Андрей Кутерницкий
Сны над бездной
© Кутерницкий А., текст, 2019
© «Геликон Плюс», оформление, 2019
* * *
Не ищите в этом повествовании правды жизни. Не задавайтесь вопросами, почему произошло так, а не иначе, как вы этого не делаете в своем сне. Просто войдите в него и осмотритесь, пока он не растаял навсегда.
Куда ж нам плыть?..
А. С. Пушкин.
Часть первая
Глава 1
Обычно спуск в лифте длился считанные секунды – лифт, как и во всех высотных домах, был скоростной, а квартира, в которой жил мальчик-подросток, находилась лишь на двенадцатом этаже, – но сейчас вечность прошла с того момента, как ступили мальчик и старик в кабину, а она все неслась безостановочно вниз.
«Это потому, что всегда мы разговариваем, когда едем в лифте, – подумал мальчик, – а теперь спускаемся молча».
Было слышно, как вверху все глуше, удаленнее гудит электромотор, невидимая железная лапа вдруг задевала о стенки кабины, царапала ее когтями, и мальчику представилось, будто они проскочили первый этаж и погружаются в темный колодец без дна. Он увидел бесконечной глубины узкую бетонную шахту и крохотную деревянную кабину, тонкостенную, хрупкую, неудержимо летящую в черноту…
«Сейчас остановится!» – загадал он и закрыл глаза. Он любил испытывать головокружительное состояние легкости, всякий раз возникавшее от плавной, но стремительной быстроты, с которой кабина останавливалась. «Сейчас!» – приказал он нетерпеливо. Но кабина продолжала проваливаться, уже совершенно точно пролетев и первый этаж, и цоколь здания, и подвал.
Мальчик быстро поднял веки, увидел отражение своего лица в настенном зеркале, увидел рядом отражение старика, который стоял в болезненном оцепенении, запрокинув назад голову.
И под сердцем у мальчика сделалось пусто.
«Так вот как это случается! – животом почуял он. – Вот как выглядит конец жизни!»
Ему захотелось схватить старика за рукав тонкого шерстяного свитера, дернуть что есть силы – только бы он очнулся и сказал хоть слово.
«Но это невозможно, чтобы меня сейчас не стало!» – подумал мальчик.
И, подтверждая его мысль, кнопка с цифрой «1» зажглась изнутри, квадратный пол кабины надавил снизу вверх на ступни ног, и автоматические двери разлетелись в стороны.
Лестничная площадка и холл были залиты сквозь громадное стекло яркими лучами солнца.
И после мертвого искусственного света, который был в кабине лифта, этот сильный солнечный свет показался мальчику живым.
Мальчик сделал несколько шагов и только теперь услышал, как звонко стучит его сердце.
«Ого, как я испугался! – подумал он. – И не глупо ли теперь чего-либо бояться? Это потому, что будет больно. Я знаю. Одну секунду. Но так, как нельзя вытерпеть. Все потому и боятся».
Однако было в том внезапном ужасе, пережитом в кабине лифта, и нечто настолько приятное, что мальчик с удивлением почувствовал – ему хотелось бы испытать это снова.
«Как прикосновение к руке Изабель…» – подумал он.
Лицо девушки-школьницы возникло на тусклом сером металле. Впрочем, даже не лицо, а сначала один взгляд, внимательные темно-карие глаза, но не переливчатые с бликами, а как бы густые, наполненные незримым веществом ее взгляда. Взгляд исходил из такой далекой глубины, что мальчик понял – там, откуда исходит взгляд, уже не глаза, а сама Изабель. А что значит: сама Изабель? Этого нельзя было понять ни умом, ни сердцем, а только все хотелось непрерывно смотреть в ее глаза, идти, уходить по открывшемуся пути ее взгляда в ту влекущую бесконечность, которая и была названа ее именем. Имя и бесконечность – было одно и то же.
И тут мальчик осознал, что он уже не идет вслед за стариком, а остановился и смотрит на выкрашенные серо-стальной краской железные блоки почтовых ящиков.
