Анджей Беловранин
Эллиниум: Пробуждение
1
Пескарь любил смотреть на солнце. Конечно, смотреть прямо на него можно было только на закате и на рассвете, или когда оно скрывалось за мутной завесой облаков. Когда солнце было в полной силе, заливая горы и долину своей жгучей яростью, даже поднять глаза вверх было больно.
Жрец Солодан говорил, что солнце – это сам бог Пробудившийся, из милости являющий свою необузданную суть собственным творениям. Но Пескарю больше было по душе объяснение Хромого. Хромой как-то раз сказал мальчику шепотом:
– Солнце – это не сам Пробудившийся, Пескарик. Это зеница его ока. Небо – это глаз, а солнце – огненный зрак. Это он наблюдает за нами, примерно как ты, когда рассматриваешь муравья на ладони.
– А земля – это ладонь Пробудившегося? – восхищенно спросил Пескарик, которому было тогда всего восемь или десять вёсен.
– Я не знаю, – немного смешался Хромой. – Видишь ли, нам, муравьям, этого никак не познать. А вообще, может быть! Земля – ладонь Пробудившегося… мне нравится!
Но Пескарь подумал – и с того самого дня эта мысль не оставляла его – что если перебраться через горный хребет и взглянуть вниз, то, может быть, увидишь гигантскую руку, держашую всю землю, а далеко внизу – ноги бога…
С тех пор прошло семь или восемь вёсен, многое в жизни Пескаря изменилось, но каждый вечер и каждое утро он старался не пропустить те моменты, когда можно было взглянуть в глаз бога и попытаться прочесть его мысли и чувства. Что думает он сегодня, глядя на людей, зверей и деревья, и всё остальное, что создал? Порадовали они его или опечалили? И что он думает о самом Пескаре? Не сердится ли на такую наглость – на попытку прочесть его мысли, прознать его божественный промысел?
«Не может быть, – думал Пескарь. – Наоборот, ему должно нравиться то, что я пытаюсь разобраться. Иначе он просто отнял бы у меня возможность думать. Или никогда не давал бы ее мне».
Этим вечером Пескарь, у которого выдалась свободная минутка, решил быстро взобраться на Холм, пока зрачок Пробудившегося не закатился за горный хребет и глаз его не затмился ночной пеленой. Он побежал по тропинке, потом свернул напрямик, уверенно подпрыгнул и зацепился пальцами за знакомый изгиб камня. Подтянулся на руках, помогая себе ногами, и взобрался на скальный уступ, умудрившись совсем не ободрать колени или локти. Здесь тропинка продолжалась. И хоть Пескарь знал, что выгадал достаточно времени, чтобы вовремя оказаться на вершине, он припустил вверх по тропинке с удвоенной скоростью, с удовольствием ощущая, что даже не думает задыхаться от быстрого бега.
Налетев, словно вихрь, на стадо Кропаря, он спугнул нескольких коз. Те с диким криком ломанулись в стороны, и Пескарь улыбнулся, слыша, как догоняет его спину растерянная ругань пастуха.
Еще несколько поворотов тропинки, и Пескарь обнаружил себя на самой вершине Холма. Нижняя кромка солнца приблизилась к краю хребта, но Пескарь ясно видел узкий промежуток неба между ними. Успел.
– Доброй ночи, бог! – прошептал Пескарь и почувствовал, что слова прозвучали неверно, прерывисто – он все же запыхался, взбираясь на Холм. – Пусть тебе приснится что-нибудь приятное. И не проспи, завтра у меня важный день, – решился Пескарь на маленькую наглость.
Тут он почувствовал, что что-то изменилось в зраке Пробудившегося. Как будто тот хотел ему… ответить? Пескарь не посмел поверить себе, но все же надеялся, что так оно и было. «Не просплю, не бойся», – подмигнул ему бог-затейник. Что бы там ни говорил жрец Солодан, Пескарь не мог поверить в то, что бог, ставший за последние вёсны таким родным, таким близким знакомым, бог-наперсник его шалостей и тайных дум, мог быть таким страшным и гневным, как любил описывать жрец.
