Андрей Кутерницкий
Ведь
6. Город ночью
Я набрал на диске номер домашнего телефона парикмахерши.
Я это сделал осознанно.
Колоссальная энергия протеста против самого себя нарастала во мне. Я знал, что это злая, темная энергия. Но ее требовалось истратить.
– Алё? – шепнул внутрь моего уха тихий голосок с легчайшей, чуть царапнувшей хрипотцой; наверное, спала уже, а телефон поставила возле кровати на пуфик.
Увидел кудлатую ее голову в спутанных кудряшках, круглое заспанное лицо, мягонькую ночную пижаму с кружевами вокруг полной шеи, на запястьях и на гладких икрах.
– С праздником Октябрьской революции! – гаркнул.
Чтобы был уже полный абсурд.
– Это ты? – удивилась.
– Бес из преисподней. Люсенька, я подыхаю от жажды видеть тебя!
Приподнялась в постели. Еще плохо соображает, что к чему. Рука – локтем в подушку, налитые груди свесились как гири.
Но даже отсюда видно: глазки сверкнули.
– Ты чего, пьяный? – спросила без укора за то, что поздно звоню и разбудил ее, но пытается понять по интонации моего голоса: пьяный, но люблю ее, или только пьяный.
– Я всегда пьян, когда говорю с тобой! Приезжай!
– А что я скажу родителям?
– Скажи, что ты уже выросла, что у тебя все вполне расцвело и созрело и есть умный мальчик, который хочет это богатство присвоить!
Хихикнула.
– Ты шутишь?
«Бейте ментов!» – прочитал на стенке кабины.
– Я зацелую тебя до сумасшествия!
Подумала. Вдруг:
– А ты же сегодня в ночь работаешь!
Холодок скользнул по моей коже.
– Сколько сейчас времени?
– Половина первого.
Представил себе Раскоряку, матерящегося у котлов. Я должен был сменить его в двенадцать.
– Люсенька! Придумай что-нибудь и гони в котельную! Еще успеешь на метро. Четверть второго выйду к забору встретить тебя.
– Но я не смогу! – воскликнула умоляюще.
– Если любишь – сможешь!
Я вывалился из будки.
Черная ночная улица сверкала…
Я добежал до перекрестка и увидел вдали над городом пятиглавый собор.
«Там – площадь, транспорт!» – вспомнил я.
Вбивая неверные шаги в асфальт тротуара, я двинулся в сторону собора.
Я смотрел на темные его купола.
Я не отрывал от них взгляда.
При каждом шаге они вздрагивали.
Что-то зловещее было в этих куполах, в их темноте и огромности, в их возвышении над городом, который был как бы незначительнее их, что-то мрачное, от казни, от эшафота, от смерти.
Навстречу попалась пьяная компания, довольно агрессивная – шли скопом, свистя, улюлюкая, наводя страх на редких прохожих. Юнцы, лет по семнадцать, но много.
Ринулся на них. Расступились. С кем-то крепко стукнулся плечом о плечо.
В спину мне полетели угрозы.
Я не обернулся, и вскоре голоса их затихли далеко позади меня.
За открытой форточкой окна высокого первого этажа лениво шумело застолье, уже выдохшееся, усталое, звенела посуда, нетрезво, громко говорили мужчины, пели на два голоса женщины…
«Куда я спешу? Что я делаю в этом странном городе в эту странную ночь? – мерцали в моем сознании мысли-вопросы. – Неужели именно в нем я родился и всегда, с первого моего вдоха, он был мой город?»
Из переулка выбежал белый пес. Дворняга. Поднял на меня медные глаза и сказал:
– Если ты думаешь, что ты живешь, то ты ошибаешься. Это лишь сон, в котором тебе снится твоя жизнь.
– А ты? – спросил я, уводя взгляд от его глаз. – В тебе жизнь есть, или ты лишь тонкая пустая оболочка? Ударю ногой, исчезнешь, – нащупал в кармане окаменевшую ириску и кинул ему.
