Андрей Арсланович Мансуров
Ошибка доктора Свиндебарна
Для личного, так сказать, пользования.
Вторая папка оказалась из МИД-а. Заявления, решения, справки… «… на основании Статьи УК СССР за номером… о том, что лица, отбывавшие наказание в исправительно-трудовых заведения, не могут быть выпущены…» и так далее. Отказ в выезде в Чехословакию. В Венгрию. В Нидерланды. Ого! Настырный парень – порывался выехать ещё в четыре страны ближнего и дальнего зарубежья. И даже Вызова умудрялся оттуда получать… Странно только, что нет попыток отбыть в Израиль.
Может, и там успел кому-нибудь на хвост?.. Или в Израиле уже обосновался кто-то из бывшего начальства? И – самое интересное! – как выехать-то всё-таки умудрился?!
Вернулся генерал
– Интересные папочки?..
– Очень. Одного не пойму: как же он уехал-то?
– По недогляду. В 19… году, когда тут творилось чёрт-его-знает-что, в момент фактического безвластия и пофигизма, этот изобретательный гад якобы «потерял справку» (Ну, у нас те, кто отсидел, паспортов-то лишаются…). Ему чин-чином, выдали временную, об утере. А пока форменную восстанавливали, он и убежал с временной к границе. И, похоже, выехал по чужим документам в Финляндию: туда можно было хоть слонов вывозить, лишь бы пьяных – никто особо на погранпостах не злобствовал, так как пить ехала масса финнов… Сюда, значит. (У них же нельзя!)
Вот, похоже, у какого-то «оглушённого алкоголем» финна он и разжился… документиками. Впрочем, почему – у какого-то! Вот: поступило заявление от гражданина Финляндии Эрика Хаппосайнена, о краже у него такого-то июня тысяча девятьсот… года паспорта за номером… Ну и так далее. А вклеить своё фото в тогдашний паспорт было нетрудно. Буквально несколько долларов – и «народные умельцы» уж постараются.
– Да, вот уж вам повезло, что он отсюда… Не думаешь, что вернётся теперь обратно – мстить «обидчикам и плагиаторам»?
– Думаю. Ты что, забыл? Я и коллеги всегда на страже любимой… Ну и так далее. Вот и бдим: во-первых, на всех пропускных пунктах стоят видеокамеры с компьютерной программой поиска и распознавания лиц, а во-вторых… В-вторых, будем честны. Всё же по большому счёту, ему здесь делать уже нечего.
Почти все его обидчики мертвы. Нет-нет – просто от старости! А кое-кто от инфаркта, или рака. Никаких явно насильственных случаев. Сам знаешь – учёные. Работа в Институте – ну очень нервная и тяжёлая! Один их хренов синхрофазотрон сколько облучения даёт! – генерал снова подмигнул, – А уж интриги! Словно в кружке рукоделия заштатного городишки!.. Бери-ка.
Комиссар осторожно взял рюмку со снова разлитым, двумя пальцами за тонкую ножку. Посмотрел на свет. Отлично играет!.. А букет… Он не кривил душой, говоря, что во Франции такого на производят – вероятно, в Армении-то солнца побольше.
– Спасибо, Сергей. Можно тост?.. За твою жену! Повело тебе!
– Спасибо, Жюль. – генерал чуть заметно нахмурился, – Спасибо. Да, моя – серьёзная. И понимающая… Специфику. Как и твоя была… Очень жаль Мари. И ещё больше – что у вас детей… Знаешь, вот так гляжу на хулиганов-внуков… И малышку внучку… И понимаю, что для них – на всё готов! Хоть до смерти буду сидеть в этом кресле – только бы они могли достойно выучиться и устроиться… – он вдруг оборвал себя, потупился. – Прости. Что-то я… Увлёкся.
– Не извиняйся. Ты же не виноват, что рак… Не научились лечить. Да и вряд ли научатся.
– Точно. Поэтому. – генерал снова наполнил рюмки, – давай теперь стоя. И – не чокаясь. Помянем тех, кто уже не с нами – Царствие им Небесное!..
Так, стоя у массивного стола, они и выпили, генерал – опустив глаза и хмуря кустистые брови, комиссар – глядя на портрет Российского Президента за спиной друга.