«Каждую триста девяносто девятую весну Пробудившийся посылает на землю великую кару! – вещал жрец, взмахивая посохом, отчего высохшие косточки и ракушки в его ожерелье начинали грозно постукивать. – Реки выходят из берегов, горы рушатся на головы грешников, земля разверзается у них под ногами! Бойтесь прогневить бога, давшего вам жизнь…» И все в таком духе.
Конечно, слипшиеся и смотавшиеся седые космы, закрывавшие лицо жреца целиком, когда дул ветер, выглядели очень значительно. Стоило взглянуть на него один раз, и тут же становилось понятно: этот человек знается с богами. Но ведь то, что боги говорят с ним, не значит, что он передает их речи слово в слово. Может быть, боги просто говорят ему: не шалите, а то худо будет. А он превращает эти вполне отеческие наставления в свои грозные пророчества.
Край солнца коснулся горной гряды, и Пескарь тут же развернулся, чтобы неспешно зашагать вниз с Холма. В его взаимоотношениях с Пробудившимся было немало простеньких правил. Одно из них заключалось в том, что, если зрак бога начал скрываться за горами, – тому уже не до людей и их маленьких суетливых дел. Око начинает закрываться, и незачем больше дергать Пробудившегося по пустякам.
Правда, Пескарь нашел в им же самим установленном правиле лазейку: если стоять на вершине Холма, а не внизу в долине, закат начинается немного позже. Поэтому иногда – как получилось и сегодня – можно обмануть вселенские нормы, если быстро взобраться наверх.
Путь в долину лежал через древний храм. Это место с детства вызывало у Пескаря благоговейный трепет, особенно по ночам, когда здесь проходили бдения – чаще всего с просьбой богам ниспослать дождь или вообще богатый урожай. А когда дул ветер, проносясь между колоннами, он иногда издавал тревожащий вой.
Храм был возведен давным-давно; как говорил Солодан, тысячу вёсен назад. Пескарь с трудом мог представить себе, сколько это – тысяча вёсен. Но понятно было, что очень давно.
В храме было три колонны, на двух из них лежала каменная перекладина – на вид такая тяжеленная, что Пескарь замирал от восхищения, представляя, какими силачами должны были быть предки, чтобы поднять эту громадину на высоту в полтора человеческих роста. Возможно, это сделал сам Геллак – величайший герой древности, в перерывах между строительством храмов пробавлявшийся уничтожением хтонических чудовищ и разбойников, которые грабили путников и торговцев.
Другая перекладина висела наискось, одним концом цепляясь за верх второй колонны, а другим упираясь в землю у подножия третьей. А четвертая колонна лежала на земле.
Когда Пескарь был маленьким, ему казалось, что так и задумывалось с самого начала: одни божественные ворота храма построили полуразрушенными, а вторые – целыми. Это как будто бы лестница, по которой люди могут подниматься к богам.
Но однажды отец обмолвился: «Это было давно, еще до того, как рухнула колонна в храме». Оказалось, это случилось уже при жизни отца, раньше же оба проема ворот стояли прямо.
А пару вёсен назад Пескарь обратил внимание на то, что куча камней, лежащих поблизости от полурухнувших ворот, вполне могла быть колоннами и перекладиной. Значит, когда-то колонн было пять, и они составляли четыре проема?
Для Пескаря это было ужасающим открытием. Значит, храм разрушается! А ведь он казался мальчику самым надежным, самым незыблемым, что есть на земле. Отец в тот день был, как всегда, занят чем-то важным и отмахнулся от Пескаря с его «почему». «Спроси жреца!» – бросил он.
Солодан напустил на себя еще более таинственный и грозный вид, чем обычно.
– Твой вопрос о разрушении храма – это вопрос о вине и искуплении! Грехи человеческие пред богами множатся, и греховное давление набирает силу! Сколько бы коз ни принесли люди в жертву, этого не достанет для искупления. Столько, сколько устоят колонны в храме богов – столько достанет у них терпения сносить те поношения, что творят им люди. Когда же последние ворота в храме рухнут под тяжестью обид, нанесенных людьми богам, тогда пробьет последний час. Трехсотдевяностодевятивёсенный цикл завершится, Пробудившийся истребит свои творения, чтобы заселить землю новыми, более достойными!
