Андрей Милов
Без любви, или Лифт в Преисподнюю
Слова генерала на этот раз не повергли его в смущение. Необычайная лёгкость и свобода овладели его чувствами, особенно после купания в озере, когда омытое тело особенно ощущает свою чистоту и свежесть.
– Ну да всё равно открою вам тайну, для полной ясности чтоб было. – Генерал набросил махровое полотенце на голову и тщательно промакивал краями брови. – Я освободил сестричек на часок – другой от своих обязанностей. Сразу после завтрака моя гвардия отправились на охоту – дядю сопровождать. Мало ли что?
– Наверное, правильно, возраст как-никак.
– Ну, возраст не возраст, а глаз да глаз за ним нужен. Да и мало ли какой леший выскочит из кустов?!
Руслан кивнул, не очень-то вдаваясь в смысл сказанного. Простота в общении приходила по мере того, как он осваивался здесь и привыкал к манерам тех, кто составлял новый круг его общения – достаточно тесный, как он начинал подозревать. Ни возраст, ни чин, ни положение – ничто, сдавалось, не играло своей обычной роли. И подобные нравы не могли не прийтись ему по сердцу. Вот только сёстры… Насколько волен – как с обслугой или как с равными вести себя?
А ещё Софья Андреевна. Её имя почти не упоминают всуе, да и вся её фигура окутана таинственным туманом.
Этакое беспечное облачко вдруг налетело и охмурило смятённое сердце.
Руслан вздохнул. Нахмурил лоб. Тревожили сомненья. Ежели с ним сыграли шутку, то шутка эта отнюдь не шуточной была. А ежели не шутка вовсе, то в чём коварство, что уготовано ещё ему на сон грядущий?
А что же, собственно, произошло такого из ряда вон выходящего? Ну, пускай: его любили. Связали руки, связали ноги – тем острее ощущенья, тем загадочнее страсть. Ему не привыкать к любви и ласке. И вниманию, и заботе. К проявлению всяких нежностей да щедрот судьбы. Так к чему тут излишние слова? И терзанья не уместны. Разве не прекрасна была ночь, полная огня и ласки? Ему ль себя жалеть? Или корить?
Загадка сладка, пока не раскусил орешек тайны – и зёрнышком не подавился. И ленный праздный день, когда не можешь разгадать той ночи головоломку и маешься в безделье, не зная, куда деть себя до прихода новой ночи, прелюдией заманчивой пленит, бередя томительной мечтой его неокрепшую натуру.
На поздний завтрак к блинам со сметаной подтягивались в тень беседки все, но каждый в своё время, потому как воскресный жаркий полдень предполагает разброд и шатание. Часы отдохновения, когда покойное течение мысли не нарушают замысловатые причуды бытия, – почище будет ночи, что задаёт неразрешимые загадки.
– Так что, наш гость остаётся с нами ещё на одну ночь? – вдруг оторвалась от блина Татьяна Ивановна, и губы её были перепачканы сметаной, даже кончик носа замарала белой кляксой.
К чему она спросила? Перед глазами Руслана мысленно всплыли догадок пёстрые чётки – и опять перебирает их, сомнений полон. Словно вынырнув из толщ глубоких вод своих раздумий, ответил ей определённо:
– Воскресенье – день пробок на дачных дорогах.
– Дороги – дороги, – нечто не совсем вразумительное пробурчал Станислав Вольтович и кивнул сообразно сказанному.
И будто извиняясь, Руслан обращается ко всем:
– Так что лучше я в понедельник двинусь в обратный путь, на исходе часа пик. Мне некуда спешить, чтоб спозаранку – да в пробку.
Татьяна Ивановна дожевала, облизалась, взяла салфетку и тщательно вытерла рот, нос и подбородок, и только затем, как бы в унисон супругу, согласилась:
– Будем только рады.
Её слова отозвались затейливым эхом в его груди. Он наморщил лоб, но тут же спохватился и сгладил морщинки признательной улыбкой.
– Резонно, – согласился генерал. – На ужин у нас сегодня утка с яблоками.
Похоже, за эти дни к нему уже успели попривыкнуть и даже искренне привязались, так что почему бы не допустить, что он уже вхож в их круг, что не чужой среди нечужих.
– В таком случае, – генерал берёт его под локоть, – предлагаю вам: давайте кончать с поздним завтраком, и пошли-ка растрясём жирок за партией в теннис. Матч-реванш?