Он не стал ее грызть, но за мной увязался, однако вскоре увидел кого-то на другой стороне улицы и бочком, не оборачиваясь, потрусил через дорогу.
Ветер дунул.
Откуда?
И с такой силой!
Пронесся мимо…
Опять налетел!
Небо пришло в движение.
Рыхлая мгла туч лопнула. В черных дырах зашевелились звезды.
– Стой! – заорал я, увидев легковой автомобиль такси.
И опять все для меня переменилось.
В который раз за этот день, вечер, ночь!
Опять разворачивались фасады домов, проносились мимо конные статуи царей, вспыхивали в отраженных лучах алые флаги…
«Какая глупая история приключилась со мной сегодня! Какая нелепая! – размышлял я, глядя в окно автомобиля. – На всю жизнь запомню черные купола над городом. Будут мешать. Будут сниться. Но запомню».
7. Возле огненных топок кипящих котлов
Безлюден был темный парк.
Свет фонарей покачивался меж деревьев.
Мокрая земля вспыхивала вокруг меня мелким раздробленным блеском.
Ветер разгулялся не на шутку. Под мутной высью ночного неба быстро летели белые облака. И двукрылое здание Травматологического института с редкими горящими окнами, занавешенными марлей, с многостекольчатым голубым окном операционной, как чудовище, наплывало на меня из темноты парка вместе с чугунными деревьями и сплошным серым забором.
Двумя руками я надавил на створку деревянных ворот, и она со скрипом отплыла от меня ровно настолько, чтобы можно было протиснуться боком.
Я пересек дворик и через проем отворенной настежь двери вошел в котельную.
Неживое тепло работающей техники дохнуло в меня запахом намагниченного воздуха. Мрачно гудели котлы, звенели и чавкали насосы, шумел вентилятор, но даже сквозь все эти звуки был слышен громкий красивый человеческий голос:
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбацкую лодку берет,
Унылую песню заводит,
О родине что-то поет!
Перед фронтом котлов на низком табурете сидел Раскоряка, отставив в сторону кривую ногу, и пел. Глаза его были закрыты, лицо торжественно и полно того сладостного страдания, которое составляет высшее человеческое наслаждение.
Уловив в воздухе постороннее присутствие, он поднял дрожащие веки, замолк и некоторое время смотрел на меня неподвижными глазами, одновременно распрямляясь в спине.
– Завтра сменю на два часа раньше, – сказал я.
Не сводя с меня глаз, с трудом сохраняя равновесие, Раскоряка, как с коня, слез с табурета, шагнул ко мне и охватил меня ладонями за плечи.
– Эх же ты ж!.. – выдохнул он мне в лицо, хотел что-то сказать, но неожиданно прослезился и потянул меня в каптерку.
Каптерка – была крохотная комнатка, где кочегары вели вахтенный журнал. В ее стене имелось окно, снаружи закрытое решеткой из стальных прутьев. К другой стене был вплотную приставлен старый топчан.
Мы вошли.
«Из травматологии с просьбами приходили», – понял я, увидев на столе стеклянную литровую банку, заполненную на четверть прозрачной, чуть голубеющей жидкостью.
Крышкой банке служил дном вставленный в ее горловину стакан.
Раскоряка плеснул из банки в стакан и протянул стакан мне. В его глазах мелькнуло странное сочетание сразу двух чувств: отчаяния и счастья. И чего присутствовало больше, отчаяния или счастья, понять было нельзя.
«Не выпью – будет упрашивать до утра!»
Я залпом хватил спирт и на несколько секунд задохнулся.
– Санитар приходил? – с трудом спросил я, сглатывая липкую слюну.
– Кто же еще! – кивнул Раскоряка.
– Сколько поставил?
Это спросил не я «истинный», а тот другой я, какой мог быть в этой котельной «своим парнем».
В сущности, вся человеческая жизнь – это игра в «своего парня». Перестань играть – и сделаешься чужаком, изгоем, иноверцем.
