Андрей Арсланович Мансуров
Очередные три сказки и пародия…
Детство…
А было ли оно у него?
Едва ему сравнялось три, как мать уже гоняла его вовсю по хозяйству: то дров принести, то – воды из колодца. В четыре он уже присматривал за Марицей, менял вонючие пелёнки, которые потом сам же и стирал: зимой – в ледяной воде… И кормил ту, что сейчас фактически заменяла мать остальным младшим отпрыскам, из бутылочки со сцеженным матерью молоком – когда та была на Молитве или общественных работах.
Глостер с шести лет знал, разумеется, что тем же самым – обрыдшим домашним трудом! – загружены по самую макушку и все его сверстники-сверстницы. Но от этого глаза, редко смыкаемые ночью, не переставали сами-собой закрываться даже днём. Однако по мере того, как подрастала Марица и младшие, справляться стало легче. Или он…
Привык?
В семь он уже пас Общинное стадо с тремя другими мальчишками-сверстниками, а в восемь – помогал Дадону выделывать и обжигать кирпичи – для новых печей и ремонта Общинной церкви.
Сейчас он вполне может заменять при необходимости старика при замесе, формовке, или регулировании температуры при обжиге – сам стал почти Мастером. Моммсен уже предлагал ему остаться в его мастерской. Но Глостер не хотел этого.
Он хотел продолжать дело отца – стать дальносмотрящим.
Отец пока не соглашался.
Но – и не отказал. С другой стороны, когда состоится церемония Выбора, решать будет не отец, а Старшина цеха дальносмотрящих – Евпатий.
Однако если совсем уж честно, стать дальноразведчиком ему хотелось сейчас гораздо меньше, чем, скажем, год назад. А хотелось ему…
Ладно, подумать обо всём, что теперь ему доступно, и как справиться с обязанностями, которые в любом случае, какую бы профессию он не выбрал, появятся, он сможет и позже. А сейчас нужно выспаться, да приготовиться к послезавтрашней Церемонии.
Его печать нужно показать Заступнице.
Заступница не порадовала. В ночь, когда Глостер должен был показывать свеженаложенную печать, она скрылась за облаками. Поэтому Главный жрец определял время, когда нужно провести церемонию, по часам.
Когда вся вода вылилась из второго большого цилиндра, Верховный объявил Глостеру, и двенадцати жрецам мужских Епархий, собравшимся в круг у жертвенника на священной поляне Заступницы:
– Глостер, сын Питера, внук Ольгерда! Ты показал печать Заступнице! Она не выразила протеста. Следовательно, ты теперь – полноправный гражданин Общины! Через десять дней ты должен сделать Выбор. Мастерской, или подразделения, где желаешь служить Общине. А сейчас – ступай домой. И вот ещё что…
Печать больше елеем не мажь.
Дома все спали. Вернее, это остальные дети спали. Насчёт родителей он не был уверен, но… Глостер знал, что даже если мать и отец не спят – к нему они не выйдут. То, что делали жрецы Каризаха с новым адептом Каризаха, и о чём сказали Глостеру – касается теперь только самого Глостера.
Зато за столом на лавке сидел, как ни странно, Линур.
Кусок краюхи и миска с пшённой кашей ожидали Глостера напротив его обычного места, накрытые тонким рушником. Он сел, взглянув на пятилетнего брата:
– Будешь есть со мной? Я отложу тебе в твою миску.
– Нет, спасибо, старший брат мой. Я… уже поел.
Глостер, сознавая, что теперь ему не пристало суетиться или поступать неподобающим образом, молча кивнул. Трапезничал неспешно. Запивал чаем на листьях брусники и малины. Закончив, мягко, без шума, отодвинул посуду. Сказал:
– Н-ну? Что там у тебя?
– Я только… Хотел знать, всё ли у тебя нормально? В-смысле, нормально прошла Церемония?
Глостер понимал, конечно, что не только это сейчас интересует брата. Вероятно, тот уже некоторое время копил свои вопросы, раз сейчас пошёл на определённый риск – шуметь ночью, или расспрашивать о тайнах других Епархий запрещалось. Первое – Уставом Семьи, второе – Законом.