– Тогда, может быть… отремонтировать храм? – спросил Пескарь. – Чтобы продлить терпение богов?
В ответ Солодан напустился на мальчика с такой яростной бранью, послал на его голову такие страшные проклятия, что тот постеснялся задать еще один мучивший его вопрос: как же храм мог стоять на своем месте уже тысячу вёсен, если каждые триста девяностно девять боги истребляют людей за то, что он рушится? Не напрасно отец научил Пескаря считать – необходимое умение для будущего царя.
Через несколько дней после того разговора Пескарь набрался смелости и перед сном спросил у матери – как же так? Неужели боги действительно настолько безжалостны, что покарают их всех, когда рухнет храм? И зачем они нарочно путают нас так, чтобы мы не могли толком посчитать вёсны своих оставшихся жизней?
– Не думай об этом, Пескарик, – ответила мама. – Все эти сложные вопросы про богов, пророчества и прочее – оставь это жрецам. Это слишком запутанно, чтобы нам понять. Хочешь сладкий финик?
Пескарь, конечно же, хотел.
2
Когда юноша спустился с Холма, уже сильно стемело, и оказалось, что воины отца повсюду ищут его.
– Куда ты запропастился, мальчишка?! – воскликнул царь, гневно сдвинув брови, когда Пескарь вышел на площадь. Отец сидел за длинным столом, вместе со всеми старейшими воинами, и гости были здесь же, по левую руку от царя. – Сказано же было: приходить на закате!.. Но об этом позже, – прервал себя царь, – садись подле меня, сегодня ты будешь слушать, и слушай внимательно. Ибо все, что будет сказано, коснется и тебя.
Пескарь ловко перескочил скамью и сел по правую руку от отца, между ним и первым воеводой города Рубачом. У Рубача не было половины левой ладони и всех пальцев – ему отсекли их во время одной из многочисленных битв, в которых, как знал Пескарь, тому довелось участвовать. Но это не мешало Рубачу ловко обращаться с рубилом – тяжеленной секирой, которая всегда висела у него на поясе. Здоровой рукой он крепко сжимал рукоять, а с помощью обрубка умело направлял или удерживал ее, отбивая чужие и усиливая свои удары.
– Достопочтенные послы Кадма! – начал царь, обратившись к сидевшим ошую гостям. – Старейшины города и я, царь Тверд, собрались здесь, чтобы выслушать вашу просьбу. Уши наши открыты. Говорите!
Старший из гостей, сидевший ближе всех к отцу, облаченный в бронзовый панцирь, чешуйки которого поблескивали в свете факелов, грузно поднялся на ноги.
– Достопочтенный царь Тверд, и вы, старейшины Города-в-Долине! – солидно начал посол, время от времени оглаживая черную, без единого седого волоска бороду. – Это говорю я – воевода Барам, верный слуга Василия, царя Кадма. Слушайте и не говорите, что не слышали! Наши города, ваш прославленный Город-в-Долине, и наш достойнонаселённый, омываемый волнами Кадм, помнят долгие годы совместных добрых дел. Наши предки были от одного корня, от семени прославленного героя Адма, от имени которого получил название наш город. Мы связаны прочными узами брачных союзов, мы ведем торговлю столько, сколько помнят стены Кадма. Вместе мы участвовали во многих битвах, вместе победили множество врагов. Коварных гуматов, напавших на наши земли из темноты. Разорявших наши торговые пути черноруких таглаков. Вместе ходили в дальний морской поход на город Белых Камней. И всегда сражались по одну сторону, никогда наши воины не поднимали руки друг на друга!
Старейшины Города-в-Долине встретили речь гостя одобрительными возгласами. Даже обычно бесстрастный Рубач удовлетворенно кивнул.