– Так! – пальцем показал на банке Раскоряка.
«Порядочно в тебе!» – подумал я, сравнивая отметку, указанную его пальцем, с тем, что в банке осталось.
– Ногу, гады, отрезали! – проговорил Раскоряка сдавленно. – Простынку разворачиваю… Такая молодая, здоровая! Ей лет пятнадцать, этой ноге, – он загукал горлом, смахивая слезы, и запел: – По диким степям Забайкалья, где золото моют в горах!..
Опять воздух сгустился и поплыл передо мной.
– Сжег? – спросил я.
Он посмотрел на меня удивленно.
– А как же!
– На первом котле или на втором? – спросил я тот, которому надлежало быть «своим парнем».
– На втором, – ответил Раскоряка.
С минуту мы молчали. Трубчатая лампа дневного света дребезжала под потолком.
– Пойдем переодеваться! – наконец сказал я.
В раздевалке я облачился в робу, сразу учуяв технические запахи газа и кирпичной пыли, которыми она пропиталась.
Раскоряка дымил папиросой, стягивая с себя комбинезон. Обнажилось его тощее старческое тело с бледной нездоровой кожей. Правая нога была у него кривая, высохшая, – результат падения с большой высоты. Не торопясь, он надел на себя рубаху, кальсоны, которые носил всегда, даже в жаркую погоду летом, брюки, пиджак, латаный болоньевый плащ. И перед зеркалом причесал жидкие волосы. Тщательно.
– Тебе сколько лет? – спросил я.
– Чего? – не понял он.
– Сколько тебе лет?
– Тридцать девять, – ответил он.
Я проводил его за забор и долго смотрел ему вслед.
Припадая на кривую ногу, Раскоряка шагал достаточно твердо. Он жил сразу за парком, и я понял, что он дойдет.
Он даже не заметил, что ушел на час позже.
Я вернулся к котлам.
Котлы работали четко, отлаженно.
Я лег на топчан, потрогал ладонью его поверхность – упруга ли? – и сразу понял, для чего именно я ее потрогал и какой мне прок сейчас в ее упругости.
«Это выход?» – подумал я о парикмахерше.
После выпитого спирта меня охватило новое опьянение. Оно усиливалось с каждой минутой. Я стал видеть ярче, чем прежде, но все предметы волнообразно плыли передо мной и как бы мимо меня.
Когда в четверть второго я вышел к воротам встречать Люсю, я был уже совершенно пьян.
Ветер тек в высоте. Воздух над дымовой трубой чуть колебался от исходящих из нее газов. Звезды в этом воздухе становились жидкими.
«Не приехала, – подумал я, глядя на пустую аллею. – Ну и слава богу! Уберегла себя от меня. Умница!»
И услышал совсем близко слабый ее голос:
– Я здесь!
Она стояла, спрятавшись за широким стволом тополя. Ее нежно-голубой плащ светлел в темноте. Когда я подошел к ней, она взглянула на меня снизу вверх и улыбнулась. Двумя руками она держала перед собой за длинные ручки дорожную сумку с выпуклыми боками, поставив ее мягким днищем на носы своих туфель.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я, сразу ощутив запах крепких духов, который сверкал вокруг ее белокурых волос.
– Я? – переспросила она так, словно здесь был еще кто-то и вопрос мог относиться не к ней. – Парень шел за мной.
– Где он?
Она молчала, с таинственной улыбкой взглядывая на меня исподлобья.
– Отстал, наверное, – промолвила она. – Постоим здесь у дерева. Здесь хорошо.
Сумрачные тени мягко переместились на ее лице.
– Пойдем! – сказал я, забрав у нее сумку.
Она опустила взгляд в землю, несколько секунд ждала.
– А для чего нам туда идти? – спросила.
И захихикала.
Мы вошли в помещение котельной.