– Нормально. – в тусклом отсвете дежурного фонаря, раскачивавшегося на ветру на уличном столбе, и неверными отсветами проникавшего сквозь водянистое стекло окна, Глостеру плохо было видно выражение, что имелось сейчас на узком худом личике, но ему обо всём говорили интонации младшего брата: уж больно нарочитым казалось его спокойствие и вежливость. Вызванные явно не только уважением к старшему, и Посвященному. Да и наверняка – не только простым любопытством.
Но Глостер… не суетился. Но и помогать не спешил.
Однако Линур у них – и сам не промах:
– А как же вы обошлись без самой Заступницы? Ведь её не видно было из-за туч?
– Как говорит наша мать, не твоего пока ума это дело, Линур. Отлично мы обошлись и без самой Заступницы. Мы же знаем: она всё равно была там. Пусть и за тучами.
– Ага. Понятно. Стало быть, воспользовались клепсидрой для отсчёта времени. А вот скажи, брат, как ты думаешь: те странные закорючки… Буквы. Они же есть и на постаментах наших Божеств. Ну, там, в Храме… Их туда высекали тоже – для того, чтоб эти Божества помнили о Катастрофе?
Глостер с раздражением подумал, что малыш-то у них, конечно, развит не по годам. И любит задавать вопросы, если не совсем крамольные, то – ставящие в тупик уж точно. И у тех, кто сам не смеет задавать их другим, или попросту не знает ответы, это не может не вызывать раздражения. Нет, сам-то он прекрасно понимал: если не задавать вопросов, и ничем не интересоваться вообще, так и останешься неучем, полуидиотом. Годным только на то, чтоб пасти Общинное стадо. Или рубить для тына новые брёвна, чтоб заменять подгнившие. Потому что такого равнодушно-тупого кандидата ни одна Мастерская не захочет принять на работу. Но вот над закорючками на постаментах он сам раньше как-то не…
– Не думаю, что для этого. Божества и так помнят всё, что им надо. Да и не Божества это стоят там, на постаментах, а только их изваяния. Они – не живые. Думаю я другое: буквы – и на печатях, и на постаментах, и на вратах Храма – высечены для нас. Чтоб мы постоянно видели то, что послужило причиной гибели тех, старых, Общин. Помнили о Катастрофе. Ну, и само-собой, не пытались повторить их ошибок. – последние слова он сказал с напором – чтоб брат понял, что тут дело серьёзное.
Линур, как видел Глостер, на эти последние слова стал истово кивать – похоже, хоть и маленький, а и сам додумался до этой немудрёной, в общем-то, мысли. (До которой сам Глостер, кстати, додумался только пару лет назад!)
– Ну а сама, сама-то эта Катастрофа? Она… Какая она была?
– Линур. Ты отлично знаешь, что эта тема – табу. Взрослые не говорят об этом. А уж детям – и подавно запрещено обсуждать такое. Так что не спрашивай меня – я тоже не отвечу. Тем более что и сам не знаю.
– А-а, понял. Прости пожалуйста. Но вот я подумал…
Линур замолчал, но Глостер не спросил – видел, что брат только этого и ждёт.
Тогда Линур сам закончил фразу:
– Я подумал, что если бы мы точно знали, что это было – нам легче было бы избежать повторения! Потому что мы бы точно знали, чего нам нельзя делать!
– Линур. Хватит. Мы и так отлично знаем, чего нам нельзя делать. В первую очередь – задавать запретные вопросы. И, конечно, ходить в запретные земли.
– Ага, точно. А вот скажи: ты и правда веришь, что все те, кто умер от нью-оспы, как нам тогда объяснили жрецы – грешники, задававшие слишком много вопросов?
Глостер покачал головой.
Чёртов мальчишка! Всегда бьёт в самое больное место. И пусть в их Семье не умер от оспы никто, Глостер знал семейства, полностью выкошенные болезнью. Которую не лечили и даже не пытались лечить жрецы их Храма, объявив эту самую болезнь – наказанием Божьим. Глостера тогда покоробило (Да и сейчас – напрягало!) то, что все двадцать четыре Божества – вот прямо одновременно решили покарать своих адептов за грехи.