– Скажи, Сергей. Ты не узнавал ещё – может… хоть кто-то из коллег этого, как ты говоришь, парня… Ещё здесь? И – жив? – комиссар первым нарушил неловкую паузу.
– Ну как же! Узнавал, конечно. Жива даже его первая девушка – он с ней учился в Физтехе… И еще – коллега по лаборатории. Правда, этот не ходит из-за инсульта, но живёт здесь, в Москве. А «девушку» мы уже доставили из Костромы.
От нас не скроешься, даже закамуфлировавшись под бабушку!..
Бабушка оказалась ещё очень даже ничего себе.
Похоже, регулярно смотрела передачи Фэшн-ТиВи о новинках моды, и «Модный приговор»… Даже ядовито-синий казённый кабинет как бы стал ярче и больше от её бирюзового кардигана и светло-зелёных брюк. Да и размер у «девушки» явно не крупнее сорок восьмого. И даже мышцы предплечий, чуть выглядывающие из свободных рукавов, плотные и упругие – похоже, тренажёрным залом «девушка» не пренебрегает. Больше же всего комиссара поразило лицо: несмотря на морщины и то, что подтяжку их обладательница явно никогда не делала, на нём ещё сохранился отпечаток потрясающей красоты. Похоже, в молодости она вполне могла быть «мисс Институт». Или даже «мисс Москва»…
Доброжелательно разглядывая серьёзное и сосредоточенное лицо напротив, комиссар мысленно прикидывал: да, и по росту, и по горделивой осанке, и по статусу первой красавицы такая вполне могла бы стать достойной парой почти двухметровому и атлетически сложенному студенту Зисерманну.
Метившему явно ещё тогда, в юности, уж по крайней мере – в Академики.
– Приношу вам, мадам Наталия, свои самые искренние извинения. Боюсь, это я был причиной вашего вынужденного путешествия сюда.
О! Она ещё и умна! Не торопится перебивать его, и выяснять, что он за важная птица. Лишь чуть кивает, давая понять, что ждет, пока он сделает все сам.
– Я комиссар Жюль Бланш, Парижский Округ. Веду расследование, касающееся вашего бывшего сокурсника. – комиссар сделал паузу, и в свою очередь пристально посмотрел в глаза женщине, несколько сильней, чем надо, вдруг сжавшей сумочку у себя на коленях – у неё даже побелели костяшки пальцев!
– И поскольку в живых осталось очень мало его коллег и соучеников, боюсь, мне придётся некоторое время… беспокоить вас своими вопросами.
– Прошу вас, мосье комиссар. После того, как я узнала, что вы из Франции, мне нетрудно сложить два и два. Ну, что там ещё натворила эта сволочь?!
– Э-э… Простите, Наталья, вы про кого столь грубо?..
– Ха! Про Александра Зисерманна, разумеется! Про «Сашулю», как он просил его называть!
– А… Почему вы думаете, что речь о нём?
– Господин комиссар. Говорю же: умею сложить два и два. Пока училась в техническом ВУЗ-е, поднаторела в так называемом анализе. Да и идейками этот гад так и сыпал. Так что не удивлюсь, если Цюрих, Канн и Берн – его рук дело. Или кто-то там сильно насолил ему… Или… Он хочет славы и денег! Он жутко тщеславен. А уж мстителен…
– Я поражён. Вашей прозорливостью. Речь действительно пойдёт о вашем бывшем сокурснике, Александре Александровиче Зисерманне… Что же до трагической гибели Цюриха, Канна и Берна – я пока затрудняюсь хоть как-то связать её с…
– Да, я поняла, мосье Жюль. Никакой связи, разумеется нет. Всё ясно: соображения Национальной Безопасности не позволяют разглашать… И так далее. Спрашивайте, не стесняйтесь: я эту мразь люблю не слишком сильно. Мягко говоря.
Комиссар, придержав удивление, начал расспросы.
Узнал историю красивых ухаживаний и прогулок под луной. Безумных поступков влюблённого (вроде прыжка с набережной – прямо в Москва-реку), роскошных подарков (на огромного мягкого медведя ушла вся стипендия за два месяца!) и красивых слов и блестящих перспектив.
