Андрей Милов
Без любви, или Лифт в Преисподнюю
– А впрочем, – говорит Яков Филиппович, обращаясь к племяннику, – так, без электричества, даже лучше. Соответствующе обстоятельствам.
– Каким обстоятельствам?! – Встрепенулся вдруг Аркадий Наумыч.
– Жаль только, что музыканта не позвали.
– Какого ещё музыканта?!
– На будущее, – заметил Яков Филиппович, и в его голосе зазвучало нечто такое, что не могло не успокаивать мятежных чувств тревогу, – надо бы приглашать пианиста, чтоб сопровождал вечера соответствующей обстоятельствам музыкой, и обязательно при свечах. С выключенным светом. Где только найти такого, чтоб слепой да глухой разом был, а музыку кожей чувствовал? Так что дождь и гроза с молнией, за неимением более щадящего нервы аккомпанемента, весьма и весьма соответствуют…
– Нет, я, конечно, поищу слепого музыканта, но ещё чтоб глухой…
– Оставь! Пустое. Это я так, к слову сказал.
– Дядя, вам нездоровится?
– Мне – нездоровится?! Ха! Да я не помню, когда бы чувствовал себя лучше. Я не здоров, как бык, я любого быка здоровее!
Честно говоря, будучи посвящённым в тайны образа его жизни, трудно было не признать правоту этих самонадеянных слов. Можно, впрочем, только мечтать: за восьмой десяток хорошо перевалило, а ему хоть бы хны – и даже к девкам бегает. Такое впечатление, будто с годами он становится не только умнее и выдержаннее, но и крепче. Вот только настроение духа подкачать бы.
– Все, кто был близок мне, ушли – или одной ногой уже там, за чертой. – Голос дяди звучал заунывнее осеннего ветра, что завывал за чёрным оконным стеклом. – Никого не осталось на всём белом свете. Один ты родной. Тревожно мне.
Лицо генерала, в свете дрожащего огня, ожило движением черт да бегом теней.
Яков Филиппович отсёк гильотиной кончик сигары, опалил его по краям, затем смочил в бокале с коньяком и, вставив в рот, принялся, причмокивая, медленно раскуривать с толстого конца.
Большая сигара долго курится, обстоятельно, как и слова, которые требуют, чтоб не только слушали, но и чтоб с душевным трепетом внимали им, ибо суть не в словах, а в том, что за словами кроется.
– Ты задумал… принять приглашение, да? – наконец прервал старик затянувшееся молчание.
– Софья Андревна – женщина ангельского образа…
– Забудь!
– Что забыть?
– Забудь даже думать!
– Вы меня пугаете, дядя.
– Я с Софьей Андревной связан тесно – пожизненным договором, и каждый своё слово блюдёт пуще, нежели генералиссимус собственный мундир. Как видишь, жив и даже преуспеваю, а иные – сам знаешь, на какой свалке жизни нашли себе приют. На кладбище.
– Дядя, я не понимаю.
– Каждый человек ведёт свою собственную игру, но с Софьей Андревной я бы тебе играть не советовал. По трём приоткрывшимся случайному взгляду картам разгадывать пасьянсы, которые она раскладывает… нет, не нам, топтателям землицы родимой. Оставь надежды всяк глядящий в её зелёные глаза.
– Скажите мне, дядя, прямо, к чему вы клоните?
– В душеприказчики я не нанимался, ни в духовники… Я больше делами земными интересуюсь. И тебе того советую. Поэтому очень долго живу, так долго, что уже боюсь и задаться вопросом, а где же заблудила моя безносая карга с клюкой? Во всяком случае, Софья Андревна всегда уверяла, что если горбатая стучит в дверь, то эту дверь не следует открывать. Постучит, да так ни с чем и уберётся восвояси. И чем дольше живу, чем дольше знаюсь с Софьей Андревной, тем больше веры её словам… Я-то договор скрепил, но вглядывался ли тогда, с кем подписывал да каковы его условия? Не напрасно сказывают сведущие люди, будто в каждой женщине свой бес сидит, а в каждом человеке – свой бог.
– Да полноте!
– То-то и оно! Зачем просить у бога того, чего можно спросить с завхоза?!