Но ведь не может такого быть, чтоб все адепты, всех Конфессий – и согрешили одновременно! А другие, те кто не умерли, получается – праведники, что ли?! Даже косой Джо, который постоянно бьёт жену и детей, иногда в запале даже ломая тем руки-ноги!..
Тем не менее, более тысячи человек тогда умерли. И похоронены не на Общинном кладбище. А, как грешники – в яме. За холмом Большой Ладони. Так, что даже со сторожевой площадки не видать.
– Нет, Линур. Я в это не верю. Но раз так сказали жрецы – значит, так и есть.
– А почему нашей Общиной, да и всеми другими Общинами – вообще управляют жрецы? Ведь они же в поле, или мастерских не работают, ни одной профессией не владеют, и не могут знать секретов мастерства? Того, что знают и делают Мастерские и Мастера? И лечит нас, и роды принимает – ну, вернее, принимала! – бабушка Танно… Как же получилось, что те, кто не может нам никак помочь, или сделать что-то руками – командуют?
Глостер даже задохнулся. Паршивец! Именно эта мысль и мучает его самого уже лет пять. И, он готов поспорить – и половину других мальчишек, да и взрослых мужчин Общины! Но…
Но почему так получается, что бездельники, прикрывающиеся своим положением, присваивают плоды тяжкого труда простых общинников, и для него – загадка.
Как ему однажды сказал в ответ на нечто такое всерьёз рассердившийся Моммсен, сопроводив ответ солидным подзатыльником: «Не твоего ума дело, молокосос! Так повелось исстари! Обсуждению не подлежит». Глостер тогда на Моммсена не обиделся: знал, что спроси он у матери, или отца – рубцы от хлыста заживали бы недели три…
– Не твоего ума это дело, братец… Жрецы, они… Возносят молитвы за нас и наши грешные души. Свершают Посвящение. И вообще – так повелось исстари. А если хочешь получить хорошего кнута – спроси завтра у матери. Ладно. Хватит вопросов. Марш спать!
Проводив взглядом скрывающуюся на полке тощую задницу в вылинявших потрёпанных штанах, (сам носил такие года три назад!) Глостер вздохнул (мысленно).
Быстро взрослеет братец. Как бы не нарвался на неприятности. (Тьфу-тьфу!..) Или вообще – не оказался причислен к грешникам-вероотступникам…
Утром Глостер позволил себе даже поваляться на своей лавке в чулане, где, как старший, спал. Он никуда не торопился, хотя отлично слышал за наружной стеной шум от движений остальных членов Семьи, делающих привычную утреннюю работу по двору: младшеньким нужно было выгнать обеих тёлок и восемь овец в проходящее мимо стадо, дать еды свиньям, курам, собаке и свистунам. Мать же теперь занималась только теми делами, что нужно делать в избе. Её лёгкие, почти бесшумные шаги, он различал особенно хорошо. (Ну ещё бы: за двенадцать-то лет! Когда ждёшь от быстро приближающихся шагов только одного: злобного окрика да наказания за какую-нибудь промашку, или недогляд!..)
Вставать и завтракать Глостер не спешил: хотел в полной мере насладиться своими новыми, взрослыми, правами и привилегиями. Согласно Закону тот, кто должен выбрать дело всей своей будущей жизни, должен эти девять дней посвятить тому, чтоб молиться о том, чтоб Покровитель ниспослал ему просветление, обойти все Цеха и Мастерские, и, вот именно – выбрать. После чего начиналось уже то, что не было столь приятным, как права: обязанности!
С лавки Глостер встал только после того, как за позавтракавшим и давшим матери указания на день отцом закрылась дверь.
Мимо Цеха красильщиков-дубильщиков Глостер просто прошёл: никогда его не привлекал удушливый смрад. Который вечно стоял в приземистом бараке, где сушились растянутые на козлах ткани и шкуры. Хлебопёком стать его тоже не привлекало: достаточно вспомнить мозоли и распухшие от опары кисти сестры…
Цех кузнецов. Сюда Глостера в любом случае не взяли бы – все места, что учеников, что подмастерьев, заняты. И очередь из готовых терпеливо ожидать кандидатов намечена на добрых три года вперёд.