– Ну, что ж, можно и так.
– Вызов принят!
Станислав Вольтович, как школьник, поднял руку над столом, да ещё и торчком выставил палец указательный.
– Одну секундочку, Аркадий Наумыч, – говорит он. – Чтоб потом уж не возвращаться к этому вопросу. Я займу внимание Руслана Милославовича на чуть, и тогда уж предоставлю нашего юного друга в ваше полное распоряжение.
– Да, конечно же, Станислав Вольтович, о чём речь?! – генерал поднял плечи и развёл руки в стороны: дескать, как вам будет угодно.
– Давайте, Руслан Милославович, мы договоримся с вами следующим образом. Понедельник – день тяжёлый. Вторник – мне тоже будет недосуг. А вот в среду я подумаю и в четверг… Нет, лучше в пятницу. С самого утра. Вы приходите, и мы с вами подробным образом обговариваем все наши планы на будущее. Пятница, оно – конечно: пробки на дорогах. Не самый удобный день для начинаний. Но до обеда, думаю, вы управитесь со всеми этими заявлениями и анкетами. И со следующего понедельника милости прошу приступить к своим служебным обязанностям. Видите ли, август – пора отпусков. Сентябрь – бархатный сезон. Так что вам придётся потрудиться в поте лица на всяких участках, замещая отпускников. И никаких кривых взглядов, толков за спиной, шпилек и тому подобной ерунды. Наоборот, все только вздохнут с облегчением. А дальше, поживём – увидим. Ну как?
– Согласен, – ответил Руслан. – Замечательно. Даже и мечтать о таком не мог.
Председатель, надо признаться в ошибочности первых впечатлений, не только не пренебрегал звуками живой речи и взвешенными словами, но и умел быть лаконичным и точным, как цифры на бумаге и в уме, когда это ему было выгодно. Всё, видать, зависит от настроения, что и настораживает: ох, и хлебнёт же он ещё с ним – ох-хо-хо! Тот ещё гусь.
– Вот и ладненько. А сейчас не буду вам мешать – развлекайтесь вволю, коллега.
Руслан, как и в предыдущий раз, не мог собраться, взяв себя в руки, и играл неровно. Он вчистую сдал первую партию, потом вдруг выиграл, сам даже не понимая как, опять проиграл – и выиграл, а в последней пятой партии по-настоящему сосредоточился, не сдавая без боя ни одного очка. И выиграл бы, упорствуя, да чуть-чуть не повезло ему в самом финале затянувшейся партии: то сопля, то сетка не в его пользу роняет шарик. Всё ж таки уступил, опять на больше – меньше. Не расстроился – пожал, однако, сопернику руку с лёгкой улыбкой на губах. И был приятно удивлён при виде детской радости на лице генерала.
– Следующий раз, – говорит генерал, тяжело дыша, – я даже шанса вам не оставлю.
– Не сомневайтесь, – отвечает Руслан, – будете биты. Я только форму набираю. Так что готовьтесь.
– Через неделю?
Руслан неопределённо пожал плечами, не зная, что тут можно ответить.
Достойным завершением ночных приключений, как подумалось вдруг, было бы оставить его в полном одиночестве наедине со своими мыслями и переживаниями в постели холодной и пустой. Пускай помается, бедолага, помучится, без сна и в лихорадке. По-женски, очень даже по-женски, в соответствии с исконными законами кокетства. Пускай созреет – спелее, потомится – слаще будет плод. В том, видать, и соль, чтоб раззадорить и оставить на закуску.
Он хотел спросить генерала, а не вернулась ли Софья Андреевна, но тут же отбросил эту мысль. Затем хотел спросить, а будет ли она в следующие выходные… И тут же заказал себе даже думать, чтоб вслух не дай бог не прорвалось.
В запале борьбы за теннисным столом, Руслан не обратил внимания на то, что калитка открылась и объявился Яков Филиппович, с ружьём за плечом и в сопровождении прелестной стражи, чернявой и рыжей. Вскоре занял своё привычное место над берегом озера с удочкой в руках и задремал, носом клюя.
Сёстры расстелили на газоне, у подножия огромного гранитного валуна, клетчатый плед и заняли себя игрой в карты, время от времени бросая взгляды на играющих в теннис.