Мальчик сунул палец в смотровую дыру ящика. Он все еще ждал письмо, хотя и знал почти наверняка – она не напишет ему. И все-таки каждый день он с волнением совал палец в смотровую дыру ящика, и ему казалось, что вера, живущая в кончике пальца, однажды сотворит для него это письмо.
– Там ничего нет! – услышал мальчик раздраженный голос старика. – Газеты не вышли!
И одновременно с голосом он ощутил в ящике пустоту. Но ему почувствовалось, что, если бы старик не сказал: «Там ничего нет!» – палец непременно наткнулся бы на прохладную плоскость конверта, и именно голос старика отобрал у него письмо от Изабель. А на самом деле письмо было, и как раз сегодня.
Они вышли во двор и зашагали в сторону арки.
Разновысокие белые дома, стоявшие ровными прямыми линиями, замыкали собою квадрат. Всё в расположении этих домов и в самих домах было прямолинейным и прямоугольным – присоединение одного корпуса к другому, торцы глухих стен, ряды окон, балконов, сами окна и балконы, карнизы, линии фундаментов и крыш, наконец, тени на стенах и на асфальте, – нигде нельзя было приметить изгиб, круг, овал. И потому так манила к себе декоративная легкая арка, перекинутая в южной стороне этого огромного квадрата на уровне шестнадцатого этажа от одного корпуса к другому. Под ее воздушным сводом легко проносились чайки. Она привлекала взгляд еще и потому, что все пространство под нею было заполнено ярким блещущим небом.
Посреди двора возвышалось здание детского сада, окруженное зеленью кустов шиповника. В деревянной песочнице малыши строили из песка город. Они играли одни, без присмотра взрослых, и казались со стороны маленьким самостоятельным народом. Никто не кричал, и не было слышно, чтобы кто-нибудь плакал.
– Фома, куда мы идем? – спросил мальчик старика, стараясь подладиться под его быстрый широкий шаг.
– Вперед, – мрачно ответил старик.
И мальчик понял: больше спрашивать не надо.
«Его можно понять, – рассудил мальчик. – Я все же притерпелся. А ему с его гордостью!.. Он приезжает к нам только раз в неделю. В конце концов, это его квартира. Конечно, они нас просто вытурили. Дали понять: вы сейчас лишние!»
И опять он увидел, как в коридорчике между спальней и кухней, уже совсем не стесняясь чужого присутствия, господин Сугутов прижимал к себе маму, обхватив ее могучей рукой за гибкую талию. И мама улыбалась и не противилась насилию его руки.
На площадке для занятий спортом рыхлый, нескладного телосложения мужчина подтягивался на турнике. После каждого подтягивания он отирал с лица и лысины пот, а потом ходил вокруг турника, устало взмахивая слабыми руками.
– Но ты собой жертвовал! – не сбавляя крутого скорого шага, громко произнес старик. – Если бы при тебе стали мучить человека, которого ты любишь, твою прекрасную мать, ты смог бы не вмешаться? – произнес он никому, во всяком случае, не мальчику и не самому себе.
В последние месяцы он часто начинал разговаривать ни с кем. Всегда неожиданно. И от этого его направленная к кому-то речь обретала жутковатый оттенок, словно тот, с кем он разговаривал, существовал на самом деле, но только был невидим и находился рядом с ним, может, прямо перед его глазами.
Поначалу мальчик пугался этих внезапных изречений, думая, что старик сходит с ума – его высказывания почти всегда были непонятны мальчику, – но теперь он привык: какая разница, если даже старик рехнулся. Все ведут себя странно, у многих изменились походка и голос. Тот слабосильный на турнике – разве не сумасшедший? Но все же – и мальчик чувствовал это – какой-то особенный, спрятанный от его разумения смысл всегда присутствовал в словах старика, и не по себе ему становилось именно оттого, что он наличие этого смысла улавливал.