– Друзья мои и братья из Города-в-Долине! Вновь коварные враги замыслили против нас худое. Вновь нашей мирной жизни угрожает опасность. Уже две весны ни один капитан, ведущий корабль в Кадм или из него, не может чувствовать себя в безопасности. Дикари с острова Раадос подстерегают их в узких проливах, нападают на торговцев и грабят их, а моряков и купцов убивают. Лишь двум из трех кораблей удается пройти мимо их засад, не терпя ущерба. Но дальше может быть только хуже, ибо раадосцы набирают силу!
– Проклятые пираты, разрази их Пробудившийся! – воскликнул Силач, младший из старейшин Города-в-Долине. Он действительно был очень широк в плечах, хоть и на голову ниже царя, и силен, как буйвол. Во всяком случае однажды он, поспорив с двумя другими воинами, в одиночку впрягся в плуг, который обычно тянули сразу два быка, и вспахал на поле целую борозду длиной в два стадия.
– Нам, конечно, очень жаль, что наши братья терпят убытки от морских разбойников, – вставил слово старейшина Грач, славившийся мрачным и несговорчивым характером. – Но какое это касательство имеет до Города-в-Долине? У нас ведь нет кораблей, а на сушу раадосцы, сколько я помню, ни разу не выбирались.
– Уж лучше молчи, коли ничего не понимаешь! – с раздражением воскликнул царь. – Дурнем ты, Грач, родился, дурнем и помрёшь! Или ты не знаешь, что все излишки зерна, вина и оливкового масла, все ненужные нам козьи шкуры и мясо мы обмениваем у кадмийцев на бронзу, медь и золотые украшения для наших женщин? А откуда, как ты думаешь, они берут их сами? Или думаешь, что в Кадме есть золотые или оловянные шахты? Все это моряки Кадма везут морем из дальних земель!
Посол Барам не замедлил поддержать Тверда:
– Верно говоришь, царь! Золото идет к нам из Белых Камней. Бронза, олово и медь – из Патамоса и Оксоса. Разноцветные ткани, раскрашенные кровью морских гадов – из-за моря, из самых пустынь Ибилея. И в своих странствиях наши мореходы подвергаются множеству опасностей! Как будто мало нам морских чудовищ кракенов, мало коварных наяд и русалок, штормов и предательских рифов, неизведанных течений и туманных островов! Теперь еще под самым нашим носом, у самых наших гаваней расплодились кровожадные пираты. От этих злодеев страдаем мы, а равно – и вы, жители многославного Города-в-Долине. А значит, настало время собрать воедино всю нашу мощь, объединенные силы наших городов – и ударить, словно сжатый кулак, прямо в сердце коварных раадосцев.
Старейшины согласно зашумели, а самые нетерпеливые даже повскакивали со скамьи:
– Ударить! Размажем этих проклятых пиратов!
– Тем более что всё равно первый урожай собран, и теперь до самой осени делать нечего, – честно сказал Силач, улыбнувшись широкой улыбкой.
Когда волнение немного улеглось, неожиданно заговорил Рубач.
– Добрая битва идет на пользу любому племени, – тихо и медленно сказал он. – Молодые воины получат шанс отведать крови врага, а старые разомнут свои кости. Биться же бок о бок с братьями из Кадма – всегда достойное предприятие. Но не забыл ли досточтимый Барам, что наши воины привыкли сокрушать черепа врагов, стоя на твердой земле? Когда под ногами шатающаяся, скользкая от морских брызг палуба корабля – мало толку от воина, что не умеет, как вы, кадмийцы, пройти по протянутому над бездной канату, ни разу не споткнувшись.
– Многоопытный Рубач знает, что говорит, – поднялся из-за стола еще один посол, моложе Барама, с благородным лицом, но жёстким голосом. Его панцирь, набранный из тысяч бронзовых пластинок, нашитых на сыромятную кожу, был украшен россыпью драгоценных камней и, должно быть, стоил, как целое стадо коз – Пескарь таких ещё не видел. – Я Туруп, средний сын царя Кадма, – с поклоном представился гость Тверду, и тот кивнул, дозволяя послу говорить. – И царь наш Василий хорошо понимает, что сила воинов Города-в-Долине – в том, чтобы биться в тесной фаланге, построившись плечом к плечу, твердо стоя на камнях Матери-Земли, сомкнув твердодревые щиты и выставив пред собой смертеразящие копья. Именно этого и ждет от своих единокровцев Василий! Мы не будем охотиться за пиратами по морям. Мы высадимся на Раадосе, чтобы осадить город дикарей и раз и навсегда уничтожить их в их собственном логове.