Однако через полгода выяснилось, что «Сашуля» вовсе не такой мягкий и пушистый, как прикидывался. Характер стал прорываться – то в отдельных презрительных фразах, сказанных об общих друзьях-подругах, то в привычке «разбираться» физически с «оппонентами» – двух сокурсников Зисерманн, посещавший с первого курса районную школу бокса, побил за несогласие с его теориями, а одного – за то, что «гнусно причмокивал, поглядывая» на его девушку.
– А ясней всего его нрав проявился в случае с моим котом. Когда я в первый раз привела Сашу домой, Барсик поцарапал ему ногу – вот прямо кинулся, этакой пушистой молнией, и – поцарапал. Странно. До этого он так себя ни с кем не вёл, а тут… Видать почуял что-то такое в Саше… – женщина вдруг замолчала, уставившись в пол. «Или просто приревновал, что весьма часто бывает у как раз самцов-котов…» – подумал комиссар.
– Вы… э-э… Именно это и имели в виду – странное отношение вашего кота к?..
– Нет, господин комиссар, – женщина подняла взгляд. Похоже, ей удалось справиться с эмоциями. Голос остался спокоен и негромок, – Я имела в виду поведение самого Александра. Он тогда погнался за котом по всей квартире, и Барсика спасло только то, что он выскочил в окно на карниз – а то уж не знаю, чем… Но позже, когда я сказала, что меня не устраивает Сашин характер, высокомерие и неприкрытая и беспочвенная злобность в отношении других людей, и предложила расстаться, он… Если бы не мой отец, кстати, – он был другом Ректора нашего Института – мне бы не удалось перевестись в другой Институт. Потому что «Сашуля» просто… Замордовал.
И чего только он по телефону не говорил – я таких гадостей больше никогда ни от кого… Но в конце, когда он понял, что я решилась окончательно, и к нему не вернусь, он это и сделал. То, что явилось последней каплей, и из-за чего я и перевелась. Из-за чего его чуть не посадили в первый раз. Но хоть из комсомола исключили. Правда, тогда это уже не имело значения – комсомол, в смысле…
Я пришла однажды с занятий. С Сашулей как раз накануне… Поговорила конкретно. Ну… Кричала, конечно… Объяснила, какой он… Гад. Расставила, словом, все точки над «и»!
Так вот, подхожу к квартире. Перед входной дверью стоит большая эмалированная кастрюля. И оттуда идёт пар – ну, словно её только что сняли с плиты.
Я подумала, суп кто-то оставил, пока нёс по лестнице… Оно и верно: суп… Ещё обратила внимание: вонь на площадке стояла страшная – варёной шерстью, как в красильнях.
Это моего кота, моего Барсика эта… Этот нечеловек сварил, да ещё вживую – потом, когда я очнулась, и отец, прибежавший на мой крик, вытащил трупик из кастрюли, оказалось, что кот связан, и привязан к куску рельса на дне…
Отец сразу вызвал милицию, руководство Института… – женщина замолчала, кусая губы, и моргая, перевела взгляд в угол – похоже, боль и шок от старых ран так и не прошли до конца, и скрыть их невозможно несмотря на всё железное самообладание.
Комиссар и сам чувствовал, как по мускулистой спине бегут мурашки – с такой злобой и садистскими замашками он давно не сталкивался лично. Зато отлично знал, кто сталкивался – узники нацистских концлагерей!
– После этого всё и завертелось. Собрания, Протоколы. Исключение Александра из Комсомола. Правда, в Институте его оставили – вынесли Общественное порицание, указали, что если в будущем… Хоть что-то такое… Или хоть на пушечный выстрел – ко мне…
Просто не хотели портить «показатели».
Александр выигрывал для Деканата факультета все Государственные студенческие Олимпиады. Да и Московские. И если бы они его…
Позор для Физтеха, словом.
Только я-то ждать продолжения «разборок» не стала – перевелась в Новосибирский.
Потому что отец мне не показал, но я видела – он достал оттуда, из кастрюли, ещё и записку. Я-то знала, что там написано: «Найдёшь другого парня – то же и с ним будет!»