– Кто выиграл? – спросила Жанна, когда Руслан с генералом проходили мимо, обсуждая нюансы партии и всё ещё о чём-то несущественном споря.
– Поздравляем, – хохотнула Лёля, бросая карту, когда генерал постучал себя кулаком гордо в грудь и, не задерживаясь, направил бодрый шаг к озеру, вернее, к дяде, чтоб поинтересоваться, насколько удачна была его охота.
Сёстры, не сговариваясь, вдруг чуть сдвинулись, освобождая для Руслана место.
– Присаживайтесь, – едва ли не в один голос предложили. – Не стесняйтесь.
– Да нет, спасибо. Я весь в мыле!
– Да что вы говорите?! – воскликнула Лёля, игриво интонируя.
– А в мыле – это как? – спросила Жанна, и тоже игриво, как если бы верила в слова.
– В мыле – это в пене.
– Как интересно!
– Сейчас пойду окунусь.
– И что?
– И вернусь обратно.
– Без мыла?
– И без пены?!
– Да ну вас! – засмеялся Руслан, чтоб чего не подумали, и убежал.
Когда он прыгнул в озеро, там уж поджидал его генерал. Охладившись в меру, Руслан подплыл поближе к крутому берегу, где на мосточке под зонтом сидел в кресле-качалке Яков Филиппович с удочкой в руках.
– Извините, – сказал Руслан, держась на почтительном расстоянии от рыбака, – что рыбу вам распугиваю. Я сейчас уплыву, не буду мешать.
– Вряд ли, чтоб распугали. Моя рыба непуганая.
– И как сегодня улов?
Подплыл сзади генерал и смеётся:
– Рыбалка, как и охота, у дядюшки всегда удачные. Иначе и быть не может. Дело в том, что на леске нет крючка.
– А как же рыба клюёт? – не понял Руслан намёков, но вдруг догадался, что его попросту дурачат.
– Дядя не ловит – дядя кормит свою рыбку.
Не зная, верить ему на слово или нет, Руслан заглянул глубоко в глаза Якову Филипповичу. Старик не обманет.
– Племяш мой Аркаша вам правду сказывает. С удочкой я люблю посидеть, это так, а вот убивать – вы уж извините меня за старческую сентиментальность – не считаю возможным. По этическим соображениям. Зачем множить всемирное зло, когда и без того оно роится вокруг нас? Я уже стар, и скоро мне ответ держать. Я не ловлю – я подкармливаю своих рыб.
Руслан не знал, что и подумать. Неужели не разыгрывают?! Но ведь странно как-то всё это выглядит. Он пожелал удачи и отплыл в задумчивости.
Так кто же – Лёля или Жанна? Жанна – или Лёля?! Вместе, что ль, – по-сестрински… И он нырнул, чувствуя, что ему пора срочно остудиться. Гнать такие мысли прочь. Недолго ведь и перегореть до сроку.
Он вынырнул, набрал полные лёгкие воздуха: те ночи, как небо и земля, различны и близки в единстве были, – и опять нырнул. Не дай бог, генерал прочитает его мысли, или заподозрит что – и вгонит в краску нескромными вопросами. С него станется.
Когда он вернулся к сёстрам, то они по-прежнему играли в подкидного. Причём с увлечением, если не сказать – с ожесточением швыряя карты. Уходя, он запомнил, что одна другой повесила семёрки, а другая – девятки. Теперь на погоны уже шли фигуры. Их партия близилась к завершению.
Дурачок-то подкидной, но какой-то странный, сплошь состоящий из одних любезностей. У каждой своя колода, свои козыри. И казалось, что они играют в поддавки: побеждает не тот, кто повесил погоны, а кому повесили. Почти как в жизни.
Он присел рядом и даже увлёкся игрой, наблюдая за ними.
Выиграла Жанна: у неё на плечах красовались два туза, в то время как Лёля дошла всего лишь до дам.
– Поздравьте, – сказала Жанна, – сегодня мой верх!
– Поздравляю, – сказал Руслан.
– А мы с вами, выходит, товарищи по несчастью, – смеётся Лёля, завораживая слух весьма и весьма игривым тоном. – Вы ведь тоже проиграли?
– Увы, – вынужден был согласиться Руслан.
– Может быть, тоже хотите в картишки перекинуться? – спросила Жанна.
– Да нет, спасибо. Боюсь, что в карты я не силён.