Генерал невольно усмехнулся.
– Не твоя вина – беда, что ты даже вообразить не можешь, как это выпасть из своего времени и остаться один на один с самим собой пред ликом вечности.
Аркадий Наумыч хотел было сказать, но промолчал, чтобы не перечить.
– Ты думаешь, я смерти боюсь? – внушал Яков Филиппович. – Пуще смерти человек должен бояться, что смерть вовсе никогда не пожалует. Ибо смерть, чтоб ты знал, дарована человеку в награду за жизнь.
– Дядя, вы мне пеняете с укором во взгляде и горечью в словах, а делитесь со мной собственными печалями, которые я готов, разумеется, разделить… Но я отказываюсь понимать, при чём тут я. В чём прегрешения мои, на которые вы намекаете!
Во взгляде племянника читалась некоторая недосказанность – как фигура умолчания: толкуете, дескать, о горькой судьбе собаки, что средь собачьей шумной свадьбы тоскует по цепи, с которой по недоразумению как-то с дуру сорвалась и вкусила жизни вольной и голодной…
– Ты же пойми, Аркаша, не только дела и деяния – слова наши с неопределённого времени начинают учреждать иную реальность. Именно поэтому в мои времена, случалось, людей даже казнили за бездумно оброненное словечко.
– Но в чём моя вина?
Вперившись в непроглядную черноту холодного стекла, Яков Филиппович так и застыл, и только кресло-качалка поскрипывала, раскачиваясь в тишине – туда, сюда. Скрип-скрип-скрип-скрип… Глаза застекленели и, подобно холодному окну в ночи, отражали всякий свет, не позволяя ни лучику просочиться в себя и рассеять сгустившийся там сумрак недобрых предчувствий. Свой взгляд Яков Филиппович будто вовнутрь обращал.
И вдруг голос зазвучал особенно проникновенно, как будто бы говорящий вкладывает в слова всю силу убеждения, на которую способен не разум, а душа, – как будто бы из неведомых глубин извлекал свои слова:
– Я не вечен, даже не бессмертен… Я – неумираемый! Когда проповедуют бессмертие души – сами мечтают о бессмертии тела. Ибо тот, кто овладеет таинством жизни, тот и будет властвовать не только над жизнью, но и над смертью.
– Я всё равно не понимаю, – покачал головой Аркадий Наумыч, и его губы тронула глуповатая с виду кривизна беспечной улыбки.
Генералы не приучены держать свои души нараспашку. Казать себя глупее, нежели ты есть на самом деле, – обыкновение бывалых и умудрённых. Ума генералу на стороне было не занимать, ну разве что извилины его, весьма глубокие, были чуточку спрямлены рьяной и долгой службой на благо отечества.
– Чувствую, однако же, что не достучался до тебя. А жаль. Искус, который дарит Софья Андревна, столь велик, что не вынести обычному смертному. Но душа моя покойна: я тебя предупредил, а дальше… Думай сам. Но запомни твёрдо: что бы и как бы там ни сложилось, а я тебя, как кровиночку родимую, не сдам, чего бы это мне ни стоило…
Меж тем ночь покрыла вечер, и порывы ветра уже горстями швыряют полновесные капли в стекло. И ненастье за окном не может не удручать, случись вдруг ненароком посетила тебя унылая грусть и угрызает муками раскаяния.
Без четверти восемь вечера большая чёрная машина остановилась на той самой заветной площади, мощённой булыжником, где машинам вовсе не полагалось бы быть. Из машины вышел стройный мужчина в элегантном длинном плаще, в шляпе и с зонтом в руке. В другой руке он держал большой букет алых роз.
Здание старинного особняка, добрая половина которого вросла в землю и должна была бы по обычаю называться подвалом, занимало угловую часть двух сходящихся улочек. С торца помпезное крыльцо пристроено, – новодел, с мраморными ступенями и дверями в два человеческих роста, вёл как раз на второй этаж, где некогда, видать по замыслу архитектора, было место балкону. Над самым входом, на коньке крыши, казалось слишком тесно даже для той невзрачной театральной афишки, которую сквозь моросящий пылью дождь и разглядывать-то ниже всякого достоинства. Тем более странно, что у входа снуют какие-то люди и спрашивают у прохожих, а нет ли лишнего билетика. Впрочем, пускай не большой, даже не малый театр, пускай на первый взгляд захудалый, но всё ж таки храм лицедейных искусств, а значит, здесь возможны всякие чудеса, в том числе и расширяющееся по мере действа внутреннее пространство.
