы.
Когда Коренев уходил, он слышал, как в соседней комнате заплакал мальчик; затем раздались звонкие шлепки рукой, и резкий голос жены Конского воскликнул:
– Я тебе говорила, поганец, чтобы ты спал и не тянул Марса за хвост! Вот и укусил тебя! Так тебе! Вот тебе!
Коренев вышел на улицу с тяжестью в голове. Он намеренно не пошел сразу домой, а повернул в сторону, чтобы сделать крюк и освежиться на воздухе. Ночь была холодная и сырая; затянутое сплошным снежным покровом небо желтело наверху огромными пятнами, отражая в своих тучах яркое зарево освещенного города. Были пусты улицы, и темнели ставнями уснувшие окна; и одиноко стоявшие столбы газовых фонарей сильно мигали и жмурились от холодного ветра и говорили что-то друг другу про холодную ночь, про нависшие тучи. А ветер, бежавший вперед между рядами домов, сердито размахивал серыми сучьями застывших в зимнем оцепенении акаций и бросал на гранит тротуара дрожащие тени, разбегающиеся в разные стороны и снова сходящиеся в молчаливых извивах.
Когда Коренев возвратился домой, было около часу ночи. Поставив лампу на комод около кровати, он решил почитать на ночь одну из статей журнала «Astronomische Nachrichten»[16]; на стоявший около кровати стул он насыпал из мешка, присланного ему матерью из деревни, десятка два грецких орехов и лег в постель. Коренев с детства сохранил привычку есть что-нибудь во время чтения, а орехи любил больше всего. Однако, читать «Astronomische Nachrichten» и в то же время ломать орехи было трудно. Поэтому Коренев слез с кровати, снял с полки две толстыя немецкия книги, трактовавшие «О строении солнечной короны» и «Об элементах затмений двух последних тысяч лет» – и направился обратно к постели. Здесь, сидя на кровати и положив на стул в виде основы элементы затмений, он клал на эту книгу орехи и придавливал сверху диссертацией о строении солнечной короны. Попавший в середину между двумя солидными немецкими трудами, грецкий орех не выдерживал и легко разламывался на мелкие части. Прочитав статью и съев все орехи, Коренев потушил наконец лампу и завернулся в одеяло. Было почти два часа, и Николай Андреевич рассчитывал быстро уснуть, чтобы проснуться сразу к восьми часам утра. Однако, ему не спалось. Он часто ворочался с боку на бок, ложился то навзничь, то на, спину; то ему казалось, что на простыне лежат какие-то крошки, которые щекочут ноги, то он ясно чувствовал, что что-то колет и кусает его; он с ворчанием зажигал спичку, смотрел на постель, но не находил там ничего постороннего и снова ложился. У Коренева довольно часто бывала бессонница, в особенности после долгих вечерних занятий; и вот теперь он не мог сразу заснуть, так как голова продолжала безостановочно работать, а мысли с особенной яркостью неудержимо сменялись и бежали одни за другими. И ужасными казались ему эти крошки, разбросанные по кровати, эти покалывания, все эти мелкие, чуть поднимающиеся над порогом сознания, ощущения, которые так ясно и так сильно выступают во время бессонницы; и он с неприятным чувством прислушивался к бою часов в соседней комнате, и после каждого нового удара усиленно старался заснуть, чтобы не слышать уже нового боя. Но проходило полчаса, часы начинали глухо шипеть и отбивать время, а Коренев всё еще не спал и со вздохом переворачивался на другой бок, стараясь как-нибудь особенно расположить свои руки и ноги, чтобы они не мешали ему.
– Нужно ни о чем не думать, – убеждал себя Николай Андреевич, – я, наверно, волнуюсь из-за того, что она должна прийти утром. Но зачем волноваться? Она наверно согласна, нужно только заснуть скорее… Она такая милая, как она хорошо смотрит ему в глаза, когда они остаются одни! Он никогда не испытывал того, что испытывает теперь: как ярки и как резки эти ощущения, когда он целует ее в губы и чувствует это мягкое теплое прикосновение… Ах, он опять начал думать о ней! Нужно забыть всё, нужно чем-нибудь отвлечься, считать от единицы до ста, что ли… это так помогает… Один, два, три, четыре, сейчас уже четыре часа, а она придет в десять. Осталось, следовательно, только шесть часов, и даже не шесть, а четыре, так как нужно раньше встать и умыться… А она постучит в дверь, и он услышит ее прелестный грудной голос: «Можно?» спросит она. Ах, не нужно, не нужно думать! Один два, три, четыре… Вот спираль перед глазами… Нужно ее обводить: вот из центра, вот раскручивается она дальше, дальше… Нина… часы… пять, шесть, семь… утром… она…
Коренев очнулся от громкого стука в дверь. Он испуганно привскочил на кровати и бессмысленно поглядел по сторонам. Было совсем светло, даже как-то странно светло; он взглянул на окно и увидел, что крыша и соседний балкон покрыты снегом; в воздухе вились крупные снежинки и то разбегались у окна в разные стороны, то ударялись о стекло, прилепившись к нему и стекая вниз крупными прозрачными каплями. Что это? Утро? Он проспал?