«С наступлением дня город становится пустой, – продолжил мальчик свои мысли. – Раньше отовсюду доносилась музыка. Теперь музыки нет. И взрослых людей почти не видно. Почему они не хотят выходить на улицу днем? А выходят только вечером, когда сядет солнце и появится Луна. Словно им легче делается оттого, что они видят ее…»
И сейчас же память вернула ему ночные крики. Их было так много ночью! Как будто из кричащего человека что-то стремилось вырваться на свободу и этому человеку хотелось, чтобы все услышали его, все узнали о нем, и, главное, она, Луна, услышала бы и узнала, что он жив.
«И вот что еще случилось!» – понял мальчик, и при мысли об этом у него похолодело внизу живота и во рту появился терпкий вяжущий привкус, словно он надкусил неспелую вишню, – девочки-подростки стали разрешать прикасаться к ним. И глаза у девочек в такие минуты делались совсем другие – темные, стоячие, а лицо каменело.
Мальчик догадывался, что означает эта застывшая неподвижность мускулов лица.
Они вошли в промежуток между двумя высокими глухими стенами.
Задрав голову кверху, продолжая все так же быстро идти, мальчик стал следить за тем, как в высоте, в голубизне неба, медленно поворачиваясь и увлекая за собой громады зданий, проплывает над ним темная изогнутая арка.
И сразу открылись взору приморские кварталы. Плоскость воды еще не углядывалась с этого места – был отлив, к тому же приморская часть города лежала на низкой песчаной банке, и, для того чтобы увидеть горизонт, надо было либо взобраться по каменным ступеням на галерею торгового центра, либо подойти к берегу ближе. Но внезапные обрывы бегущих как бы в пустоту улиц и далее свободное пространство небосвода, хаотично заполненное множеством облаков, между которыми реял летучий, отраженный от воды свет, и сегодня сказали мальчику: там – море!
Однако грудь его не наполнилась вольным ветром…
Молча они пересекли мостовую и зашагали вдоль русла искусственно спрямленной реки. Пустое русло было заковано в гранит.
«Отливы и приливы с каждым днем становятся сильнее», – отметил мальчик, глядя на облепленную нефтью студенистую тину, которой было выстлано дно реки.
Посредине русла, словно обломок железного скелета, торчком стояла автомобильная выхлопная труба с глушителем.
Старик замедлил шаги, и некоторое время они шли с каждым новым пройденным шагом всё медленнее, пока не остановились.
Старик сунул руки в карманы широких полотняных брюк и из-под бровей хмуро огляделся.
Дышал он тяжело – мальчик видел это, – но, конечно, задыхался не от быстрой ходьбы, а от душившего его негодования. Старик был крепок, несмотря на свои семьдесят лет. До сих пор у него оставалась поджарая мускулистая фигура, и если увидеть его издали со спины, посмотреть, как он идет, стройный, легкий, прямой, и не знать, что под одеждой кожа на всем его теле изуродована ожогами, то можно было подумать, что это – молодой человек. Но его длинные, уже не такие густые, как прежде, волосы были белы как снег. И лицо у него было стариковское, темное, с множеством морщин, неряшливо обросшее жесткой седой бородкой.
Оглушив старика и мальчика свистом турбин, над руслом пронесся маленький, ярко раскрашенный вертолетик, блестя стеклами кабины и краями лопастей винта, пронесся низко, опережая свою кривую, скользящую по берегу тень, достиг залива, резко взмыл вверх и, заложив вираж, полетел к вертолетной стоянке.
Мальчик проводил его восхищенными глазами. Мысленно он проделал все движения рукоятью управления вертолетом, которые требовалось совершить, чтобы выполнить такой маневр.
Залив открылся их взглядам внезапно.
Они подошли к каменной лестнице Центрального спуска к воде, украшенного барельефами и статуями.
Старик опустился на теплые ступени и властно сказал:
– Здесь посидим!
Мальчик сел с ним рядом.
Линия прибоя пролегала метрах в ста пятидесяти от гранитной оправы берега. Из месива тины и липких водорослей дыбились куски двутавровых балок, арматурные прутья, торчали ломаные кирпичи, круги автомобильных шин; красный морской буй, принесенный, очевидно, предыдущим приливом, неподвижно покоился на мели… А далее – ослепительно горела плоская вода.