– Что скажешь, Рубач? – прищурив один глаз, спросил воеводу Тверд.
– Доброе дело, – кивнул однорукий и замолчал, давая понять, что считает разговор оконченным.
Отец Пескаря рассмеялся, поднимаясь со своего трона, искусно сработанного из большого плоского камня и дерева, украшенного резьбой; трон стоял прямо на площади, но под отдельным небольшим деревянным навесом, который защищал его от дождя и солнца.
– Слушайте решение царя Тверда, люди Города-в-Долине, и вы, послы крепкостенного Кадма! Слушайте и не говорите, что не слышали. Город-в-Долине окажет помощь свои братьям, как всегда делал это! Пятьдесят лучших воинов отправятся в поход. Среди них – старейшины Рубач, Силач и Копьё.
– Храни тебя Пробудившийся, царь! – не удержавшись, воскликнул Копьё. Этот старейшина был высокий и тощий, как палка, да к тому же лучше всех в городе управлялся с копьём, так что его имя подходило ему превосходно. Вот только борода у него почти не росла – лишь несколько волосков свисали с подбородка жидкой паклей.
– Среди воинов будут также четверо мальчиков, которым настало время заслужить свои взрослые имена, – продолжал Тверд. – Пусть получат их в бою, как лучшие из наших предков. Одним из них будешь ты, сын мой, – царь посмотрел в глаза Пескарю, и тот увидел на его лице неожиданное, столь редкое выражение. Смесь любви и гордости за своего наследника. Лучшей похвалы Пескарь не мог ожидать и тоже не сумел сдержать переполнивших его чувств:
– Спасибо, царь! Я буду достоин твоего доверия!
– Благодарю, многомудрый царь Города-в-Долине! – взял слово Барам. – Царь Василий знал, что может рассчитывать на помощь своих братьев, и я рад, что древние узы родства и дружбы остаются нерушимыми. Так обагрим же копья кровью врагов! Вперед, адмийцы!
– Хайи! – воскликнули воины древним боевым кличем потомков Адма.
– Поднимем же кубки за грядущую победу! – провозгласил Тверд начало пира.
3
Когда старейшины с послами выпили по первому кубку, к пиру присоединились воины Города-в-Долине. После трех кубков женщины внесли на площадь два блюда с зажаренными целиком кабанами. А когда мужчины набили животы, посреди площади запылал огромный костер, старейшина Нахват завёл первую боевую песню. Воины сразу принялись подпевать, и вскоре горланили уже кто во что горазд. А потом и заплясали вокруг очага.
В самый разгар пира отец подозвал Пескаря к себе.
– Ты опять сбежал на вершину Холма? – сердито спросил царь. – Мальчишка – заставил ждать и меня, и старейшин, и послов!
– Но я думал, что успею… – попытался возражать Пескарь.
Тверд немедленно разозлился:
– Ах, ты думал! В следующий раз, когда захочешь подумать, сначала постриги бороду.
– Но у меня ещё не растет борода, отец, – удивленно ответил Пескарь.
– И я о том, – солидно выговорил царь, огладив свою ухоженную пышную лопату под подбородком.
Пескарь не удержался и рассмеялся. Тверд улыбнулся в ответ – гнев его прошел.
– Что ты просил у богов, сын? – поинтересовался царь.
– Я ничего не просил, – честно ответил Пескарь. – Просто прощался с Пробудившимся.
– Ты так тесно знаком с ним? Может, я ошибся, и из тебя вышел бы лучший жрец, чем воин?
– О нет, я хочу быть воином! – пылко возразил Пескарь. – Просто мне кажется, что и воинам не зазорно говорить с богами.