Мужчина, а это и был Аркадий Наумыч собственной персоной, вошёл внутрь, подал пригласительный билет, прошёл в фойе и важно огляделся. Изнутри здание тоже мало напоминало театр – тут, скорее бы, музею или ресторану быть. В обмен на плащ и шляпу с зонтом, гардеробщик выдал программку и бинокль.
Аркадий Наумыч отказывался понимать, с чего бы это вздумалось Софье Андреевне именно здесь назначить ему свидание, тем более что никогда и слыхом-то не слыхал, чтоб в заядлых театралках кто числил её. Тем не менее, он не удивлялся выбору места и времени: надо полагать, не только промысел божий, но и причуды очаровательных созданий – неисповедимы.
Дышалось Аркадию Наумычу неровно.
Он не посмел отлучиться в буфет, чтобы опрокинуть для бодрости рюмашку коньяку под сигаретку, и остался на посту, выглядывая с высоты орлиным взором всяк входящего в чрево храма лицедейных искусств. И был едва ли не немедленно вознаграждён за терпение и стойкость прекрасным её явлением, достойным кисти художника, ежели б тому холстом служил лёд, а красками – снега. Аж дух захватило, когда взглядом издалека поймал её взгляд, – и устремился навстречу с букетом цветов. Софья Андреевна привечала его с прохладцей.
Как снежная королева – вся в белом. Бледные жемчужно-розовые губы. Сиятельные, изумрудами чистейшей воды лучатся глаза.
Несвойственная его стану и театральным обстоятельствам, робость вдруг овладела генералом, когда коснулся губами небрежно протянутой ему на одно лишь мимолётное мгновение руки – не удержать в своих ладонях, не испытать тепла от прикосновения к чудесному, волшебному, чарующему. Кольнуло – задело: как будто деловое свидание. Он ощущал натянутость и принуждённость, а мечтал о лёгкости и надеялся на флирт.
В пять минут девятого они уже располагались в отдельной ложе, и для Аркадия Наумыча этот загадочный, таинственный вечер в театре начинал наполняться волшебством. Чуть-чуть кружилась голова, когда он бросал быстрый взгляд вниз, в партер, что заполнялся публикой под характерный гул с призвуком перекатистого эха под сводами. Но страха высоты не выказывал. Он ждал, не смея заговорить первым и тем самым разрушить изрядно затянувшийся послед очарования.
– Вы знаете, Аркадий Наумыч, – отвечала, словно бы отгадав его мысли, Софья Андреевна на незаданный им вслух вопрос, – что мнение моё о вас не очень высокое. Но после случая с Казановских-младшим вы просто пали в моих глазах, так что я даже не хотела ни видеть вас, ни слышать о вас. Я даже запретила в моём присутствии упоминать ваше имя.
– Софья Андревна, голубушка, помилуйте! Да что ж такое вы говорите?!
– Не перебивайте. Исключительно благодаря тому, что вам покровительствует ваш дядя, я всё ж таки склоняюсь к тому, чтобы терпеть вас где-то по соседству.
– Ну, слава богу, слава богу! Вы меня просто к жизни вернули!
Софья Андреевна вдруг оскалилась, и зубы сверкнули будто лезвие клинка на солнце. Надо было быть столь бравым и бесстрашным, каким и чувствовал себя генерал по жизни, чтобы холодный пот не прошиб, когда кровь в жилах стынет.
– Доверия моего вы пока что не заслуживаете, и, тем не менее, я считаю, вы отнюдь не потерянный пока что для меня материал. Наверное, стоит нам сойтись поближе.