Посреди котельного зала она остановилась. Ломкая тревожная улыбка блеснула на ее лице. Обычно мы встречались у ворот и гуляли по парку; возле котлов она была впервые. И эта неожиданная робость, удивленное разглядывание приборов, нависающих над ее головой, произвели на меня новое впечатление, суть которого можно было выразить так: «Я правильно сделал, позвонив ей».
В каптерке я помог ей снять плащ, и она осталась передо мной в очень короткой кримпленовой юбочке, держащейся на ее округлых ягодицах колоколом и совершенно открывающей постороннему взгляду ее широкие, сверкающие капроном бедра. Еще на ней была красная блузка с мелкими стеклянными пуговицами, а на ступнях – лакированные туфли-лодочки.
– Ты такой пьяный! – сказала она. – Где ты так напился?
Я крепко взял ее за запястья, опустил спиной на топчан и повалился в черный провал без дна.
«Хочу! – жадно хрипел во мне яростный ненасытный голос. – Я земляной человек. Я хочу!»
Тут и там мелькала разноцветная женская одежда…
Топчан плыл из-под меня и бешено вращался…
Задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, я поднял голову и стоячими глазами увидел в прямоугольнике окна в блеске ночи омерзительное туловище дымовой трубы.
Люся рывком села, прикрывая студенистые груди руками, не глядя на меня, не произнося ни слова.
Я выпрямился над ней в полный рост, испытывая отвращение к самому себе, к ее разбросанной одежде, к этой тесной каптерке.
– Сейчас… – с трудом выговорил я. – Надо… Проверю показания приборов…
По серому цементному полу среди пыльного железа, среди множества уродливо изогнутых трубопроводов я бродил.
Я был мертвецки пьян и абсолютно трезв.
«Нет, это совсем не та жизнь, которой я хочу жить, совсем не те чувства, которые хочу испытывать!» – говорил я себе.
Я трогал маховики задвижек на насосах, прислонялся лбом к холодным металлическим стойкам, вспомнил о ноге, сожженной Раскорякой в топке котла, вспомнил о том, как спросил о его возрасте.
Я прижал глаз к слюдяному окошку котла.
Пламя бушевало в замкнутом объеме трапециевидной топки. Струи раскаленного газа, завихряясь, напряженно гудели.
Я впустил свой взгляд внутрь топочного пространства, где огнеупорный кирпич светился так, словно был прозрачен, и оттуда обернулся к себе, смотрящему через окошко.
«Всё – сновидение: ракетоносцы, коммунистические лозунги, христианские соборы, жидкие волосы Раскоряки, то, что я пьян, и то, что было с парикмахершей, – ощутил я, глядя на себя из топки. – В этом сновидении страшен только один момент. Момент смерти. Но и это не вся правда. А вся правда в том, что и сновидение это, – и вот почему я спросил его о возрасте, вот в чем был тайный смысл вопроса, мы не для себя смотрим, но для кого-то всевластного и несправедливого, для которого сон наш – развлечение».
Когда я вошел в каптерку, Люся, по-прежнему голая, замерзшая, сидела на топчане и плакала.
Я опустился на топчан рядом с ней.
– Ты меня совсем не любишь! Совсем! – проговорила она, шмыгая сопливым носом. – Как со шлюхой! Даже не разделся!
Крупные слезы падали на ее колени. Спина была сутуло искривлена, гладкие овальные складки жира кольцами сложились на мягком животе, прикрывая рыжий шелковистый пах. И темнела, чуть выпятившись, лунка пупка.
Я наклонил ее голову к своей груди и сказал:
– У тебя красивые ноги.
Она взглянула на меня полными слез глазами.
– Ты правду говоришь? – спросила она.
Я кивнул.
Она отыскала носовой платок, шумно высморкалась и улыбнулась.
– У меня с собой пирожные есть, – прошептала она доверчиво.
Через пять минут канцелярский стол с подложенными под стекло календарем и порнографической открыткой, заменявшей Раскоряке по ночам женщину, был устлан дюжиной разноцветных салфеток с эмблемами какого-то фестиваля в уголках. Вновь одетая в узорчатые чулки и лакированные туфельки Люся выставляла на стол привезенные сласти.