Царь усмехнулся:
– И снова дерзкий ответ! Ты всегда любил играть с огнем, Пескарик. Это опасное, но очень полезное качество. Главное – научиться правильно его применять. Надеюсь, оно сослужит тебе добрую службу, и тебе не придется при этом слишком часто обжигаться… Завтрашний день уйдет на сборы. Проверь щит и копьё; укрепи, если потребуется, и почисти доспехи. Еды берёте дня на три. До Кадма два перехода, плюс небольшой запас на всякий случай. Воды по дороге вдоволь, так что пошагаете налегке. Эх, хотел бы и я отправиться с вами! Да староват уже стал, отяжелел.
– Не может быть, отец! – искренне возразил Пескарь. – Ты все ещё силен, как бык.
– Силен, но уже не так, как раньше, – чуть печально улыбнулся отец. – Боюсь, мой следующий поход может стать последним. А возвращаться на щите мне пока рано. Сначала ты должен возмужать и набраться мудрости. А тогда – можно и на покой. Не будь я Тверд, если Ад уже не отвел мне славный чертог в своем поздемном дворце! Ну что же, иди пируй, сын мой! И да пребудет с тобой благословение богов, а мое у тебя есть – в этом можешь быть уверен.
Вокруг костра плясали, сцепившись локтями, добрых два десятка воинов.
– Хайи! Кровавые копья! Хайи! Щиты из дуба! Хайи! Несём смерть! Хайи! Бегите, трусы! Бойтесь воинов Грома!
Пескарю тоже хотелось плясать вместе с ними, но он пока не был воином. Он был мальчиком, еще не получившим взрослого имени. Неподалеку от костра он увидел троих своих сверстников, которым, как и ему самому, предстояло отправиться в первый поход.
Всех троих сын царя считал верными и храбрыми – просто потому, что такими должны быть воины Города-в-Долине. И это знанине никак не противоречило в его голове тому, что у каждого из юношей был свой, отличный от других характер.
Увалень был лучшим другом Пескаря. Полноватый по природе – за что и получил свое детское имя – он был, однако, достаточно подвижен и силен. Увалень раз и навсегда избрал царского сына своим вожаком и не раздумывая подчинялся всем его «приказам». Даже если знал, что следование им грозит наказанием от отца – а Увалень был сыном Силача, поэтому наказания никогда не проходили для него безболезненно. Пескарь был прекрасно осведомлен обо всех этих обстоятельствах, поэтому старался лишний раз не подставлять друга под тяжелую руку могучего старейшины.
Козлик был, наверное, самым хилым из детей племени. Руки и ноги его, конечно, были привычны к работе, да и упорства ему было не занимать. Однако во всех детских играх и соревнованиях он неизменно оказывался последним, нередко проигрывая даже девушкам. Что, конечно, было для детворы бесконечным источником шуток и издевательств разной степени жестокости. Несмотря на это, Козлик не смирился со положением чуть ли не изгоя, проявлял упрямство и готов был броситься в драку с каждым, кто в глаза или за глаза издевался над ним – не исключая даже взрослых воинов. Из-за чего, конечно же, нередко бывал бит, но и приобрел некоторое уважение. За особенную задиристость (и за то, что был сыном козопаса Бура) он получил свое детское имя.
Третьего юношу звали Ящерка. Он прекрасно умел прятаться среди камней и вообще нередко поражал сверстников своей хитростью и изворотливостью. Он был сыном старого опытного воина по прозвищу Хромой. Хромой не был избран старейшиной города только из-за несговорчивого и, прямо скажем, мерзкого характера. Говорят, до того, как в бедро ему воткнулся вражеский дротик, он был совсем другим человеком. Но непрерывная боль в ноге навсегда изменила его. По каждому поводу Хромой имел свое мнение и абсолютно не расстраивался, если оно не совпадало с мнением других. Он растил оливы и виноград в своем саду – занятие, не требующее большого труда, смотрел на всех свысока и не стремился к общению с согражданами. За исключением, пожалуй, Пескаря, к которому почему-то благоволил, и с которым время от времени соглашался перекинуться парой добрых слов; которые, однако же, в любой момент могли обратиться ругательствами.
Пескарь не знал, перенял ли Ящерка от отца какие-либо из его необычных свойств, потому что Ящерка вообще-то был довольно скрытен, а Пескарь – ещё слишком юн, чтобы в принципе задумываться о таких вещах как личные качества других людей.