Аркадий Наумыч весь будто сжался в единый трепещущий комок, готовясь к душевному порыву, как тот нежного цветка созревший бутон, который, вмиг покрывшись росой, со всей своей пылкой страстью распускается навстречу восходящему на горизонте солнцу, – и уж так и сыплет он комплиментами до самоуничижительных определений:
– Я б своими бровями до блеска начистил мысики ваших туфелек, лишь бы только снискать ваш благосклонный взгляд…
Она приподняла кверху бровь, и он замолк мгновенно. Прозвучал первый звонок, и генерал зашептал:
– Это была просто шутка. Я имел честь лично объясниться с Казановских-старшим. Ну, приключился, дескать, небольшой казус. С кем по неопытности не бывает? Казановских-старший, скрепя сердце, вынужден был признать правоту моих доводов. Молодой человек счёл, будто это я его изнасиловал, когда никто вовсе не собирался насиловать его. Слава богу, недоразумение разрешилось самым естественным образом. Затем я имел объяснение с молодым человеком, и Руслан принёс мне свои извинения. Мы пожали друг другу руки, по-дружески обнялись… и я почувствовал лёгкий трепет, исходящий от него. Поэтому я принял решение, на правах старшего и более опытного товарища, откровенно обсудить многие стороны интимной жизни…
Раздался второй звонок, а Аркадий Наумыч, будто не слыша, продолжал торопливо оправдываться:
– Кстати, Софья Андревна, а вы знаете, что Руслан Казановских имел не очень продолжительный, но весьма бурный роман? И это после всего того, что он, как сам утверждает, пережил! Причём сразу с обеими сестричками. Кто бы только мог подумать?! Хм, губа не дура. Весьма очаровательные и пылкие создания, впрочем. Одна рыженькая, другая чёрненькая…
– Наслышана изрядно об этих бестиях. Надо будет повнимательнее к ним приглядеться.
– Ну, молод, не опытен, а самомнение – просто через край. Его немножко полюбили, чуть позабавились, а он – едва не изнасиловали. Избалован больно, я так скажу. И нежен, как недотрога. Кто по молодости не питал несбыточных иллюзий?
– Роман закончился?
– Да, Жанна его бросила, а он так распереживался, что после разрыва с Жанной выбросил из сердца заодно и Лёлю. И кто кого, скажите мне, тут насиловал?!
Софья Андреевна, придав лёгкую кривизну банту уст своих, чуть допустила искорки в зелень глаз – и ожила саркастическим любопытством на лице.
– Теперь же, после всего, что случилось с Русланом Казановских, – генерал спешил высловить свои благородные помыслы, – я чувствую себя ответственным за его судьбу.
Она позволила себе лёгкий смешок и говорит:
– Не долее, как три дня тому назад, сей робкий мальчик стоял посреди улицы передо мной на коленях, не стесняясь толпы зевак, каялся и умолял. Он едва не напугал меня своей страстностью.
– Убью! – сжав кулаки, с жаром воскликнул Аркадий Наумыч.
– Это уж как вам угодно будет.
– Могу только представить, что он вам наговорил!
– Нет, не можете. Даже не представляете. Он мечтал о том, чтобы это была я – та, которая пришла к нему в ночи и изнасиловала.
– Он что, совсем с ума сошёл?!
– Я бы так не стала утверждать. Вы знаете, что я в самом деле могу изнасиловать, а иногда именно таким образом и поступаю, когда это считаю для себя полезным. Но насилие претит моим чувствам и противно убеждениям.
– Если я вам по секрету признаюсь, – Аркадий Наумыч пытается вглядеться прямо в глаза ей, – что я тоже мечтал бы, чтоб вы меня изнасиловали, то не обижу ли я вас таким своим откровенным признанием?
– Я подумаю над вашим предложением, – усмехнулась Софья Андреевна, не оставляя ему и намёка на надежду. И вдруг впервые позволила себе волнительные шероховатости в ровном тоне голоса, совершенно бесстрастном до сего мгновения: – Ваш главный враг – вы сам себе и есть.
– Это почему же?
– Если не в состоянии познавать мир, – опять впадая в состояние отчуждённой задумчивости, молвит Софья Андреевна, как будто бы рассуждая про себя, – то хотя бы создай свой собственный убогий мирок и не млей, ежели где чуть что зашебаршит в прошлогодней пожухлой листве. – И вдруг спросила Софья Андреевна: – Ведь вы, генерал, кажется, даже не мечтатель?