– А вы не думали, что там может быть и другой вариант? – мягко нарушил затянувшуюся паузу комиссар, – Ну, например, что такое может случиться… С вами?
В глазах, поднятых на него, комиссар не увидел испуга. В голосе Натальи его тоже не было. Только спокойная, взвешенная уверенность:
– Нет, мосье комиссар. Мне он не стал бы угрожать. За всё время наших «встреч» он меня и пальцем… Сердился на меня, бывало, конечно! Но – по стенам, по перилам – кулаками бил, но меня… Не прикасался даже! Нет – никогда бы он меня!..
Думаю, это… Он действительно любил меня. Больше жизни, как уверял. И он никогда бы… – она покивала до сих пор грациозно сидевшей на мускулистой длинной шее головой. – Потому что я уверена: подсознательно он до сих пор верит, что я могу передумать, и снова стать «его девушкой»!
«… Она была всё же божественно хороша – этакая цветущая роза. Нет, роза – это слишком банально для неё. Лилия. Нильский лотос. Магнолия. Да – вот это ближе. Экзотическое и невероятно привлекательное создание. Я буквально сошёл с ума. Одурел от аромата. Забыл на время о долге. И даже мести… Нет, вру: я не забыл. Я просто отложил её. А Наталия… Я понимаю теперь, как это – любить… Почему чёртовы поэты пишут всю эту бредятину о «замершем в экстазе сердце» и «трепете вздохов под луной». Это правда – сердце замирало. И ощущения были – бр-р-р!
Почти так же жутко, как в бочке с гвоздями…
Но что толку?!.. Я же видел – любви-то… этой огненной лавины, что сносит голову, и лишает контроля, у неё-то – как раз и нет! А я-то, кретин, дятел, все надеялся – что мои старания растопят айсберг…
Ага, растопят – два раза!
Более глубокой раны этому моему наивному сердцу не наносили даже они! Они просто мучили тело, но не покушались на Дух. Просто – ломали.
Нет, они – не сломали. И – не сломили.
А вот она…
Ей почти удалось. Почти сломить меня. Унизить.
Нет, никто больше так не посмеётся надо мной, над Александром Зисерманном!!!
После полугода воздыханий, когда я, как несмышлёный наивный юнец, был готов – да и делал! – тысячу глупостей ради неё, она наконец решилась…
«Подарить» себя мне.
Это она так выразилась, нисколько не сомневаясь, похоже, что не разочарует меня – ещё бы! Опыт-то общения с поклонниками, как я слышал, но не хотел, баран, верить – у неё, похоже, имелся немалый! Когда я, трепеща и вожделея, словно всё тот же поэт, с дебильной платонической Любовью, оглаживал и обцеловывал восхитительно пахнущее и божественно стройное поджарое тело, она гладила мои волосы… И это было верхом блаженства – да, именно так! Моё чёртово сердце превратилось в свиной студень, и трепетало ну в точности как он…
Но потом, когда Она несколько нетерпеливо подняла меня с колен, и дотронулась рукой до… Я понял сразу две вещи: моя Богиня вовсе не так неопытна, как я, нецелованный целомудренный придурок.
И ещё – что я боюсь этого. Настоящей физической близости. Не с «левой рукой» – а именно с женщиной!
Она тогда промурлыкала что-то вроде: «Ну, что же ты? Неужели боишься? Иди же сюда – на постель!» И потом, из-за того, что последовало дальше, я как раз и понял, что моя богиня!..
Много раз кем-то использованная подстилка!
Опытная и искушённая во всём этом!
И у меня ничего не сработало.
Когда она убедилась, что «запал» исчез, и у неё, ну, вернее, у нас – ничего не получится, она сделала худшее, что только я мог вообразить: насмеялась надо мной! «Милый! Похоже, у нас – на полшестого уже навсегда… Не представляю, что у тебя будет с остальными, если даже с такой красавицей как я…»
Я схватил свои чёртовы брюки и позорно убежал. Я знаю – я покраснел, сердце готово было выскочить из груди от обиды, и осознания собственного бессилия, чувства собственной неполноценности…
Я в ту ночь рыдал, словно юная гимназистка – да, как идиот. Она, конечно, не могла знать, кто и когда сделал это со мной…
Если получишь миллион пинков и ударов в пах, особенно после демонстрации перед этим скабрезных фотографий, когда невольно начинаешь возбуждаться… Вряд ли всё, что положено, будет работать так, как надо…
Стойкий рефлекс – как у собак Павлова.