– В следующий раз, когда мы окажемся на пиру, то сможем так же плясать в кругу воинов, – сказал Увалень подошедшему Пескарю. – Интересно, как меня тогда будут звать? Может быть, Тигр!
– Как бы ни звали – главное, чтобы не так, как раньше, – процедил сквозь зубы Козлик.
Ящерка в ответ на последнюю фразу усмехнулся левой половиной рта, но ничего не сказал.
Пескарь, чувствуя себя лидером будущих воинов – особенно после тёплого напутствия отца – полагал, что ему нужно сказать что-нибудь объединяющее и ободряющее.
– Наши имена будут достойны наших подвигов. А в том, что мы совершим подвиги и не опозорим наших предков, я уверен!
– Да еще посмотрим, кто кого опозорит! – отозвался Козлик, готовый увидеть вызов даже там, где его не было.
– Угомонись ты, – мирно сказал Увалень. – Пескарь дело говорит. Вернемся, и все будет для нас по-новому, – он даже не заметил, что говорил об этом сам, а Пескарь посвятил свою речь совсем другому.
– Для тех, кто вернется, – вставил Ящерка. – Раадосские пираты – это вам не дикие козопасы с гор.
– Воины Города-в-Долине бились с раадосцами лишь однажды, – заметил Козлик, проявляя неожиданные для Пескаря познания в истории. – Это было вёсен тридцать назад. Тогда большой отряд их высадился у стен Кадма, и пираты принялись грабить усадьбы в окрестностях. Гонец кадмийцев по имени Лабуга пробрался мимо раадосцев и за один день и одну ночь добежал до Города-в-Долине. Наши воины немедленно выступили на помощь и напали на лагерь разбойников через два дня рассвете. Враги не были готовы к удару, и наши смели их, как зимний дождь смывает листья с камней. Это была легкая победа, которая надолго угомонила раадосцев. Однако мы ни разу не сталкивались с ними в настоящем бою, щиты в щиты. А воины у них, как говорят кадмийцы, крепкие – им часто приходилось с теми сражаться.
Пескарь искренне удивился:
– Откуда ты все это знаешь?
– Думаешь, я вру?! – взвился Козлик. – Спроси Рубача, если хочешь, он тебе то же самое скажет, слово в слово!
– Я верю, не кипятись ты, как котелок, – примирительно ответил Пескарь. – Молодец, что запомнил.
– Я люблю слушать истории, и все, что слушаю, стараюсь запоминать, – неожиданно раскрылся Козлик.
– Это все, что тебе остается – помнить о подвигах других, – усмехнулся Ящерка.
Козлик собрался было броситься в бой, но Пескарь его опередил:
– Хватит подначивать друг дружку, – сказал он, пристально глядя на Ящерку – так, чтобы понятно было, в чей огород он кидает камень. – Мы больше не дети. Пыл стоит приберечь для врагов. Не хватало еще выйти в первый бой с расквашенными из-за глупых распрей носами.
– Слышал, чешуйчатый? – поддакнул Увалень.
Ящерка в ответ лишь снова усмехнулся половиной рта, но ничего не сказал.
Той же ночью, когда Пескарь уже устроился на циновке в своей отдельной пристройке к царскому дому, к нему вошла мама.
– Пескарик, ты тут, сыночек? – тихо спросила она.
– Да.
– Спишь?
– Да.
– Ну, ладно, спи, – она уже развернулась, чтобы уйти, но Пескарь, словно устыдившись сам не понимая чего, добавил:
– Ты что-то хотела, мам?
– Ничего особенного, малыш.
Пескаря немного покоробило обращение «малыш», но он ничего не сказал.
– Просто хотела посмотреть на тебя, – мягко сказала мама, и Пескарю показалось, что она не договорила слова «в последний раз».
– Я вернусь, мам, не бойся, – уверенно заявил Пескарь. – Отец же всегда возвращался! А я его сын, я буду таким же храбрым и стойким.