– Тогда повезёт в любви, – и опять Лёля смеётся, как будто бы над ним и смеётся.
Руслан сделал вид, что не уловил намёка подозрительную соль.
Ему надо было уединиться. Привести себя в порядок. Навести порядок в мыслях. Взять в руки вожжи воли, чтоб обуздать движения неопытной натуры.
– Ой, прошу прощения, нам пора! – воскликнула Лёля, вскакивая на ноги с подстилки. – Генерал уходит.
– Служба, – уже на ходу бросила Жанна. – Извините.
Девушки убежали, точно бы налетел ветерок и унёс с собой пушинки – одну чёрную, другую рыжую. Тот ветерок, стало быть, поднял неуёмный генерал.
Руслан проводил их задумчивым взглядом.
– Аркадия Наумыча хлебом не корми – дай малинкой с куста полакомиться.
Руслан поднял взгляд на голос. Татьяна Ивановна, взяв супруга под руку, точнее было бы сказать – подмышку, прогуливалась мимо… босиком по зелёной травке. Станислав Вольтович был тоже бос. Лодыжки, сложенные из хрупких косточек, сиротливо торчали из широких штанин.
Руслан пошёл рядом, – пройтись кружок с ними да послушать, о чём знающие люди могут рассказать.
– Забавные сестрички, не правда ли? – вдруг спросила Татьяна Ивановна, и Руслану почудился намёк и в её словах.
Такое ощущение, будто тут заговор вокруг него плетётся, и он спросил, чтоб не отвечать прямо на вопрос щекотливый, а правда ли то, что говорил ему генерал, дескать охраняют его эти девушки, а если правда, так от кого ж они могут оберечь его, кроме как от него же самого.
Татьяну Ивановну не смутил этакий словесный выверт, и она покачала головой, как если бы соглашаясь, и говорит:
– Когда Наум Филиппыч, министр наш, вернётся из командировки, он, может быть, и снимет с сынка непутёвого домашний арест. А до тех пор сестрички вынуждены присматривать за нашим генералом в обе пары пытливых глаз.
Руслан ничего – ну совершенно ничего не понимал. Но кивал, словно бы осмысливает фигуры сей речи диковинной. Не его ума, конечно, это дело, да вроде как чудно слышать такие слова. Ему казалось, что чем дольше он прислушивается, присматривается, пытаясь вникнуть в суть явлений и вещей, тем очевиднее не может свести концы одних мыслей с концами других мыслей, и вынужден прятать глаза, чтоб не выказать своего очевидного замешательства. У него было такое ощущение, что за решением одной загадки стоит иная загадка, и череде сих тайн не будет ни конца, ни края. Это как лестница, ведущая к заоблачным высотам познания, и пока не сообразишь, за познанием чего ты карабкаешься по лестнице той вверх, ты будешь как слепой котёнок во власти случая и чьей-то прихоти.
Удар колокола, застав Руслана врасплох, звонил к вечере. Тайной, мнилось. Он даже не заметил, как мысли съели время, и к ужину уже пора, а там, глядишь, ночь уж затаилась за чертою небосклона, снаряжаясь в скорый путь. И полон он смятения. И предчувствия едва не через край.
Удивляло, но не настораживало постоянство, с каким пастух лихой гнал стада курчавые свои по небу, лишь только солнце двигалось к закату. Ветерок крепчал, неся прохладу, и остужал пылающие щёки. И вот уж громовержец тут как тут. Взмахнул кнутом – хлопок. Зарницы снопом врозь. Как если б вспыхнул праздничный салют, небесным фейерверком разрывая в клочья мглу на горизонте дня и ночи.
Чем ближе час ночной, он весь трепещет от нетерпенья, и кусок не лезет в горло. А жуёт меж тем за обе щёки, едва замечая вкус чудесный.
Румяная уточка так вкусно пахнет, и яблочко внутри той уточки соблазн дарит – сочны, нежны лакомые кусочки да так во рту и тают. Вино прохладно и в меру терпко. Коньяк дурманит.
– Я пригласил нашего юного друга на следующие выходные погостить, – говорит вдруг генерал.
– Как же я сам не догадался? – досадует на старческую рассеянность Яков Филиппович. – Ну конечно же, Руслан Милославович, приезжайте непременно, и пораньше. Будем только рады.