Никогда больше я не подойду к женщинам. Да и к мужчинам.
Это уж точно – не моё.»
Сопровождающий вежливо указывал комиссару, куда двигаться по длинным и запутанным подвалам огромного здания ФСБ. Наконец они дошли до лифта. Комиссар всю дорогу думал. Мысль оформилась в слова только в кабинете генерала:
– Сергей! Во что бы то ни стало нам надо защитить эту женщину. Или я плохо понял характер нашего фигуранта, или ей – и всей Костроме вместе с ней! – угрожает смертельная опасность!
– Хм… Знаешь, Жюль… Такая мысль возникала и у меня. Поэтому я уже отправил вертолёт за её семьёй – перевезём всех в… Впрочем, и тебе не нужно знать, куда именно. Мало ли… Более того – этого даже я знать не буду. Место временной дислокации – на усмотрение старшего по операции, майора… Скажем, Сидорова.
– Разумно. Фамилии – ни к чему. Разумеется, связь как-то поддерживать с «защищаемыми свидетелями» придётся. Но – одностороннюю. Чтоб ты мог сообщить им, что Зисерманн пойман. Или… обезврежен. А вот они… Чтоб ни пикнули!
Ну, хорошо. С сердечной привязанностью разобрались. Коллегу по работе защищать не нужно?
– Думаю, нет. Он никогда с нашим гениальным пай-мальчиком не конфликтовал. На его разработки не покушался. Его девушку охмурить не пытался. Божий одуванчик, словом…
Машину я уже вызвал. Поедешь беседовать?
Проезд под монументальной аркой Кремля обратно в город запомнился на этот раз только тем, что освещён оказался куда лучше, чем сам город – через такой вход-выход явно и мыши не проскочить незамеченной. До окраины Москвы даже с мигалками, и даже поздним вечером, роскошный казённый лимузин добирался больше часа.
Район… Показался комиссару серым и безвкусным: длинные ряды однообразных бетонных девятиэтажных коробок не выделялись ничем запоминающимся. Даже хаотично разбросанные по огромным площадям темных параллелепипедов светящиеся окна не делали строения веселей – скорее уж, печальней, так как точечки огоньков казались крохотными на фоне невыразительных тёмных громад: словно это движутся куда-то к далёким берегам корабли с переселенцами в чужие края… Комиссар не смог бы сказать, с чем была связана такая ассоциация, но она полностью вытеснила все остальные.
На седьмой этаж пришлось подниматься пешком – лифт не работал.
Состояние подъезда комиссар мог бы охарактеризовать как ужасающее: жутко воняло мочой, потом, пылью, гниющими отбросами. Повсюду валялись пустые пластиковые упаковки, баклашки, и бумага… На нижних лестничных площадках окурки лежали буквально сплошным, явно – многолетним, слоем. К тому же сцементированным плевками.
Дверь открыла старушка лет семидесяти – очевидно жена свидетеля.
– Здравствуйте. Это я – комиссар Жюль Бланш. Я просил позвонить вам по поводу разговора с вашим мужем, мосье Коростылевым. Могу я?.. – она просто кивнула, чуть отойдя, чтоб он смог протиснуться в узкий проход. Оглянувшись на сопровождавшего его лейтенанта – тот откозырял, и остался охранять лестничную площадку, – комиссар вошёл. Прихожая жутко тесная, захламлённая лежащей прямо на полу старой обувью, а вешалка – пучится толстой кипой даже зимней одежды, висящей и на крюках, и даже на гвоздях, вбитых прямо в стену. Полка для шляп держится буквально чудом, на единственном гвозде, вторым концом опираясь на один из крюков вешалки.
Стойкий, похоже, появившийся прямо с момента сдачи дома в эксплуатацию, запах варёной капусты и всё тех же гниющих отбросов. Тусклая, не то – потрескивающая, не то – постанывающая иногда, словно старый склеротик, двадцатипятиваттная лампочка. К тому же засиженная мухами, и сверху затянутая паутиной.