– Возвращайся, Пескарик, – тихо сказала мама, и юноша почувствовал, что она чуть не плачет. – Хоть со щитом, хоть без щита.
– Ну что ты такое говоришь! – воскликнул Пескарь, чувствуя незаслуженную обиду. – Я не опозорю своего отца, и тебя тоже!
– Позор, мой маленький, не самое страшное, – еще тише прошептала мама.
– Не гневи богов, Милла! – с отцовской суровостью в голосе произнес Пескарь. – Я не трус, и вообще матери воина Грома не пристало говорить такие слова.
Мама усмехнулась неожиданной грозе:
– Ну ладно, ладно. Спокойной ночи, воин.
И хотя слово «воин» прозвучало в ее устах до обидного иронично, Пескарь предпочел этого не заметить.
– Спокойной ночи, мама, – ответил он. Милла вышла во двор, присела у своей прялки под навесом и принялась за пряжу, тихонько замурлыкав старую песенку про свадьбу кошки с котом. Она часто пела её детям вместо колыбельной, и, услышав знакомую мелодию, Пескарь почти мгновенно заснул.
4
Утром Пескарь первым делом, еще до завтрака, взялся за проверку своего оружия и доспехов. Копьё из ясеня – семи локтей, древко любовно обстругано так, чтобы нигде не дай боги не впиться занозой в ладонь. Наконечник из бронзы, остро отточенный, длиной почти в локоть, надевался на древко копья сверху и был надежно укреплен поперечным штифтом. Наконечник, с рёбрами для прочности, был листовидной формы: он расширялся от острия, так что у него было две режущие кромки, но все равно был довольно узким. Он не оставит таких страшных ран, как широкий зазубренный наконечник копья Рубача, зато копьё весит меньше, и его легче выдернуть из тела врага.
В тех местах, где удобней всего было держать копьё верхним и нижним хватом, Пескарь сделал в древке небольшие заглубления и проклеил их полосками из шершавой кожи, чтобы копьё не скользило в руке, даже если будет залито водой или кровью. Обратный конец копья был утяжелен бронзовым противовесом.
Большой круглый выпуклый щит был склеен из дубовых досок, обтянутый и проклеенный бычьей кожей, а снаружи дополнительно обитый медью. Мастер, которого из-за его занятия так и прозвали – Щитомаз – нарисовал на нем красным цветом страшную морду тигра. И хотя Пескарь ни разу не видел тигра, ему казалось, что получилось похоже. Во всяком случае, морда была очень грозная, особенно – хищно ощеренные клыки. Как-то раз в Город-в-Долине заходил кадмийский купец, он привёз с собой статуэтку тигра и рассказывал, что сам видел этих жутких зверей, когда путешествовал по далёкой Идрии. По его словам, тигр – это считай тот же лев, но без гривы, а шерсть у него красная с чёрными полосками, и хвост пушистый, как у кошки. Пескарь просил отца купить ему статуэтку, но они с торговцем так и не сошлись в цене.
Щит держался с помощью двух рукояток. Одна, жестко укрепленная, бронзовая, располагалась примерно в середине – в нее продевался локоть. Другая – кожаный ремень – широким кругом охватывала кромку щита. Такое крепление позволяло не только удобно и надёжно держать щит в бою, но и носить его за спиной во время похода.
Пескарь вспомнил многочисленные упражнения – с отцом и с другими воинами. Они били в щит деревянными палками изо всех сил, пока Пескарь не научился удерживаться на ногах даже после самых сильных атак.
Тренировался он и биться в фаланге – так, чтобы закрывать левой частью большого круглого щита стоящего слева соратника, и самому доверять стоящему справа, который прикрывал его своим щитом от головы до коленей. Пескарь научился, как лучше всего бить копьём снизу, из-под щита, в живот противника, как ловко перехватывать копьё в верхний хват и разить врага в голову поверх щитов. Он выучился не терять ритм боя, когда после грозного «ух!» командира нужно было пропустить один вздох и сделать шаг вперед, толкаясь щитом; а услышав не менее грозное «ну!» – отступить на шаг, чтобы резко освободить щиты от давления фаланги врага и тут же ударить потерявшего равновесие противника копьём.