Набережная была пуста на всем широком изгибе. И тиха. Это была, пожалуй, не тишина, а противоестественное для многомиллионного города безмолвие. Оно не нарушалось даже ровным дыханием моря. И, ощущая его, было трудно представить, что через несколько часов сюда начнут стекаться жители из всех городских районов, будут приезжать десятками тысяч, чтобы провести на нескольких километрах морской набережной половину ночи и спешно разойтись, как только диск Луны покатится вниз и каждое человечье сердце настороженно почует близость рассветного часа.
Старик и мальчик сидели одни на краю города у начала моря.
Старик смотрел на далекую воду. Перед ним в густом сверкании воздуха появлялось и пропадало человеческое лицо, и лицо было все одно и то же. И вглядываясь в линии этого красивого женского лица, старик жаждал изгнать это лицо из своей зрительной памяти, чтобы лица этого в ней больше не было и чтобы никогда уже оно не могло явиться к нему снова. Но, затемнившись, лицо возвращалось – яркое, неуничтожимое. Сердце старика начинало учащенно биться, и гнев делал дыхание затрудненным.
Но всего сильнее мучился старик даже не от собственно ненавистного ему лица этой женщины, а от того, что никакими усилиями не мог расстаться с ним и понимал, что в эту минуту виновато, разумеется, не лицо, а он сам. Тем виноват, что ненавистью, неутоленным желанием возмездия – хотя в чем могло выразиться такое возмездие? – он сам вызывает его в поток своего гнева.
«Откуда столько разрушительной силы в заурядной шлюхе, плохой матери, посредственной танцовщице из бульварного мюзик-холла? – думал старик. – Ей мало было жизни моего сына. Я знаю, его убило не море. Его погубили ее красота и ее нелюбовь, от которых он бежал и к которым возвращался. Теперь она калечит жизнь моего внука. Грязь окружает мальчика днем и ночью. А он все понимает. Вот он молча сидит рядом, темноглазый, притихший, в выцветшей рубашке и поношенных джинсах, с шелковым девичьим шарфиком, аккуратно повязанным вокруг шеи, печальный, так рано повзрослевший, и сердце мое трепещет от любви к нему и от страха потерять его!..»
А мальчик размышлял о своем.
Не зная, чем занять себя, он достал из кармана маленький электронный калькулятор в черном бархатном чехольчике, не спеша снял чехольчик – его взгляд и теперь обрадовался тусклому блеску легкой матовой пластины с темным табло и пятью рядами упругих, приятных для осязания кнопок, – и направил окошко калькулятора на солнечный свет.
На табло вспыхнул прямоугольный ноль.
Поочередно нажимая пальцем кнопки, мальчик начал набирать цифры и множить их.
«А что, если письмо от Изабель лежит где-нибудь на почте? – подумал он. – В ящике или в мешке?»
И опять она незамедлительно явилась к нему. Будто переливчатые звуки арфы рассыпались над морем. Изабель встала чуть поодаль, повернувшись к нему в полупрофиль, но он не увидел черт ее лица и красок платья, а только силуэт ее фигурки, потому что она встала между ним и горящим солнцем. Она стояла не на земле, не на воде и даже не в воздухе, а в мерцающей густоте света, словно подножием ей служила невидимая твердь. И сама она была насквозь просвечена лучами, но при том, что просвечена, – жива. Куда бы мальчик ни переводил свой взгляд, девушка-подросток переносилась вместе с его взглядом.
Вот уже месяц их семья снова жила в Риме. Мать Изабель боготворила эту страну. Но теперь их гнал страх. Они бежали отсюда, потому что боялись Луны. И они не были единственными. Многие состоятельные люди надеялись, что если покинут ту географическую точку, в которой находятся, то спасутся. Каждому чудилось, будто глыба ударит именно в это место. И летели самолеты из Европы в Африку, из Америки в Австралию. Как будто в другом месте, в другой географической точке планеты могла быть какая-то иная жизнь, а значит, и другие ее законы. Семья Изабель уехала с такой надеждой.