– Ещё какой мечтатель, когда думаю о вас!
– Ну, в данном случае, это уже – ваше наказание… – лёгкая улыбка тронула завязь её уст, и Софья Андреевна, очевидно утратив интерес к разговору, обратила взгляд к сцене, задёрнутой бархатным красным занавесом с горчичного цвета подолом. – Впрочем, давайте помолчим. Всё только начинается.
Раздался третий звонок.
В зале воцарилась напряжённая тишина, точно бы все замерли в предвкушении того момента, когда начнёт мягко гаснуть свет. Пауза затягивалась. И Аркадий Наумыч вдруг вспомнил о программке, которую нервно мял в руках, так и не заглянув в неё даже краем глаза.
Но только лишь, поёрзав, разместился с удобством в своём большом мягком кресле и раскрыл программку, как погас свет – и внезапно хоть глаз коли.
– Вот тебе раз! – возроптал от неожиданности Аркадий Наумыч, едва не испугавшись темноты и тишины. И щёлкнул зажигалкой, чтоб в свете дрожащего язычка пламени разглядеть там название спектакля и хоть по верхам, да пробежать глазами колонку с действующими лицами.
– Помолчите, – упокоила его Софья Андреевна, не скрывая раздражения. – И погасите, будьте столь любезны, своё кресало.
– Так темно же!
– Слушайте же: представление началось! Вы мешаете.
– Извините, я не подумал.
– И научитесь вести себя прилично в моём присутствии. Театр – это вам не казарма.
И он смущённо покосился, да и притих. В полуметре не то что лица не разглядеть, а бледное пятно не узришь на фоне горчичного бархата задрапированных стен.
Темно. Тихо. Время тянется медленно – и ничего не происходит.
Любопытство заразно, подобно вирусу, и потому оно неизменно берёт верх над всеми прочими чувствами, которыми наполнен человек едва не до самых краёв своего существа. И генерала уже начинало разбирать – любопытством, а что там, дескать, на сцене будет, когда поднимут занавес и вспыхнут софиты. Он сам начинал осознавать себя толикой начинающегося на подмостках действа, вдруг вспомнив слова классика: театр – это жизнь, и все мы в ней – актёры.
Ни шороха, ни вздоха. Таким должен был быть весь мир наш накануне вселенского взрыва, породившего самоё жизнь… И тут внезапно, вместо взрыва, будто скрип какой в тишине – кто-то где-то скребёт, то ли чешется, то ли скоблит, то ли точит или грызёт
Лифт в преисподнюю
Трагедия
Как знать, что – небо, что – земля?
Николай Филиппович Павлов
Действующие лица:
Генерал – весьма моложавый бравый господин, а с учётом генеральской звезды на погонах, так и вовсе многие скажут: молодой, – кое-кто, впрочем, добавит: да ранний; а значит, и как тут не отдать должное обоим резонам, вполне, дескать, преуспевающий в движении по карьерной лестнице чиновник репрессивного ведомства. Щёточки ёжиком стриженых густых усиков, прикрывающих губ прорезь посредь лица, и тронутые сединой виски придают особый шарм его строгому красивому статному облику. Но его особенностью является не чин, не выправка, не наносной антураж в виде всяких там усиков да седых висков и прочего макияжа, а именно лицо: один раз вглядевшись, уже никогда не забудешь ни черт его, ни их выражения, – настолько своеобычен абрис с точки зрения геометрии и рельефа. Случись некоему этнологу системообразующими красками описать эту внешность как типаж, то сразу же невольно напрашивается вывод, будто сии черты несут в себе определённый племенной признак.