Не слишком-то велика, видать, пенсия тех, кто положил силы и жизнь на Благо Российской, а до этого – Советской, Науки…
Впрочем, это не его дело. Его дело – добыть нужную информацию.
Комиссар молча всунул ноги в предложенные обшарпанные тапочки на два размера меньше чем надо. Кивнул – мол, всё в порядке. И прошёл в комнату. Она оказалась единственной в квартире. Как эти русские решали проблему спанья/приёма гостей, оставалось выше его понимания. Но, очевидно, как-то решали, раз до сих пор строят дома с однокомнатными квартирами…
Свидетель сидел в кресле на колёсах, и чем-то напоминал Стива Хокинга. Возможно, чуть склонённой к плечу головой. Или – сухоньким, кажется, ничего не весящим телом, костлявые острые коленки которого не мог скрыть даже наброшенный толстый шерстяной плед. Однако взгляд его в свете трёх из пяти горящих лампочек люстры поражал осмысленностью и полным отсутствием тоски по себе, утраченному, и равнодушия ко всему окружающему – хронических спутников всех виденных комиссаром инвалидов. А ещё комиссар подумал, что фамилия матери свидетеля наверняка Бурштейн, Шмуйлович, Рабинович, или аналогичная. Потому что еврейских черт лица не могла скрыть, явно взятая в целях лучшего трудоустройства, фамилия…
– Здравствуйте, Даниил Маркович. Я – комиссар Жюль Бланш. Франция, Парижский Округ. Мой коллега звонил вам…
– Здравствуйте, мосье комиссар. Да, я помню. Если вам удобно, можем перейти на французский – я владею. Прошу вас садиться – учёный взглянул на женщину, и сделал движение бровями. Женщина подвинула комиссару старинный колченогий стул – похоже, венский! Сколько же ему тогда лет?! Комиссар только усилием воли удержался, чтобы не смахнуть несуществующую пыль с полупротертой вдавленной фанеры сиденья.
– Благодарю. Разумеется, мне так удобней. – комиссар знал, что тщательное проговаривание русских слов и сложности с оформлением их в законченные фразы создаёт у собеседника впечатление, что ему очень трудно. Да, в принципе, так оно и было. Особенно после десяти лет отсутствия практики. Поэтому он сказал:
– Я веду следствие, касающееся кое-кого из ваших бывших коллег по работе в Институте. Поэтому мне понадобилось уточнить некоторые детали этой работы, и лучше узнать этих самых коллег. Могу ли я… задать вам несколько вопросов?
– Разумеется. Ведь вы приехали для этого из самой Франции. Спрашивайте.
– Благодарю ещё раз, Даниил Маркович. Скажите, вы близко знали Зисерманна Александра Александровича?
Показалось комиссару, или глаза старика злобно сверкнули? Впрочем, поскольку тот ответил не сразу, стало ясно: пытается не поддаться порыву, и ответить повежливей.
– Нет. Не могу так сказать. Да и никто не сможет. Близко, если можно так выразиться, Александр не подпускал никого. – французский учёного явно был куда лучше русского комиссара, – Крайне замкнутая натура. Амбиции, как у Наполеона. Злость, подозрительность в отношении коллег – всё-то ему казалось, что его идейки кто-то хочет «похитить и присвоить». Он поэтому и посвятил полгода освоению тонкостей патентного дела – получил около тридцати Авторских, и вдруг пожелал ни с кем больше не выступать в соавторстве! Ну, это после того случая, с замдиректора…
Впрочем, вы, комиссар, наверное, в курсе – было заведено даже уголовное дело, и Александр отсидел год из назначенных ему трёх… – комиссар кивнул. Старик отвернулся, и коротко глянул в угол, где, накрытый белой кружевной накидкой, стоял старинный, похоже, ещё ламповый, телевизор с крохотным по современным меркам экраном.
– Я, собственно, что-то такое и подозревал с того самого момента, когда мне позвонил господин капитан из приёмной господина генерала. Зисерманн, надо же… Спрашивайте конкретней – я уверен, что именно эта сволочь причастна к трагедии Цюриха и ещё двух… европейских городов. Беспринципное и наглое уничтожение людей – как раз его стиль.