«Но Изабель не хотела уезжать, – сказал мальчик сам себе и возразил: – Вру! Хотела. Ей тоже надоел этот город, холодный зимой и дождливый летом. И вся штука в том и заключается, что больше всего я хотел поехать с ними! Но кто бы меня взял? И разве мог я что-нибудь изменить? От меня ничего не зависело, – он вздохнул и задумался. – Рим… Я никогда не был в Италии. И не буду уже».
Он посмотрел в глубину пространства над заливом, туда, где дрожащей огненной лентой тек горизонт, потом – на число, которое светилось на табло калькулятора.
«Буду! – вдруг сказал он, расправив плечи. – Разве может случиться, чтобы существовало такое место на Земле, о котором я мог бы сказать, что я там никогда не буду? То есть совершенно никогда, хоть всю мою жизнь проживу! Нет, – ответил он. – И я еще поеду в город Рим! Я поеду к ней!
«Но откуда мне известно это? – смутился он, ибо сейчас он знал совершенно точно, что очень скоро окажется в Риме. – Ведь я понимаю и другое: я никогда не пройду по улицам Рима. Не хватит времени. И все равно я знаю: так будет! И вот почему: потому что я хочу этого! Потому что я знал это всегда! Потому что иначе зачем же я об этом думаю?»
Неожиданно мысль его оборвалась.
Некоторое время он сидел в мучительном состоянии отрешенности от города, старика, от яркого солнечного дня, не понимая, что с ним происходит, а помня лишь, что еще секунду назад душа его была полна светом и радостью и сам он был где-то очень далеко и видел там свою будущую жизнь.
«Мы здесь сейчас не случайно одни-единственные», – вдруг почувствовал он.
Поверхность кожи лица и рук ощутила внезапное тугое перемещение воздуха, словно залив дохнул на него: бескра-а-ен!!!
«Рим! – вспомнил он. – Изабель ходит по гладким каменным тротуарам, щелкая каблучками. На ней яркое длинное платье в разноцветных узорах – переплетения голубых, шоколадных, оранжевых и красных линий, которое отец купил ей в Париже в дорогом магазине, и все девочки в школе завидовали ей, в моем любимом шелковом платье. Оно такое просторное книзу, что, когда она кружится, юбка делается как колокол и видны ее тонкие загорелые ноги».
– Изабель! – неслышно позвал он одними губами.
И сейчас же его взгляд стал необитаем – она ушла из его взгляда.
«Конечно, она не написала, – понял он с горечью. – Скорее всего, вообще забыла обо мне. Познакомилась с кем-нибудь – там ведь много отличных парней – и сидит в уличном кафе, пьет сок манго из стеклянного стакана. И на нее смотрит кто-то другой. Не я».
Над заливом плыли облака. Они медленно двигались в синих воздушных волнах, не зная ни разлук, ни страданий.
И глядя на них, мальчик затосковал.
«Оставь на земле печаль твою, – внушали они, – стань облаком и лети вместе с нами! Все откроется тебе из бездны неба, все станет твоим, потому что твоего больше ничего не будет».
«Но мне больно! – отвечал мальчик. – Я не смогу оттолкнуться, чтобы взлететь».
– Ты ее любишь? – спросил старик.
– Да, – ответил мальчик.
– За что?
– Она – красивая, – сознался мальчик смущенно.
И сейчас же радость осветила его сердце – старик угадал его мысли об Изабель!
Ощущение одинокости разом пропало. Ему захотелось поговорить со стариком.
– Знаешь, Фома! – порывисто начал он. – Конечно, того, что будет, не увидит никто. Но если бы залезть в самый прочный скафандр? И иметь запас воздуха и еды на целый год!..
– Ты хотел бы стать последним? – спросил старик.
Мальчик задумался.
– Я не знаю, – ответил он и смело добавил: – Да.
– А не испугаешься? Ни единой живой души!
Мальчик пожал плечами. Ему вдруг стало стыдно. Но из-за чего стыдно, он не понял.
Далеко за их спинами возник из безмолвия рокот мощных моторов. Сидящие на воде чайки шумно взлетели и унеслись в горячее марево солнца.