– Как оформите бумажки, так и трогайтесь в путь, – поддержал Станислав Вольтович. – Успеете до пробок обернуться. А в понедельник с новыми силами – прямо в банк.
Руслан кивает, не в силах с мыслями собраться, чувств разброд познать.
Под разгул стихий небесных страсть бушует не на шутку. Руслан её смиряет, пряча взгляд. А вокруг него глаза – блестят как пары фар на шоссе ночном.
– Спокойной ночи всем, – сказал, вставая из-за стола, Яков Филиппович. – Мне и моей почке пора на боковую.
И, опираясь на трость, поковылял к дому под зонтом.
Как только старик ушёл, тут же следом засобирались и председатель со своей супругой.
– Побудка ни свет ни заря, – вроде как извинилась Татьяна Ивановна за спешку, хотя по скрипучему тону, каким она сказала, и не подумаешь, будто она извиняла себя за ранний уход.
– Так что всем покойной ночи, – Станислав Вольтович открыл зонтик, поднял его высоко над головой едва не на вытянутую руку и, продев другую руку ей под локоть, решительно увлёк её по дорожке к ближайшему к беседке гостевому домику.
Казалось, что супруга подчинилась его воле, но покидала застолье нехотя. Провожая их взглядом, трудно было не усмехнуться: его макушка едва доходила ей до плеча, а вширь, попытайся он заслонить супругу со спины, Станислав Вольтович, будучи ровно вдвое уже, прикрыл бы её разве что от плеча и до хребта, что особенно заметно было при вспышках молнии, когда бросаешь взгляд со стороны на пляску кривых теней.
– И в опочивальню шагом – арш! – хихикнула Лёля.
– На бок косточки сложить, и баиньки-баю, – поддержала шутливый тон Жанна.
– И баю-бай до самого утра, – оставила за собой последнюю словесную завитушку Лёля.
Руслану подумалось, что шутки могли достичь слуха супругов и произвести на них совсем уж неприятное впечатление, но тут же сообразил, что вне беседки шумел дождь, заглушая всякие звуки, и слышать они не могли, а если и услышали голоса, то не разобрали бы слов. Но всё равно, не хорошо как-то, неприятно за спиной, вернее – в спину, хотя и забавно чуть.
Вот такими же шуточками сестрички наверняка стреляли и ему в спину, когда он не слышал, и Руслан почувствовал лёгкую досаду, даже почудилось, что жар прилил к щёкам.
– Как жаль, – сказал вдруг генерал, вздохнув и не скрывая сожаленья от того, что вечер приблизился вплотную к ночи, и, к Руслану обращаясь, говорит: – По рюмочке на посошок?
Выпили, закусили лимончиком. Руслан стерпел, чтоб не скорчить на прощанье кривую рожу. Только крякнул.
– Молодец, вот так держать! – Воскликнул браво генерал, хлопнул по плечу и говорит, понизив градуса тон: – Приятно было познакомиться.
– Взаимно, – отвечает Руслан и тянет руку.
– С нетерпением буду ждать, – сжал в крепком мужском пожатии протянутую ладонью кверху кисть руки и долго тряс, похрустывая косточками. – Надеюсь, что не за горами.
А что не за горами, что не за долами – того недосказал генерал: сам, дескать, должен догадываться. Развернулся кругом, едва не по-военному приставив к пятке пятку, открыл большой зонт и пошёл к дому, не оглядываясь назад. Сестрички, Жанна и Лёля, прыснув со смешком прощальным: пока-пока, – поскакали следом за своим генералом, укрывшись, как накидкой от дождя, пледом с головой.
Две колоды карт, ракетки и волан да гора посуды грязной – всё осталось на столе в беседке до утра вразброс лежать. Унылый натюрморт, и Руслан один – покинут на растерзанье дум туманных. Бушует дождь. И впереди его ждёт пустота, и будут мниться напролёт всю ночь её прекрасные глаза. Какого цвета, выраженья – не мог представить ни на миг.
И вдруг он замер, обомлев: всего одна неделя – как долго и как мимолётно время.