Полковник – по возрасту, должности и темпераменту в шаге от генеральской звезды, которую мечтает нацепить на погоны, но, увы, заветная звезда вряд ли светит ему. Даже по выходу на пенсию не стать генералом, пускай даже свадебным. Лицом, сразу видать, не вышел: простовато до свинского выражения, да и рвение проявляет чрезмерное, что в совокупности должно вызывать неприязнь и опасение у чуть выше стоящих на лестнице, ведущей к вершинам служебной пирамиды. Ну разве что госпожа удача покровительственно улыбнётся ему свысока, когда, карабкаясь по ступенькам, поскользнётся. Прикоснись кто зловредный к нему пальцем, ведь кубарем низвергнется долу. Чтобы выбиться в наперсники судьбы, нужно не терять нюха. А вот с нюхом… В общем, тут тонкость и чувствительность натуры проявить бы и не плевать презрительно против, когда ветер в лицо дует. Не против, не поперёк – в соответствии с течением бы курс выверять. Однако ж, зело упрям сей норовистый мужик. Сам себе на уме, а стало быть – увы ему.
Петрович – оперативный служака, этакий коренной, вечный майор, который в мундире должен бы ощущать себя как рыба в воде, и случись ему занять место во главе шеренги, ни за что не отличить бы от дюжины ему же подобных, да вот экая досада: мундир так редко обнимает своего владельца за плечи, что давно, видать, пропах нафталином на вешалке в шкафу. В штатском же, слегка подмятом и дешёвом костюме, он смахивает скорее на отставного военного прапорщика. Главным разочарованием в его службе было то обидное обстоятельство, что ему всегда поручалась самая грязная, самая трудная и неблагодарная работа, которая ни при каком рвении не могла снискать ему лавров. Серьёзных обид, впрочем, он ни на кого в частности не держал. Пускай и не в петлицы дубовые веточки, об этом он даже и мечтать давно не помышлял, а хотя бы почётных знаков отличия и благодарных слов, уважения – вот чего ему желалось на худой конец. Поэтому выражение непреходящего разочарования, казалось, на веки вечные отпечаталось на его унылом лице, как у сторожевого шелудивого пса, который не только готов служить, но и служит… при каком-нибудь общественном заведении, типа гаражного кооператива. К сожалению, именно в таких местах безобидного зверя и поджидает опасность: мечта о том, что укусит тебя лис – и сам взбесишься от жизни такой. Пускай на час, хоть на мгновение, но наконец ощутишь себя таки в седле главнокомандующего. Мечты-мечты… Как сладко грезить в тиши о буре!
Сан Саныч – спец по филигранной работе, профессиональные навыки которого никогда не омрачают тенью обманчиво дружелюбное выражение на лобастом скуластом лице. Кабы не деловые качества и не спортивная подготовка, делающие его незаменимым в своей работе, то лет пять как уже отдыхал бы на заслуженной пенсии, где, будь уверен, без дела не засиделся бы. Звание и должность не определены ввиду тёртых джинсов и хлопчатой ветровки, которые давно стали его второй кожей. Единственная отличительная черта, по которой безошибочно можно выделить его лицо в безликой толпе, – это рассечённая бровь и горбинка на приплюснутом носе как нетленное наследие давнего боксёрского поединка. А ещё, пожалуй, умное проницательное выражение глаз, которые привыкли не только незаметно следить за противником, но и бегло скакать по строкам словарей и энциклопедий. Многолетнее хобби – разгадывание кроссвордов в долгие часы ожидания вызова – сослужило, в конце концов, ему хорошую службу: о нём шла молва как об эрудите, а потому ему всегда выпадали наиболее неисполнимые и в чём-то двусмысленные задания, требующие не абы каких способностей, а потому откровенных провалов он в принципе не мог знать, и конфузиться не привык. Ну а уж коль достанется когда за огрехи, так не беда – отряхнётся, да и пойдёт себе как ни в чём не бывало.
Жан – с определённостью никто не скажет, имя ли, прозвище ли носит этот едва не юноша с мраморно бледным лицом, наделённый женской красотой и стройностью. Сдаётся, не только пол, но и возраст размыт в его утончённом смазливом облике. Чем-то пикантным, французским так и веет от этого ловкача с длинными волнистыми кудрями цвета спелой сливы, забранными в пучок на затылке. Но кое-кто о нём и иначе судачит: маленький пёсик – всегда забавное щеня. Зубки только отточил не по-щенячи острые.
Другие лица – упоминаются и даже не только правом голоса, но и собственным именем наделены, однако ж до поры до времени держатся в тени, воздействуя на развитие событий из-за занавеса сцены.