– Вы имеете в виду, он и раньше – людей?..
– Да, вот именно. Он ненавидел всех – и знакомых, и незнакомых. Причём никто из нас так и не смог понять – почему. После трёх-четырёх столкновений все остальные коллеги нашего… Да и чужих отделов просто перестали с ним общаться. Даже по делу.
– Но как же тогда ему удавалось… работать? И почему его не увольняли за…
– За «антисоциальное поведение»? Да, ваша правда: могли бы, десять раз могли бы.
Но на нём держались показатели целого подразделения Института. Говорю же: он получал очень много Авторских Свидетельств, и иногда, особенно вначале, в первые пять-шесть лет, вписывал туда и наше начальство – а тому только того и надо! Вот, мол, никакие мы не тупые и ленивые Администраторы, а вполне действующие учёные!.. Ха! Наверное, вы сможете представить специфику работы Науки в период, когда финансирование пробить могло помочь только вот это самое: Показатели! Экономия финансов страны за счет Внедрений. Наших научных разработок в производство.
А в Институте – пятьсот человек. И у всех семьи… И у директора, между прочим, тоже.
Насколько я помню, пять Свидетельств он кинул и директору. Словно кость со стола. А уж своему непосредственному начальнику – штук десять, если не ошибаюсь… Нет, поймите меня правильно – я знаю его не слишком хорошо, только здоровался, как и все остальные. Мы даже по области работы никогда не пересекались – к счастью для меня! – иначе седых волос у меня прибавилось бы вдвое! – старик чуть провёл тонкой, словно куриная лапка, обтянутой желтовато-коричневой кожей рукой, по жиденькой, но ещё местами чёрной, шевелюре, – Я-то хорошо усвоил урок: никогда сам не заговаривал, и, тем более, к «его» углу не подходил!..
Видя, что старик не собирается продолжать, комиссар нашёл нужным спросить:
– Так, получается, у него был «свой» угол?
– Да. И всю электронику и даже механику своих приборов и устройств он всегда делал сам. Владел, так сказать, не только паяльником, но и токарным и фрезерным станками, и рубанком.
А уж электротехникой и электроникой – получше многих профессионалов!
Не считался с потраченным временем и силами, чтоб довести начатое до конца – иногда работал и ночами, и когда мы приходили утром, он даже не глядел – кто там… Не успокаивался и не уходил обычно, пока очередная хрень не начинала работать…
С другой стороны – зачем ему уходить? Койка в «его» углу была точно такая же, как в комнате в общежитии.
– А вот те Авторские Свидетельства… Вы видели, что там было заявлено?
– Некоторые – да. В самом начале. Улучшение показателей измерительных приборов. Новые способы диагностики… (Ну, все это потом они, начальство-то наше, и пробивало для промышленности: «внедряло» на металлургических, трубопрокатных, и прочих заводах… Они, вроде, благодарили. Заводы, в-смысле. Эффект явно сказывался.) Потом я как-то перестал интересоваться – знаете, себе дороже…
Александр, собственно, ко мне лично никогда претензий не высказывал – я всё-таки был тогда почти вдвое старше его, и избыточными «амбициями» не страдал. Место старшего лаборанта меня по зарплате вполне устраивало.
Комиссар подумал, что эта черта нрава, похоже, осталась самой существенной и на пенсии. Однако спросил о другом:
– Извините, Даниил Маркович, за вопрос, так сказать, в лоб: если бы вам пришлось коротко и без околичностей выразить ваше личное мнение о…
– …об Александре, я бы использовал слово: мразь!
– Бланша поразила снова разгоревшаяся в глазах и тоне старика ненависть. Она бушевала, больше не скрываемая, словно настоящий лесной пожар, – Да-да: мразь! Мерзкая беспринципная тварь, в которой чувство своего превосходства над всеми окружающими, и их способностями, раздулось до непомерных размеров! А презрение к «тупым плагиаторам» – возвысилось до Эвереста! И это – при полном отсутствии элементарной совести. Или хотя бы порядочности, принятой не то, что в Обществе, а и в Науке.