Цех ткачей. Хм-м… Сюда идут только женщины, а место Мастера Роджер никому не отдаст ещё лет двадцать – сам молод, и вполне ещё в силах.
Так незаметно Глостер и дошёл до того места на околице, где нужно было пройти через Ворота – наружу, за тын. Туда, где располагались огороды, поля, и… Его мастерская. Потому что обжиг кирпича для печей и прочих построек, предназначенных для длительного пользования, ещё в стародавние времена жрецы приказали вынести наружу посёлка. Да и правильно: уж слишком пожароопасное это дело, чтоб ставить брызжущиеся искрами и отлетающими головнями печи рядом с деревянными избами!
Глостер приостановился у входа в свой Цех. Сегодня он туда почему-то…
Э-э, кому он голову морочит: никогда ему не хотелось заниматься кирпичами! Тоска потому что смертная: набрать глины в карьере. Перенести на площадку замеса. Из мешков высыпать, оформить в виде плоского блина с бортиками. Залить водой, дать отстояться сутки… Тщательно перемесить ногами с соломой, мотыгой наполнить рассыхающуюся от дряхлости форму, отбить, добавить или убрать лишнюю глину. Вывалить на посыпанную песком площадку. Выждать пока высохнет. Принести из Общинного склада дров, разложить их по камере. Уложить партию кирпичей. Разжечь.
И – самое страшное и тяжёлое: следить за поддержанием постоянной температуры трое суток! Неусыпно следить – в дождь и снег, в моровой туман, и осеннюю слякоть…
Глостер уже отлично научился по окрасу раскалённых брикетов определять: когда приоткрыть заслонки, чтоб не потекли обжигаемые кирпичи обуглившимся и пузырящимся шлаком, или наоборот: подналечь на меха, чтоб в огненнодышащем жерле стало пожарче…
Он двинулся дальше – к соседнему бараку.
Долго стоял перед ним. Сегодня, или через восемь дней?..
Э-э, кому он голову морочит! Давно он всё решил. Как всегда твердят жрецы, нужно выбирать то, к чему лежит душа. (Ну, или хотя бы то, что не так сильно раздражает…)
Он вошёл в незапертую дверь.
Внутри никого не было. Ну ясное дело: дядя Рафаил – в мастерской.
За работой.
За руками дяди Рафаила можно было следить бесконечно.
Уж больно ловко они придавали нужную, чётко отработанную форму, тому комку глины, что Мастер каждый раз плюхал перед собой на гончарный круг. Одна нога у Общинного гончара была намного короче другой, но когда они ловко вертели тяжеленный каменный разгонный круг, там, внизу, заставляя вращаться основной – с постоянной, строго выверенной нужной скоростью, об этом как-то забывалось.
Вот и сейчас, Глостер, завороженный магией того, как жилистые руки, покрытые глянцево-коричневой полужидкой корочкой, ловко срезали тонкой леской из сухожилия получившийся горшок со стола, и аккуратно перенесли на полку с уже готовыми пятью, невольно сглотнул: мастерство, да!
Он, конечно, давно – с семи лет, наблюдал за работой почерневшего и насквозь продублённого жаром от печей, главного, а сейчас, когда нью-оспа унесла двух младших гончаров, и единственного, профессионала. Потому что мастерская Рафаила соседствовала с мастерской, где Глостер до последнего времени помогал мастеру Моммсену выделывать кирпичи. У этих мастерских даже хозяйственный двор, обширная территория которого тянулась на добрую сотню шагов, обрываясь только на опушке, был общим. Очевидно, потому, что в центре этого общего двора капитально расположились две печи для обжига: мастерских Моммсена и Рафаила. А когда выплюнутая одной из печей, полыхающая словно адским пламенем, головня, отлетела со звонким щелчком на добрых двадцать шагов, лишь чудом не оставив его слепым на всю жизнь, Глостер лично убедился: основания для выноса печей подальше от людского жилья, хозяйственных построек, и окружающего посёлок леса, имелись нешуточные!..