Место действия – казённое учреждение в стиле советского неоклассицизма, куда по собственной воле мало кому взбредёт в голову наведаться, а если и взбредёт, то могут и не впустить, а если впустят, то могут и не выпустить.
Время действия – окончание смутных времён начала XXI века.
Характер действия – если бы тайком взглянуть со стороны и при этом непредвзято сопоставить подмеченные особенности, то характер тут показался бы весьма отличным от того, который можно было бы предположить в подобном месте в любое время дня и ночи.
Иными словами, триединство места, времени и действия каким-то образом расстроено – если не по форме, так по сути.
Действо первое
Занавес медленно поднимается.
Кромешная тьма. Тишина.
И вдруг явственно доносится до слушающих, как где-то кто-то то ли скребёт, то ли что-то грызёт – очень громко и совершенно не опасаясь, что его услышат. Этот неприятный звук, действуя на нервы, напоминает скрежет, как если бы напильником – да о кромку стекла.
Скрипнула дверь. Скребки мгновенно затихли. Щелчок выключателя – и вспыхивает яркий свет.
Генеральский кабинет. Расположен хотя и не под самой крышей, однако всего лишь на расстоянии одного лестничного пролёта до самого высокого кабинета и тоже устлан мягким ворсистым ковром, на котором весьма жёстко и неуютно стоять едва ли не всякому, кого сюда приглашают особым способом – так, что отказаться нельзя.
В кабинет входят двое: генерал и полковник. Мирно беседуют на отвлечённые темы. Но поначалу речь их не членораздельна – междометия да смешки, так что при первом же взгляде со стороны очевидно, что эти двое не связаны вертикалью власти и условностями субординации. Этакий дух панибратства витает в воздухе, несмотря на казённую обстановку кабинета и промелькивающие местами командные нотки в голосе.
Тем не менее, когда всем становится понятным, о чём идёт речь, то всякому слушающему и наблюдающему уже заметно, что полковник исходит нетерпением и слегка раздражён; напротив, генерал как будто то ли не замечает, то ли не хочет замечать нетерпения своего собеседника: он спокоен, снисходителен и чуточку даже надменен. Ну а если и придавливает порой с нажимом, так это только потому, что звание обязывает, со временем перерождаясь во вторую натуру.
Во всём прочем всё как обычно. Генерал говорит громким уверенным баритоном, слова разделяет, с особым тщанием ударяя предлоги и союзы, иногда на непривычный лад смещает акценты. Полковник менее шумный, мягко грассирует, на месте «г» произносит звонкое «х» и тянет полуударное «о» на манер южнорусского говорка.
Генерал: Полковник, я вот что скажу вам. Я никогда не встречался с Иваном… Как, бишь, его там по батюшке? Горыныч?! Нет, Егорычем, кажется, кликали,– так, да?
Полковник: Так точно, товарищ генерал. Иван Егорович Кривонос.
Генерал: Но наслышан изрядно. В старые добрые времена об этом хромом сыщике слагались настоящие легенды. И до сих пор нет-нет, да и услышишь, как какой-нибудь безусый сопляк рассказывает анекдот про Ваньку Каина, Хромого…
Полковник: О мёртвых, сами понимаете: или – или…
Генерал: Погодите, полковник, не перебивайте. Так вы выставите меня этаким э-э… чёрт знает кем!
Полковник: Что вы? У меня и в мыслях! Не держал я ничего такого…
Генерал: Ладно, забудем. Проехали! Мы с вами, полковник, люди одного круга. Я знаю, что такое честь. Я знаю, что такое долг, память, наконец – взаимовыручка. Для меня это, поверьте, не пустые слова. И мне вполне понятны мотивы, которые движут вами. Это вызывает чувство уважения. Именно поэтому, вопреки здравому смыслу и даже в чём-то преступая должностные полномочия, я и согласился принять участие во всей этой авантюре. Но всему есть свой предел…
Полковник: Генерал! Но мы оплатили…
Генерал: Да, голубчик, оплатили. Ваших скудных средств хватило разве что на бензин да соляру. И только-то. А люди? Вы когда-нибудь просматриваете в прессе биржевые сводки? Ценами на нефть интересуетесь? Если нет, тогда лучше промолчать бы.