Глянул напоследок, ощутив привкус горечи на губах, и вышел из укрытия под дождь, что, вдруг усилившись до проливного, стоял сплошной стеной, подобный водопаду. Он брёл сначала по дорожке, мощённой брусчаткой красной, и мокрая кровавая тропа сверкала зловеще в отсветах молний, что вонзались в землю вдалеке, потом ступил на траву и побрёл напрямки, чтоб остановиться у берега озера, чьи полные воды кипели и бурлили в темноте. Он сам себе казался таким одиноким и несчастным, каким бывает только щенок, которого вышвырнули в ненастную ночь из дома. И был он полон горьких мыслей – о себе, о непогодице, о жизни. Он готов был проклинать всё и вся на этом свете, другого света от роду не ведая и оттого не веря ни во что.
Руслан крестом раскинул руки, расставил ноги и лик свой обратил к бездонным грозным небесам. Рокот нарастал и приближался, съедая время между вспышками и раскатами грома с каждым порывом ветра. Одна за другой врезались с неба в землю зигзаги молнии.
Налетел ветер, едва не сбив с ног, – и враз затих, осиротив…
И вдруг ни капли с неба. Только зябкие мурашки побежали по спине. Ни молнии. Ни раскатов грома. Тишина. Мрак.
Провал… словно время оборвалось, и свернулось пространство….
Полыхнуло прямо над головой, выкресая из тьмы искру жизни, и тут же раскололось небо напополам. Оглушило, ослепило.
Земля на грудь свою – грудь неба приняла, расплющив небосклона круг, и пробудила древние инстинкты – стало жутко.
Набрал воздуха полные груди – на крик кричать: ну же, ну-у!!!
Бросить вызов в ясное ласковое небо – это одно, а лишь стоит там, в генштабе небесных войск, провести совершенно безобидные штабные учения, пальнув всего только холостыми зарядами, как сразу же до атома скукоживается твоё мелкотравчатое «я», и со всей очевидностью понимаешь, что ты ничтожество, бог весть что о себе возомнившее, – амёба жалкая, во сто крат мельче пылинки в космическом пространстве.
Где-то рядом раздался страшный треск: упала в овраге берёза.
И смирил порыв, приняв омовенье – водой чистейшей с разверзшихся небес: очищенье от мысли скверной, от чувств недобрых. И вошёл он в избушку на курьих ножках, будто в храм, шепча молитву в слепом благоговении.
Глядит – альков задёрнут. Трепещет сердце в ожидании. Отдёрнул занавес. Застыл. И онемел, как будто в вечность заглянув.
Верёвки петлями свисают.
Вошёл, и лёг на ложе. Продел в те петли руки, ноги. Закрыл глаза, лежит и ждёт…
Свет померк – погас.
Бьётся сердце в заточенье – не умерить беспокойный стук его. Дыханье спёрло – не вдохнуть, не выдохнуть. Время медленно течёт. Он млеет и дрожит.
За окном полыхает пожар. Напряжение между небом и землёй отдаётся беспокойного предчувствия эхом в груди.
Половица скрипнула. Ёкнуло сердце. Дыхание в груди застыло. Он глядит во все глаза и видит: не воздушных шариков перевязь колышется на входе, то женщина идёт к нему. Неужели Татьяна Ивановна – собственной персоной в полном обнажении?! Одна – и вся его. Не может быть!
Она… и не одна. Следом Лёля, дальше Жанна.
Подошли нагие и обласкали кротко. На руки подняли и несут тот крест живой, трепещущий, не чуя веса над собой. Выносят за порог. Ставят на ноги. И видит он, как из мглы встаёт туман. Струится, серебрясь и обретая формы. Он ждёт и в нетерпении, как конь стреноженный, копытами напрасно бьёт о землю.
Она над озером видением плывёт, не касаясь вод ступнями. Она… Она…
Волос мохнатая папаха, вразлёт собольи брови. За спиной крылами вороными бурка с косицами паветру летит. Генерал!!! Не может быть… Под ним конь белый, в руках сверкает шашка. Лихим посвистом свистит. И молнии сверкают. Гром гремит.
Руслан отпрянул было, да руки крепко спутаны, ногой не шевельнёшь. Он обездвижен. Лишь сучит…
И вот уж грудью конской, сшибив, его на землю валят, копытом топчут, давят и вминают – только косточки хрустят.
Открыл глаза, таращится, кричит, хрипит – лицом в подушку. И стынет в жилах кровь. Распят. Раздавлен. И придушен. Как тот медведь, что сгрёб да и подмял. Ломит. Рвёт. Терзает.
Кошмаром наяву обернулся сладкий сон, томлений тайной прежде полный.