Лично я знаю по крайней мере троих заслуженных и уважаемых людей, которых эта… Этот Александр довёл до инфарктов, инсультов, и угрожал физической расправой! И не постесняюсь, если хотите, назвать и их фамилии… – комиссар отрицательно покачал головой, выставив вперёд, словно хотел защититься от излишней информации, ладонь. – И если вы сможете «случайно» пристрелить его при аресте – я вам скажу откровенно, пусть и цинично: вы окажете Франции, России, да и всему Миру и всему Цивилизованному… Да и не очень – «Обществу», огромную услугу!
Раз уж этот скот смог уничтожить три города, он не остановится, пока не натворит чего-то ещё похлеще!.. Только чтобы доказать работоспособность того, что придумал. И самому себе – какой он умный! И предусмотрительный – раз его до сих пор не поймали!
Ну, и, конечно, он жаждет отомстить тому, кто, как он считает, обидел его… Причём не важно, когда – пусть даже двадцать лет назад!
Дорогу обратно, в Главное Управление ФСБ, комиссар не воспринял. Потому что взгляд хоть и был обращен в затонированное окно, ничего не видел.
Комиссар думал.
Что могло так испоганить характер, как признавали даже враги, чертовски талантливого и умного парня?
Ведь то, что он талантлив, и целеустремлён в достижении цели, признавали они все. Разумеется, он сейчас может опираться лишь на мнение этих самых врагов. Поскольку друзей у Зисерманна явно не было. А почему не было? Как не было и другой девушки…
«Обжегшись на молоке, дул на воду»? Неужели у него хоть изредка не возникало желания поделиться хоть с кем-то, «излить, так сказать, душу» – рассказать, что беспокоит, наболело, почему тяжко на душе?..
Или – наоборот: какую замечательную вещь он придумал?
Ведь не могло же так быть, чтоб он ни с кем вообще не разговаривал? Не… Жил? В сексуальном плане.
Может, нетрадиционная ориентация?
Нет, не похоже – все замашки именно как у Лидера, настоящего мужчины. «Альфа-самца». Да и спортивная фигура…
Может, что-то кроется там, в детстве? В Ростове-на-Дону? Кем были мать? Отец? Были ли хоть какие-то родственники? Друзья детства? Почему ничего нет об этом в досье, собранном генералом?
Всё оказалось очень просто.
Третью папку генерал достал из верхнего ящика стола. И комиссар понял, почему тот не сделал этого раньше.
Александр оказался воспитанником детского Дома в маленьком селе, сейчас поглощённого пригородом разросшегося города. Да, «нашедший» младенца якобы в лесу Зисерманн сдал его туда в полуторалетнем возрасте.
Вскоре после этого этот самый Зисерманн отбыл в Землю Обетованную.
Судьба подлинных матери и отца осталась невыясненной – похоже, Александр был рождён вне официального брака. Период детство-юность, продолжительностью в тринадцать лет остался вне справок/актов/протоколов. Вернее, справки-протоколы как раз имелись. Комиссар задумчиво проглядывал все эти казённые бумаги, с трудом разбирая отвратительно отпечатанный на старинных машинках выгоревший и потускневший текст.
«… признать неподтвердившимися факты жестокого обращения… сам признал, что ушибы и ссадины получены во время драки с воспитанником Селезнёвым Николаем… черепно-мозговые травмы получены в результате падения с лестницы… факт изнасилования воспитанницы Марии Аблямитовой медицинской экспертизой не подтверждён… означенные подвалы хорошо освещаются и проветриваются… Так что содержащиеся в заявлении обвинения признаны клеветнической попыткой дискредитировать…»
И только с выпуском воспитанника Зисерманна из детдома оказалось связано разоблачение настоящего, и, похоже, хорошо до этого законспирированного садистско-сектантского мирка: наконец вскрылись и подтвердились свидетельскими показаниями нескольких воспитанников и выпускников, факты избиения, содержания в карцере, и морением голодом детдомовцев двумя воспитателями – семейной четой Кожуховых, незадолго до этого перебравшихся в центральную Россию из-подо Львова. Вскоре после развала «единого нерушимого».