Рафаил, вернувшийся к кругу, только теперь взглянул на стоящего перед ним подростка. Точнее, коротко зыркнул ярко горящим взором из-под кустистых и совершенно седых бровей. На появление Глостера в своей рабочей комнате никак иначе не отреагировал. Но вот рука мастера потянулась к новому кому промешенной глины. Чтоб не ждать ещё десять минут, в течении которых, как Глостер знал, Рафаила от дела может оторвать только пожар мастерской, или смерть, пришлось самому нарушить повисшую между ними весьма напряжённую тишину:
– Здравствуйте, мастер Рафаил.
– Здравствуй. – ни радости от прихода Глостера, ни приветливости в тоне гончара не ощущалось. Глостер подумал, что не зря, похоже, остальные подростки, которым предстояло определиться с будущим занятием, сюда даже не заходили. Потому что после смерти двух помощников Рафаил стал ещё нелюдимей и злобней. Может, так произошло оттого, что один из этих помощников был его внуком? А жена Рафаила погибла от несчастного случая в лесу ещё двадцать лет назад: слишком далеко отошла от охраны, и её задрал вепремедведь. Так что ни дома, ни в мастерской Мастера давно уже никто не ждал, и некому было создать хотя бы видимость Семейного уюта и тепла.
– Мастер Рафаил… Я хотел бы… – Глостеру пришлось сделать усилие, чтоб продолжить без дрожи в голосе, потому что взгляд гончара, кажется, угадавшего, что сейчас скажет подросток, налился настоящей злобой и раздражением – раздражением человека, которого сопливый неопределившийся со своими желаниями придурок хочет оторвать от важнейшего дела в жизни! Поэтому Глостер буквально выплюнул, – Стать вашим учеником!
Ф-фу… Можно выдохнуть: он сказал то, что намеревался!
Рафаил словно бы удивился. Опустил голову, словно рассматривая натруженные руки, которые опустил между коленей. Пауза затягивалась. Глостер переминался с ноги на ногу, думая, что Мастер, в-принципе, имеет право и послать его подальше, отказав в выборе… И хотя обычно так и не делалось, право-то у Мастера имелось.
Не поднимая головы, Рафаил буркнул:
– Я всегда считал, что ты – идиот. Но оказалось, что ещё не совсем законченный… Ладно, пройди в дом, садись за стол – там, в горнице.
Выходя в дверь, которая вела как раз в эту самую горницу, Глостер обернулся: странная ухмылка искажала покрытое густой растительностью лицо Мастера, вытиравшего руки о задубевший до ломкости передник…
– Ешь. Нам предстоит долго и далеко идти.
Глостер не стал задавать глупых вопросов – знал, что Рафаил не жалует болтунов. Просто взял ещё один ломоть довольно чёрствого хлеба – Рафаил явно ходил в общинную пекарню не чаще пары раз в неделю! – и навалил себе половником ещё каши.
Каша у мастера оказалась с репой: на любителя. Потому что придаёт вареву из полбы чуть горьковатый привкус, который нравится далеко не всем. Но Глостер молчал, и продолжал методично жевать и глотать, запивая иногда из плошки простой колодезной водой, которую налил из кувшина, оказавшегося на столе, и поглядывая исподлобья на то, как точно так же поглощает пищу Мастер.
После окончания трапезы Рафаил заставил Глостера встать, и выйти на середину комнаты. Подошёл, обошёл вокруг, придирчиво изучая обувь подростка. Похоже, оказался удовлетворён, потому что буркнул:
– Мешок – в сенях на гвозде. Да, вон тот, старый.
После чего снял с соседнего гвоздя другой мешок, побольше, и вышел на улицу. Глостеру не оставалось ничего другого, как последовать за Мастером, не потрудившегося даже объяснить, куда и зачем они идут. Однако имелась у Глостера мысль на сей счёт: раз далеко, и с мешками – значит, скорее всего, к яме Рафаила. То есть, туда, где тот берёт глину для своих изделий.
Направление оказалось как раз тем самым: по неприметной нетренированному глазу еле различимой тропинке они перевалили через холм «правой руки», а затем – и ещё через три холма, прошли по долине «малого выгона», и перебрались вброд через ручей Аларика. После чего пошли места, мало знакомые Глостеру: так далеко он не забирался почти никогда – разве что когда искал отбившуюся тёлку, когда ему было девять.
Когда время перевалило уже далеко заполдень, Рафаил соизволил сжалиться над тяжко пыхтящим, но всё равно пытающимся не подать виду, как у него ноют с непривычки ноги, Глостером:
– Делаем привал.