Обернувшись, мальчик увидел, как два зеленых приземистых танка, разрисованных камуфляжными пятнами, остановились в отдалении, параллельно устремив стволы орудий в сторону залива.
«Загорать приехали, – подумал мальчик. – Опять рыжий нагишом будет».
– Что означает это число? – спросил старик, искоса глянув на табло калькулятора.
– Столько раз еще ударит мое сердце. Но теперь уже меньше, – ответил мальчик.
– Это неверно, – произнес старик мрачно.
И отвернулся.
– По ТВ все время говорят, что перед вечностью нет разницы – сто лет прожить или один год, – сказал мальчик, покачивая в руке гладкую пластину калькулятора и посылая ею на мраморного атлета солнечный зайчик. – Говорить легко. Ты прожил семьдесят лет, а я – четырнадцать. Это… – он быстро набрал числа на калькуляторе. – Пять моих жизней.
– Ну и что? – сухо сказал старик. – Только одну твою первую я и был счастлив.
Не поворачивая к внуку лица, он громко спросил:
– Значит, можно любить человека только за то, что он красив?
Мальчик таинственно улыбнулся и кивнул.
– Даже когда она пьяная? – быстро спросил старик, боковым зрением увидев его кивок.
Мысли мальчика спутались…
«Фома не об Изабель, о моей маме спрашивал!» – понял он.
Не зная, что ответить, он сказал тихо:
– Она потом плачет.
Более старик не задавал ему вопросов.
Вдруг вспомнилось мальчику одно радостное обстоятельство, которое еще совсем недавно занимало его мысли. Не доверяя счастью, он все подходил к дверному косяку, прижимался к нему пятками ног, спиной и затылком и сверху накладывал на голову распрямленную ладонь, а потом, не отрывая ладонь от косяка, поворачивался к нему лицом и проверял: действительно ли он вырос за последние два месяца на четыре сантиметра?
«Я и сейчас расту», – подумал мальчик.
Он набрал на калькуляторе число 4, разделил его на 60…
Перед самыми его глазами появилась белая от ожогов кисть Фомы.
Старик взял калькулятор из рук мальчика и швырнул пластину в залив.
Бросок был очень сильный. Блеснув в огне воздуха, пластина беззвучно исчезла в студенистой тине.
– Не умирай при жизни! – гневно крикнул старик, поднялся со ступеней и пошел прочь.
Мальчик растерянно посмотрел туда, где скрылась пластина, потом на пустой и теперь совершенно бесполезный чехольчик и, оглядываясь на залив, поспешил следом.
Танкисты загорали на газоне, подстелив под себя суконные казарменные одеяла. Один – коричнево-черный мускулистый негр в красных плавочках и соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, лежал на животе, уткнувшись лицом в сложенные руки. Другой – рыхлый, с широкой, поросшей рыжими волосами грудной клеткой и толстыми ножищами – распластался совершенно голый на спине, нарочно напоказ вывалив на белые ляжки темную, чудовищных размеров мошну. Его глаза были закрыты узкими черными очками, и небритое лицо блаженно улыбалось. Экипаж соседней машины с гиканьем и матом резался в карты.
От танков веяло соляркой, гарью и порохом. Но всего острее был удушливый запах металла. Он отягощал воздух, заглушая собою нежный дух травы.
«Хорошо, что я заметил место, где упал калькулятор, – подумал мальчик. – Там торчит руль от велосипеда. Надо успеть найти его до начала прилива».
Снова зашагали они вдоль пустого русла реки, но уже по другому ее берегу, мимо громоздких серых небоскребов.
Небоскребы возвышались над землей на многочисленных железобетонных ногах-опорах – очевидно, архитектор хотел такой конструкцией придать сооружениям легкость, но произошло обратное: именно эти тонкие, несоизмеримые с объемами зданий опоры концентрировали в себе всю их тяжесть, а походящие на амбразуры окна с прочными металлическими рамами придавали домам тюремный вид.