От ласк тех незнакомых, грубых, со страху проистекает под себя, когда его пронзают, сажая будто бы на кол. Он рвётся, он кричит и стонет. Всё напрасно. Боль пронизывает – насквозь.
– Тишш, – шепчут губы, и запахом парного молока щекочет ноздри.
И ласкают руки нежно, лобзают губы крепко – воспаряет, простить готовый небреженья силу под ласк напором, а его опять пронзают, истязая. Пальцы чьих-то крепких рук запускают ногти острые в плоть его, хватают за волосы, рвут…
За шквалом налетает шквал.
Казалось, ни конца ни края не будет этому плачу небесному навзрыд, но вдруг словно кончились заряды, и ослабел налёт. Отсалютовав, однако ж, вспышки и разряды вмиг прыснули к разным временным пределам.
И серые глаза наивно выпадают из орбит, когда его пушинкой поднимают и сажают на кол – и ласкают и пронзают в одночасье. Потрошат едва не до нутра, выворачивая наизнанку, и вдруг бросают на пол – без сил, без чувств и без дыханья…
Просветлело за окном.
Босых ног шлепки по полу, половицы скрип, хлопнет дверь – и тишина, покой.
Гроза миновала. Редкие тяжёлые капли ещё точечно падали с неба и постукивали по крыше. Под колыбельную утихающего дождя усмирялись рыдания спазмы…
Он помнит, как по-пластунски полз – и лучиком надежды просверкнула заря на восходе солнца, сорвав с глаз повязку ночи. Он сжимал кулак, чувствуя, что силы нет, ушла, – и руку не мог он даже приподнять. Не оторвать от пола члены. И только боль, и только стыд. Так и застыл – ни жив, ни мёртв. Надруган и убит. Лицом уткнувшись в деревянный пол, без чувств и без желаний он лежит…
Смешно сказать, но порой случается так, что в приступе негодования на несправедливое мироустройство, человек вздымает к небу глаза, высматривая там прячущийся за облаками лукавый лик всесильного создателя, и грозит кулаком, бросая вызов неведомой силе. А когда в ответ тряхнёт, извергнется, полыхнёт, окунёт, сотрёт и сдует, да так, что будешь рад, что неба голубой клок пускай с овчинку, но всё ж таки покажется, то ты уже букашка землеройная – ничто пред величием и гневом матушки-природы. Ищи норку, если хочешь, чтоб тебе позволено было закопаться и выжить, ибо из норки ты и выполз на свет божий, а выползши, возомнил себя богоизбранным. Отряхнулся – назвался богоравным.
А из тебя дерьмо течёт…
Ай – Ой и Ёй
_______________________
Ёй и Ой (в один голос): Братец Ай! Гляди-ка, а не твоего ли покойничка несут вперёд ногами?
Ай: Моего?! Хм, не умея летать, опасно крылышками размахивать. Воспаришь невзначай в минуту лихую, но до бога всё равно ведь не долететь, а упав с высот по недоразумению небесных – редко кто не расшибётся о твердь земную. Стало быть, не моего несут вперёд ногами.
Ой: Опустили, стало быть, твоего Казановских. Без любви… Так ты, Ай, не совсем как бы и братец теперь нам? Неужель сестрица?!
Ай: Глупостей не болтай, а?! Видать, в школе у тебя была «двойка» не только по закону временному. Заруби себе на носу: половая принадлежность не по образу жизни и самоощущению определяется, а по способу размножения.
Ой: Что отнюдь не опровергает теорию относительности и изменчивости полов, перетекающих во времени из одного состояния в другое.
Ай: Которая, позволь заметить, отнюдь не отрицает аксиому о трёх основных родах – он, она, оно! Запамятовал, что ль?
Ёй: Мы что, на научный диспут тут собрались?! Не хватало ещё факультатив про род двойственный, общий и множественный прослушать, сидя на ветви дуба на краю кладбища. Что до меня, так я лично ничего плохого в женском начале не вижу, даже если она доминирует в начале мужском.
Ай: Ещё вопросы есть?
Ой: Не обижайся, братец Ай. Во мне никак не переброят человеческие чувства и предрассудки. Извини. Каюсь. Вместо того чтобы обижаться, ты лучше рассказал бы нам, как кончил-то твой Казановских.
Ёй: В каком смысле – кончил?