Оказалось, что в свой мешок Мастер успел положить оставшиеся от второго завтрака полкраюхи и нож. Жуя получёрствый хлеб, и посматривая на замшелые стволы, белые и жёлтые цветы на поляне, рядом с которой они расположились, и на пролетающих крысосорок, перекликающихся весьма гнусными голосами, Глостер подумал, что вот именно к этому он, похоже, и стремился. К независимости. И отсутствию вокруг людей.
Нет, он, конечно, любил их: и мать, и сурового отца, и братьев-сестёр, но…
Но понимал, что если они будут от него подальше, это только… Увеличит его к ним любовь. Потому что вблизи они… Иногда, мягко говоря, раздражали.
Может, и дальноразведчиком-то стать он хотел только в силу традиции: когда сын идёт по стопам отца. А на самом деле ему нужно было как раз вот это: тишина дикой природы, спокойствие вековечного леса, и молчаливый уверенный в себе спутник рядом – Мастер своего дела. Наставник. Профессионал. От которого, если честно, он ждал даже более спокойного к себе отношения, чем от родного отца.
– Если думаешь, что наша работа – сплошное удовольствие, сильно ошибаешься. Нам ещё нести обратно на закорках по тридцать килограмм. Вставай.
Глостер встал, скрывая улыбку. Мастер буркнул:
– И ещё. Если рассчитываешь, что лупить буду не так сильно, как отец – тоже сильно ошибаешься. Не отставай.
Глостер поспешно отвернулся, сделав вид, что поправляет лямки, чтоб скрыть невольное удивление – мысли его, что ли, читает вредный старик?!
Яма оказалась полузатоплена.
Рафаил буркнул:
– Это – грунтовые воды. Вон, от Свешны, – кивнув в сторону протекавшей в сотне шагов широкой реки.
– Понял, учитель. А почему нельзя было тогда яму вырыть выше по холму?
– Хороший вопрос. Был бы. Если б не одно маленькое обстоятельство. Глина в яме выше по холму оказалась неподходящей. – тычок пальцем в чернеющую выше по склону яму, которую Глостер сразу и не приметил, и снова этот пронзительный взор из-под кустистых бровей. Глостер решил приберечь свои вопросы на более подходящий момент.
Убедившись, что возражений или уточнений не последует, Рафаил, как показалось Глостеру, с удовлетворением, сжалился:
– Иди сюда. Ближе. Рассмотри хорошенько. Запомни цвет и консистенцию. Так. Теперь смотри особенно внимательно, – жилистая коричневая рука зачерпнула комок глины со стены ямы примерно на середине её высоты, и растёрла между пальцами. Большая часть глины упала на землю, – Ну? Что видишь?
Глостер подумал, что нужно сказать то, что действительно удивило:
– Он – не крошился! Ну, комок… Он как бы… Скатывался в такие… э-э… колбаски! И как будто – жирный!
Рафаил спрятал ухмылку в усы, но она прозвучала в голосе, показав, что Мастер доволен ответом:
– Неплохо, неплохо… Да, верно: это при выделке кирпича наплевать, как происходит связь между песчинками и самой глиной. В том замесе, который делает Моммсен, песка больше. А глина для выделки изделий должна быть жирная. Вот такого цвета. И – главное! – чтоб самую мелкую её фракцию ты не мог бы рассмотреть! То есть – она должна казаться монолитной и сплошной! Только такая потом не растрескается при сушке. И обжиге.
Понятно?
Глостер поторопился покивать, и быстро ответил:
– Понятно, Мастер!
Мастер фыркнул:
– Ни …рена тебе не понятно, но то, что стараешься – радует. Иди-ка ближе. Так. Набери в руку вот отсюда… Так. Растирай. Что чувствуешь? Ага. Теперь – зачерпни отсюда. Растирай. Теперь…
Глостеру пришлось набирать глины ещё из трёх мест в яме, пока он не уловил того, что, кажется, хотел показать ему Мастер: нужную консистенцию и размер колбасок, скатываемых из кома. Глаза Глостера расширились:
– Вот! Учитель! Вот эта – скатывается лучше всех! И жирная такая на ощупь!