Шла навстречу, не касаясь тротуара светлыми туфельками, одна-единственная на всем протяжении набережной, молодая женщина в длинной до щиколоток зеленой юбке и бледно-розовой блузке с крылатыми рукавами. Ее черные волосы были перевязаны лентой. Время от времени она с силой толкала вперед от себя детскую коляску, чтобы коляска от толчка укатилась подальше, а потом догоняла ее, делала ребенку знаки руками и опять отталкивала от себя коляску.
Нежная тоска окутала сердце мальчика, и ему захотелось, чтобы эта тоска никогда не покидала его.
«Ангелы…» – понял он.
Вдруг мгновенно стемнело, и со звоном посыпались на асфальт крупные капли дождя.
Мальчик поглядел вверх.
Над крышей небоскреба горели в воздухе три ярких сияния. Белизна их была особенно чиста и пламенна на фоне черно-фиолетовой тучи, выползшей из-за верхней кромки небоскреба.
Тоска и ангелы были как-то связаны между собой. Если бы кто-либо попросил его объяснить словами – что такое эта тоска, он ни за что не смог бы этого сделать, он только чувствовал, что если она продлится еще хоть немного – он не выдержит и превратится в сияющий ветер.
Старик тоже посмотрел вверх, и мальчик подумал, что сейчас старик удивленно скажет ему: «Взгляни!» – но старик опустил голову, ничего не сказав.
Дождь превратился в ливень. Воздушное пространство стремительно заполнилось густым мокрым шумом. Мальчик и старик укрылись под гигантской тушей небоскреба. Затянув коляску клеенчатым пологом, прокатывая ее через кипящие лужи и по липкому газону, женщина спешила сюда же с другой стороны.
Вмиг промокшая до нитки, она вбежала под брюхо небоскреба, и воздух вокруг мальчика ожил от ее легкого дыхания. Ей было не больше шестнадцати лет.
Как она была красива!
Отерев ладонями мокрое лицо, она освободила волосы от ленты и, опираясь рукой на шершавую плоскость бетонной опоры, поочередно выставила под струи дождя одну и другую ногу. Она смывала с заляпанных туфель грязь, не снимая туфель с ног. Улыбка не переставая блуждала по ее лицу, исходя из ямочек в уголках губ и поднимаясь к уголкам глаз.
В коляске захныкал младенец.
Юная мать, однако, не повернула головы на его зов.
Младенец заголосил.
– Он заплакал, – сказал мальчик женщине.
Распрямив тонкий стан, она гибкими пальцами начала поправлять на талии намокшую юбку.
Мальчик приблизился к женщине и тронул рукав ее влажной, прилипшей к телу блузки.
– Плачет… – смущаясь близости ее глаз, прошептал он.
Юная женщина подбежала к коляске, вынула запеленутого младенца и, производя горлом высокие крикливые звуки, принялась укачивать его на худых длинных руках.
А мальчик понял, что она глухонемая. И что он… уже любит ее.
Старик слушал дождь. Его чуткое ухо различало одновременно и общий тяжелый шум ливня, и отрывистое падение каждой капли. И вдыхая чистый запах дождя, старик ощутил необходимость задать себе вопрос: что значит это мгновение в его длинной жизни? И что особенное заложено в совокупности громады небоскреба с шумом ливня и с ними, четырьмя живыми душами, укрывшимися под тридцатью бетонными этажами, – с ним, стариком, с мальчиком, с этой убогой молодой матерью, очевидно, столь же несчастной, сколь и некрасивой, и с беспечным младенцем? Старик из опыта знал – искать ответ на этот вопрос не надо; ответом является то именно, что он сумел вдруг почувствовать исключительность этого мгновенья. Так уже неоднократно бывало в его жизни – это был не вопрос разума, а движение души.
Неожиданно пространство, в котором шумел ливень, ответило старику чудесной тишиной. Старик очнулся и увидел, что дождь кончился и все вокруг блещет в солнечных лучах.
Черная туча удалялась. Невдалеке от небоскреба плыла над тротуаром, двоясь в мокром асфальте белым, розовым и изумрудным пятнами, юная женщина с детской коляской.