Полковник: Да, но если нам удастся найти партийную кассу…
Генерал: Чего ж вы не искали её в своё время – по свежим-то следам?! Да знаю, знаю! Сейчас вы запоёте: развал Союза, парад суверенитетов и прочая… Вам-то что до всей этой чиновничьей возни?
Генерал неопределённо взмахивает рукой и опускает её тяжёлой дланью вниз на две пухлые папки, лежащие прямо перед ним на столе, чуть придавливая сверху. Полковник не спускает глаз с папок и молчит, скрепя норов.
Генерал: И о какой партийной кассе идёт речь? Разве она партийная?! Факты – упрямая вещь. Они свидетельствуют совершенно об иной, изнаночной стороне – зеркальной, где всё шиворот-навыворот: левое отражается справа и наоборот…
Генерал опять поднимает руку, упреждая всякие возражения.
Генерал: Ладно, зёма, не будем об этом. Больная тема. В конце концов, я вам не начальник, а вы не подчинённый мне. Мы договорились о терминах, определились с позицией. Остаётся открытым финансовый вопрос.
Полковник: Всё сходится в одну точку. Это большая удача, что мы вышли на след.
Генерал: Как там, зёма, у вас говорится: не кажи гоп… Видишь, не забыл. А ты пеняешь…
Полковник: Я?! На что?
Генерал: Я тебе так, по-свойски, скажу. Делить шкуру неубитого медведя – вещь отнюдь не благодарная, особенно когда на весь брянский лес ни одного медведя, а охотники едва ли не за каждым кустом прячутся, и не с двустволкой, заметьте, а едва ли не со снайперской винтовкой и приборами ночного видения. Всё это, батюшка вы мой, попахивает обыкновенной басней, а до сказок любой нынче горазд. Платить-то кто будет?
Полковник: Генерал, за что?! За что вы пытаетесь меня обидеть? У меня на руках проверенные данные!
Генерал: Боюсь, что ваша так называемая версия, которой вы морочите мне голову, зиждется на ничем не подкреплённом подозрении, опирающемся на логическое умозаключение. Априори я приведу вам с дюжину таких же взаимоисключающих друг друга предположений, и каждое будет иметь право на жизнь. И всё это исходит из каких-то полузабытых, седым туманом покрытых времён и непонятно к чему ведёт. Мы с вами профессионалы. И не к лицу нам гадать на кофейной гуще. Нужны факты, а не домыслы. Представляете, что будет, если мы с вами схватим ни в чём не повинного человека? Да ещё шуму наделаем!
Полковник: Вы шутите?
Генерал: Какие могут быть шутки?!
Полковник: Да вы только дайте мне этого невинного козлёночка в руки – я голыми руками с него живого овечью шкуру сдеру. Запоёт как миленький. Не запоёт – заблеет.
Генерал: Знаю я – эти ваши голые руки. Я, между прочим, в это кресло и помещён, чтобы этих самых невинных от беспредела оберегать. А вы мне… Да, в общем так…
Генерал смущённо откашливается, пряча лукавую ухмылку в кулаке. Полковник пристально глядит в упор упрямым взглядом, набычившись.
Генерал: Ваши проверенные данные, откровенно скажу вам, ломаного гроша в базарный день, я так подозреваю, не стоят. Теперь слушайте, как говорят у вас, – сюда.
Полковник: Это не у нас – так в Одессе говорят.
Генерал: Да какая разница, полковник? Денигин Николай Ремизанович и Рублёв Николай Евграфович – разные лица. Это установлено. Причём доподлинно. Их объединяет всего лишь то, что они тёзки, а к тому же внешне удивительно схожи, как братья родные. Антропометрический анализ, проведённый экспертами, действительно подтвердил некоторые крайне редкие совпадения, но различия однозначно указывают на то, что на двух фотографиях не одно и то же лицо. Фотографии сделаны хотя и в разное время, на различном оборудовании, но с разных физиономий. И возрастные изменения тут ни при чём. Увы – ва́м увы, а значит, и мне. Вот так-то. Это во-первых.