– Неплохо для первого раза… Ладно. Теперь – смотри.
Глостер буквально онемел: Рафаил засунул одну из скатанных колбасок… В рот!
Покатал там между щеками. Заметно было, как он крутит её внутри рта языком, и прикусывает то, что получилось, передними зубами. Затем Мастер выплюнул колбаску.
– Вот. Видишь? Она – не растворилась в кашу… И не изменяется на воздухе. Отпечатки зубов сохраняются отлично. Понятно? Теперь – ты.
Глостеру оказалось необычно и странно катать за щеками глиняную круглую штуковину, но и у него она «в кашу» не растворилась, хотя он по указаниям Мастера пытался облизывать, «омывать», и вообще – подавать к ней побольше слюны.
– Хватит! Полминуты довольно. (Надо считать до тридцати!) Ну, запомнил вкус?
Глостер кивнул, рассматривая отпечатки своих зубов на выплюнутой, и уже не столь аккуратно круглой, массе.
– Попробуй теперь и эти.
Глостеру пришлось «пробовать» ещё четыре колбаски, из верхней, и самой нижней части ямы. И снова вернуться к той, первой пробе.
Ему снова показалось, что он понял, уловил, чем ощущения от «нужной» глины отличаются от той, что не подходила.
Рафаил кивнул на его удивлённо-обрадованное «понял, Учитель!»
– Идём-ка теперь сюда. – Мастер повел Глостера дальше вдоль берега Свешны.
За большим бугром открылся пологий спуск к отмели. Там в склоне холма оказалось выкопано ещё три ямы. Огромных!
– Сможешь сказать, глина из какой подойдёт нам?.. – ехидную ухмылочку с лица Рафаил теперь и не трудился скрывать. Но поблёскивание хитрущих глаз как бы раззадоривало Глостера!
Он почти час лазил по ямам. Возвращался два раза к той, маленькой – сравнивал!.. Извозился, разумеется, как свинья. Но нашёл-таки! Вкус и консистенция глины из средней части второй ямы показались ему в точности такими, как у той, что он так придирчиво разминал и пробовал на вкус!
– Вот! Вот эта, как мне кажется, такая же, как та, из первой, Мастер!
– Хм-м… Ты принят.
Обратно шли уже гораздо спокойней. Да и мешки, нагруженные почти до горловины, оказались ничего себе! Глостер старался изо всех сил сдерживать распиравшую его радость. Но Мастер, идущий впереди, как ему казалось, хоть и не оглядывается, а всё равно чует его настроение!
Перед закатом сделали последний привал – до тына, как смилостивившись, объявил Рафаил, осталось всего полчаса хода. Глостер воспользовался отдыхом, чтоб растянуться на спине – с непривычки жутко ломило крестец, и ноги тряслись, словно долго вязал снопы да закидывал на телеги. Однако он помалкивал, и старался не кряхтеть.
Сквозь хвою вековечных елей и сосен отлично просматривалось пожелтевшее предзакатное небо. Вдруг…
Чёрная точка странной формы прочертила небосвод. За ней – вторая!
И началось!..
Огромная туча, состоявшая, казалось, из гигантских, но как-то непривычно выглядевших, не то – воронов, не то – летучих мышей, устремлялась прямо к их посёлку!
Глостер, попытавшийся было встать, обнаружил вдруг, что его тело придавлено навалившимся туловищем старика, ещё и зло шепнувшего ему в ухо:
– Ради твоей и моей жизни! Молчи! И – не шевелись!
Поняв, что без веских оснований Мастер так не поступил бы, Глостер остался лежать, не пытаясь сопротивляться. Но смотреть туда – вверх, ему ничто не мешало.
Туча чёрных силуэтов всё ещё летела, но теперь кажется, опустилась куда ниже. И он смог почти хорошо разглядеть, из кого состоит странная стая.
Каризах смилуйся!
Сравнить, разумеется, было не с чем, разве что с теми же летучими мышами, но размером твари показались Глостеру с крупных баранов.