– Мне такой дурной сон приснился сегодня! – ворковала она. – На огромном поле – миллион людей. Стоят квадратами, как военные на параде. И ждут. И я тоже с ними стою и думаю: а чего мы тут все ждем?
Она захихикала.
«Тарелочки принесла», – отметил я, следя за тем, как последовательно она извлекла из своей сумищи тарелки, розетки, пирожные, банку с вареньем.
– И восходит из-за края поля солнце, – продолжала она. – И само собой делается серебряным. И я вижу, что это не солнце, а глаз в небо поднялся. Большой прозрачный глаз. Смотрит на меня сверху сердито.
Чай дымился в чашках.
Тошнотворно кружилась голова.
Я с трудом пихал в себя сладкие куски пирожного.
Люся сидела напротив меня, закинув ногу на ногу. Она была почти счастлива.
– Давай я тебе сделаю модную стрижку! – вдруг воскликнула она. – Совершенно бесплатно!
И показала в воздухе движение пальцами, будто на пальцах у нее ножницы и она стрижет ими.
– Нет, – ответил я.
– Ну почему? – она капризно надула губки. – Мне так хочется!
– Зачем мне модная стрижка?
– А зачем все делают? Чтобы было красиво.
– Я и так красив, – сказал я и добавил: – Пойду приму душ. А ты ложись.
«И сколько было уже в твоей жизни не той жизни, не тех женщин, не тех чувств!» – произнесла, попав в мой замедленный взгляд, ее яркая красная блузка.
В холодном вертикальном гробу, обложенном изнутри глазурованным кафелем, я стоял. Под моими ступнями была скользкая деревянная подставка, ощущать которую я более всего брезговал. Ледяной дождь с силою падал на мою голову и на мои плечи из кривой лапы раструба, прикрепленной к стене на кронштейнах. Когда я резко открыл кран, дождь ударил меня жгучим холодным потоком, так что сердце мое совершило кульбит и зачастило.
Так я стоял минут пять, пока головокружение не прекратилось. Тогда я тронул кран горячей воды и, ощутив тепло, не выдержал искушения и открыл кран полностью.
Гроб постепенно наполнился туманом, кафель запотел, и лампочка в матовом плафоне расплылась мутным пятном.
Я стоял под горячими струями воды и смотрел на склизкую забухшую дверь.
«Вот – я», – подумалось мне.
И я понял, что «Вот – я» – и есть этот гнусный запотевший гроб, от пола до потолка заполненный паром. И что в сущность этого «Вот – я» входят все мои мысли, опьяненное алкоголем сознание, усталость и тоска после попытки слиться воедино с женщиной, которую я не любил.
Потом на моем месте оказался Раскоряка. Худой, уродливый, он стоял в этом самом гробу, сладострастно млея в горячем паре и держа перед глазами в дрожащих пальцах свое одномерное глянцевое сокровище, с которого на него все так же одинаково взирала без осужденья и любви вечно улыбающаяся шлюха с вечно разверстыми ногами.
«Нет, – сказал я себе. – Это взрыв случайной мысли. Я застрахован от такой судьбы. Я отлучен от этого гроба тем навсегда остановившимся мгновением, когда в полутемном зале, где я стоял один и никого не было рядом со мной, в огромнейшем зале, где в пустоте пространства переливались жестким блеском мраморные колонны и краснели ряды бархатных кресел, в фантастическом зале, где на возвышении сцены спиной ко мне под тяжелым старым органом, трубы которого сияли серебром, сидел музыкант, звучало, как высшее сокровенное знание, обращенное только ко мне, только мне одному передаваемое кем-то, кто не человек был, то неземное адажио. Я был тогда безгрешен телом и светел сердцем, я не мог обмануться».
Не знаю, какие шлюзы открылись в моей памяти, какие пути в ней стали свободными, но тихо и торжественно оно зазвучало вновь.