«Он, наверное, голоден, – подумал старик, взглянув на мальчика. – Разумеется, голоден. Как же я до сих пор не подумал об этом!»
– Что ты ел сегодня утром? – спросил он, испытывая особенное болезненное счастье от того, что ему дано право заботиться о мальчике.
– Я не помню, – ответил мальчик. – Хлеб с сыром.
– Пообедаем в «Викинге»?
Вновь вышли они на морскую набережную.
В километре от них на округлом мысе, выступающем в море, громоздился, словно айсберг, разрушенный колосс морского вокзала с обломком торчащей над ним башни. Башня изначально была стометровой высоты; наверху ее находился ресторан, в котором был вращающийся пол, чтобы посетителям поочередно открывался вид и на залив, и на город. Но месяц назад во время землетрясения часть высотных зданий и старых построек рухнула и было затоплено городское метро. В тот день впервые погибло много людей, и началась всеобщая паника. Выли сирены, носились «скорые». Толпы горожан в страхе стали покидать город. Но везде они увидели ту же картину. И они вернулись, еще более напуганные. Башня морского вокзала тоже не устояла и обвалилась на его крышу, погубив всех, кто находился в ресторане и офисах, и падением разрушив перекрытия морского вокзала.
Но возле главного входа на причалы сверкала полусферическая стекляшка «Викинга». Этих маленьких дешевых ресторанчиков концерна «Викинг» было разбросано по городу множество. И хотя первоначально у каждого из них было свое название, жители города стали называть их «Викингами».
Старик по-прежнему молчал, но походка его вновь стала легкой, и во всей его спортивной фигуре чувствовались сила и уверенность.
Набережная, по которой они быстро шли, широчайшей дугой изгибалась вправо. Стены домов на всем протяжении пути были исписаны и разрисованы мелом, углем и краской. В нескончаемом нагромождении граффити, рисунков и надписей можно было проследить всю историю человечества. Наскальные мамонты соседствовали с персонажами комиксов, фашистские свастики – со звездами Давида, объяснения в любви – с площадной бранью. Тут и там накиданы были кучи мусора, валялись вразброс упаковочные коробки, ломаные доски, банки из-под пива, белые одноразовые шприцы с грязными иглами, апельсиновая кожура, бумажные и целлофановые обертки от шоколада и жевательной резины, пустые гильзы от патронов автоматического оружия, пачки от сигарет. Возле разбитых витрин аптеки по тротуару вился размотанный марлевый бинт.
– Какие у тебя планы на ближайшие дни? – вдруг спросил старик.
– Никаких нет, – растерянно ответил мальчик.
– А у нее с… этим?
Мальчик понял: у матери с господином Сугутовым.
– Я не знаю, – ответил он.
– Она тебе ни о чем не говорила?
– Нет.
Мальчик подумал, что старик продолжит вопросы, – ведь не случайно он спросил сначала о его собственных планах, а потом о планах матери и господина Сугутова, но как неожиданно старик заговорил вдруг, так же неожиданно замолчал. И до «Викинга» они дошли молча.
Под прозрачным стеклянным колпаком, с одной стороны которого мрачно высилось полуразрушенное здание вокзала, а с другой открывались морской простор и разломленные трещинами причалы, было почти пусто. И очень тихо. Так тихо, что отчетливо слышался любой самый робкий звук. Четыре посетителя сидели в разных местах круглого зала далеко друг от друга. И то, что они сидели разрозненно, усиливало ощущение тишины.
Старик выбрал двухместный столик с мористой стороны зала у самого стекла. Официант выслушал «заказ», молча удалился, принес им кушанье – гороховый суп, бефстроганов и яблочный сок; в «Викингах» еда была простая – три вида супов, три вида вторых блюд, чай, сок, кофе и алкоголь; и каждый посетитель из этих блюд и напитков мог составить по своему вкусу обед или ужин… И так же бессловесно, сразу же получив плату, официант исчез. Старик отметил косым взглядом, как неуверенно переставлял он ноги, плывя по проходу между столиками, и, вспоминая стоячий взгляд его водянистых глаз, понял, что официант – наркоман.