Только вот не бывает крылатых баранов. Да ещё с такими мордами – с массивными на вид челюстями, усеянными огромными белыми треугольниками: зубами! Твари скалились, и теперь оглашали воздух громкими криками. И столько в этих криках было торжества и первобытной злобы, что Глостер невольно содрогнулся: кто это?! И почему он так уверен, что они летят, чтоб напасть на посёлок?!
И даже более того: почему он уверен и в том, что шансов у соратников-земляков отразить внезапную атаку с воздуха – нет ни единого?!
Туча закончила пролёт, но несколько приотставших силуэтов, уже еле различимых на фоне посеревшего неба, ещё рыскала вокруг того места, где они с Рафаилом лежали: похоже, вынюхивала?! Или – высматривала. Однако Глостер понимал: неподвижные тела, скрытые густой темнотой от тени ветвей вряд ли заметят даже ночные хищники. А эти – явно не ночные. Те не могут летать днём. А ещё он понимал теперь, что неспроста твари напали именно вечером: люди устали за трудовой день, да и внимание ослаблено: никто не ждёт нападения врагов! Да ещё – сверху! Да ещё столь необычных.
Рафаил наконец слез с него. Сел. Выдохнул.
Глостер понял, что и сам невольно сдерживал дыхание – боялся привлечь странные создания шумом, или запахом изо рта…
Рафаил вполголоса сказал:
– Жаль твоих. Да и всех наших – жаль.
– Думаете, они их?!.. – Глостер тоже старался говорить потише, хотя ощущение навалившегося чувства утраты и горечи буквально заставляло сознание корчиться в муках беспомощности и отчаяния, а кисти сжиматься в напрасных поисках рукоятки меча, или хотя бы ножа!.. Но он понимал, что крики и стенания, как и злобные ругательства, сейчас никому уже не помогут, и никого не вернут. А вот их с Рафаилом – очень даже помогут. Обнаружить…
– Не думаю. Знаю.
– Но…
– Кто это? Хм. Отвечаю: дроверы.
– А… почему…
– … ты раньше никогда не слышал о таких? И не видел? Это просто. Раньше они никогда не совались в северные леса. В тайгу. Они – обитатели тёплых, тропических, лесов. Джунглей. Их там боятся даже мастодонты: налетая сразу всей стаей, дроверы даже от десятитонной туши оставляют один скелет буквально через десять минут.
Однако даже я никогда не видал стаи, в которой было бы их больше пары сотен. А здесь, думаю, тысяч пять-шесть. И, раз мы видим их здесь, можно предположить весьма страшные… И неприятные вещи. Для всех родимичей. Да и остальных – кривичей, вятичей, татов…
Эти монстры, похоже, сожрали в своих тёплых лесах всё, что можно было сожрать. И вот теперь не успокоятся, пока и здесь всё и всех не сожрут!
Слышать такое из уст Мастера, обычно за целый день произносившего не больше пары десятков слов, казалось дико. Но и лишний раз убеждало: всё сказанное – правда!
Глостер сглотнул в три приёма тугой ком, стоявший в горле. Открыл было рот.
– Замолчи! Ляг, и не двигайся! Идут парроты! – злобный шёпот заставил Глостера повременить с рвущимся на язык вопросом.
Зато теперь Глостер хотел было спросить, что это ещё за парроты, но…
Но успел тихо опуститься на землю, и закатиться за ствол ближайшей сосны.
Мимо протопал, да так, что удары массивных ног буквально подбрасывали Глостера, отдаваясь во всём теле, странный силуэт, пофыркивая на ходу. Больше всего странное создание напоминало медведя, вставшего на задние лапы, и вместо медвежьей носящее на верхнем конце туловища (шеи не было!) – похожую на человеческую, голову. Гротескно маленькую для гигантского, почти четырёхметрового, туловища.
Ещё три таких же чудища прошли в отдалении – Глостер скорее угадывал их силуэты во тьме, и присутствие – по звуку сопения, хрипа и треску ветвей под лапами, чем действительно увидел в уже наступившей кромешной черноте. Лишь через десять минут звуки движения и сопения смолкли окончательно. Мастер встал на ноги, и махнул Глостеру, сделав знак, чтоб тот помалкивал. Но запах чего-то вроде мускуса остался – Глостер невольно шевелил ноздрями, пытаясь на всякий случай запомнить.