И текла вода, и вода звучала, и я слушал его, и я слушал воду… И не стесняясь, в голос рыдал, хватаясь за скользкие стены, зажимая глаза ладонями.
Когда я вернулся в каптерку, топчан был застелен чистыми простынями и на них, на белой накрахмаленной наволочке, положенной на скрученный ватник, спала Люся. Поклонница уюта, она везде носила с собой этот уют. На спинке и сиденье стула аккуратно были разложены и развешаны ее вещи.
Я смотрел на ее вещи, я смотрел на ее лицо.
И ее вещи и ее лицо почувствовались мне очень беззащитными и даже более – легко уничтожимыми.
«Ведь есть же кто-то, кто больше жизни любит это живое существо, кому дорога́ каждая складочка, каждая родинка, каждая царапинка на этом теле, – подумал я с мгновенной болезненной жалостью к ней. – И как же тот, кто ее любит, должен сейчас меня возненавидеть!»
Я вышел во двор.
Начинало светать. Небо вновь затянуло тучами, но из глубины воздуха мягко струился серый предутренний свет.
Я стоял у раскрытой двери возле здания котельной.
Высокая кирпичная труба уносилась предо мной в низкую муть неба, тяжелый корабль Травматологического института сел в тумане на мель, и окна его погасли.
Было холодно и очень тихо. Словно все вокруг прислушивалось к грядущему утру, примеривало себя к будущему свету.
«Что же случилось со мной вчера? – думал я, внимая холоду и тишине. – Какой-то странный взрыв. Что-то разрушилось».
«А она? – подумал я о Люсе. – Для нее что такое вчерашний день? День, в который для меня что-то разрушилось».
И вдруг все это я увидел как бы со стороны, но не из себя и не из нее, а с какой-то иной, отстраненной от нас точки в пространстве.
Здесь, рядом с этой гадящей смертоносным дымом трубой, в этом мрачном кирпичном здании, напрочь лишенном какой-либо красоты, возле огненных топок кипящих котлов спит мирным сном совсем еще неопытная молодая женщина, не прочитавшая за свою жизнь пяти книг, но которой непонятно за что, непонятно для чего является в сновидении Всевидящее Око, а я стою здесь, снаружи этого мрачного здания, и меня окружает серый предутренний свет. И эта женщина только что отдала мне себя, то есть позволила, разрешила, захотела, чтобы я проник в тайная тайных живота ее, туда, где может зачаться новая жизнь, позволила, не раздумывая, зло это для нее или благо, от Бога я или от дьявола, но потому лишь, что она любит меня. И что я могу сделать ей за ее любовь праведного, такого, что действительно было бы для нее благо?
И я понял: единственное благо, которое я могу для нее сделать, это навсегда избавить ее от меня. И сейчас же мне стало ясно, что я так и сделаю.
И я поклялся и этим мрачным зданием, и этим робким светом, и – что было страшнее всего – самим собою, что никогда более я не позвоню ей по телефону, не приду к ней и не приглашу ее к себе, не напишу ей письма, не потревожу ее, как бы ни был я пьян, болен, одинок, никогда более не воспользуюсь жертвенностью ее любви!
И я сдержал свое слово: после этой ночи мы больше не виделись.
Я вернулся в каптерку и сел рядом с ней на топчан.
Меня валила усталость.
Время от времени, не пробуждаясь, я как бы сбрасывал с себя часть дремоты, чтобы пройти в котельный зал и проверить горение в топках.
Однажды сквозь полусон кто-то отчетливо произнес надо мной:
– Все!
Слово упало подле меня и разбилось.
«Кто все?» – спросил я.
За окном рассвело, когда, глядя на спящую Люсю, я увидел ту юную женщину, которая была с девочкой на набережной.
Она возникла из пустоты, как прозрачное видение, воздушно, солнечно – лишь взгляд…
А дальше вот что произошло: я ее снова встретил!