Ой: Однако ж, сестрица! Дура какая… Ведь в озере не утонешь – там можно только утопить. И выпрыгнув из окна, тоже не расшибёшься о твердь земную. Внизу травка мягкая, да и братец Ай давеча сам признал: высота не для взлёта. Разве что в петлю…
Ёй: В петлю он не голову – руки-ноги сунул, через край переполненный страстями, кои со страданиями спутал в приступе нечаянной гордыни.
Ой: От этого не кончают. Каков же был его конец? Просто сгораю от любопытства. Не от стыда ли сгорел, что надежды не сбылись?!
Ай: Кто сказал о крушении надежд? Не я, во всяком случае.
Ой: Так не томи уж. Разве он не кончил там свой путь земной?
Ай: Ты, братец Ой, оглянись вокруг себя. Мошка едва-едва проснулась. Комарик ещё кровушку человечью не пил. Думать прежде надо, чем языком своим глупым трёхать! Времени-то сколько утекло?!
Ой: Как же мне прикажешь думать, ежели я здесь, с вами, а головушка моя там, уже в могилку схоронена? Сам лучше своей забубённой пораскинь!
Ёй: Так, братцы, либо рассказывайте – либо я пошла. Некогда мне с вами рассиживаться. Вместо того чтобы языками тут с вами перетирать, я лучше пару годков себе намою в озере.
Ой: Ты б, сестрица, поостереглась. В небесной канцелярии прознают – пеню какую начислят.
Ёй: Как-нибудь уж без твоих советов обойдусь. Оштрафуют на год, а я намою себя на дюжину – другую. Вот и считай – математик хренов. Если ты не заложишь меня – никто там и не чухнется. Делать им больше нечего, как за нами, мелочью пузатой, подглядывать с таких высот. Себе дороже.
Ай: Будет вам свары на пустом месте разводить. А ты, сестрица Ёй, даже не представляешь себе, насколько ты без малого – самоё провидение. Так что я, пожалуй, и о венце с концом и конце с венцом поведаю, но коротко, а вам судить. Но это уже совершенно иная история.
Ёй: Ладно уж цену себе набивать. Валяй свою историю – иную.
Ай: Жил-был мой герой в ладах с самим собой хотя недолго, зато богато и распутно. Счастливо, можно сказать. Многие завидовали. Да разве вы не читали в газетах?! История эта много шуму в обществе земном наделала в своё время. И название передовицы было такое запоминающееся – «Часовых дел мастер и его будильник».
Ой: Нет, не читал и, увы, не слыхал даже. А то бы непременно вспомнил и не переспрашивал.
Ай: Перескажу, впрочем, вкратце, если перебивать не будете.
Ёй: Я слыхала! И читала, кстати. Мне и рассказывать, потому как люблю всякие истории про часы и часовщиков.
Ой: Да уж – помню твою историю с часами и кукушкой, в них издохшей.
Ай: Да будет вам уже! Что, в той жизни не наспорились?
Ёй: А чего он?!
Ой: Ничего! Вызвалась рассказывать – так говори уж, и чтоб без намёков всяких там, кривых.
Ай: В самом деле, будь так любезна. А мы, пожалуй, послушаем да подправим.
Ой: Во-во! Ты рассказывай – я провидеть буду, а братец Ай пускай рассудит, кто прозорливее из нас двоих.
Ёй: Жил-был умный мальчик на свете, и полагал он себя умнее других мальчиков, а ещё у того мальчика была мечта: стать часовых, стало быть, дел мастером. Однажды, когда папы с мамой не было дома, он взял их будильник и разобрал на части. А потом, как ни старался собрать, ничего у него не получалось: то колёсики лишние, то не хватает ему шестерёнок, а главное, не ходит будильник своим мерным ходом. А если стрелки крутишь пальцем – то не звонит. Испугался, плохиш, что сломал вещь, и никому о шкоде своей слова не молвит. Сам не ест, гулять во двор не ходит, в игрушки не играет. Знай только, упрямец, каждую минуту пальцем по циферблату водит. Стрелку подведёт – и трезвонит, подражая губами будильнику.
Ай: Эх, мозги твои куриные! Читать, сестричка, читала, даже слова запомнила и сложила, а в толк так и не взяла. Таков был наш банкир Казановских. С той только разницей, что механизм его часиков работал исправно, да вот за давностью привычки его шаловливый пальчик стрелки переводит то вперёд, а то назад – и никто его за руку поймать не может.
