Анатолий Валентинович Наумов
Преступный сюжет в русской литературе
«Преступник был человек умный, бесстрашный, в летах… Ну вот, я вам говорю, верьте не верьте, на эшафот всходил – плакал, белый как бумага. Разве это возможно? Разве это не ужас?.. Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят? Надругательство над душой, больше ничего!»
Известно, что даже евангельскую заповедь «Не убий!» сторонники смертной казни толкуют по-своему. Раз преступник нарушил эту заповедь, то она к нему не применима. Но Достоевский тонко подмечает, что нигде в Евангелии такой оговорки не делается, что это, как там же говорится, «сверх того…»: «Сказано: не убий, так за то, что он убил, и его убивают? Нет, это нельзя».
И снова лично выстраданный автором романа довод: «А ведь самое главное, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот что вот знаешь наверняка, что вот через полминуты, потом теперь, вот сейчас – душа из тела вылетит и что человеком уже больше не будешь, и что это уже наверно… Убивать за убийство – несоразмерно большее наказание, чем само преступление».
Как бы то ни было, но, как отмечал А. Кони, «прямо и бесповоротно» высказался писатель и по поводу «вечного вопроса уголовного права» – смертной казни. «В горячих словах своего “Идиота” он строго осудил смертную казнь, как нечто еще более жестокое, чем преступление»[109].
Эти взгляды автора соответствовали как тогдашнему менталитету русского народа, так и российскому уголовному законодательству. Европа вешала, гильотиной отсекала головы. Россия смертной казни практически (как отмечалось, до борьбы с революционным терроризмом) не знала. Ныне все наоборот. У сторонников смертной казни убийственный довод: это не для нас. Но смертную казнь отменила не только «классическая» Европа. После распада СССР ее отменили, например, в Украине, Азербайджане, и ничего (даже в Турции нет смертной казни!). Может быть, именно сейчас стоит прислушаться к доводам великого писателя?
«Бесы». Роман посвящен проблеме революционного экстремизма и терроризма. Провидчески раскрытая в романе, она представляет не только вполне современный, но даже злободневный интерес в связи с реалиями борьбы с терроризмом и экстремизмом. Основная фабула романа строилась на документальном материале. Находясь в 1869 г. в Дрездене, писатель внимательно следил (по российской и иностранной прессе) за политическими событиями на родине. Наибольшую тревогу у него вызывали сообщения о раскрытии в России революционной террористической организации, члены которой совершили убийство своего сотоварища – студента Иванова. Из дальнейших многочисленных публикаций писатель узнал, что преступление вскоре было раскрыто (фабула дела изложена при характеристике судебного процесса по делу Нечаева и нечаевцев). При работе над романом Достоевский широко использовал газетные статьи о Нечаеве, обстоятельствах убийства Иванова и в особенности обсуждавшиеся в связи с процессом в отечественной печати пропагандистские документы. Разумеется, все эти материалы стали лишь исходной точкой для художественного воплощения авторского замысла.
В романе «Бесы» черты (и в особенности политические взгляды) Нечаева воплощены в образе Петра Верховенского, а Иванова – в образе Шатова. Местом происшедших событий писатель выбрал не Москву, а губернский город (расшифрованный специалистами как Тверь). Именно туда приезжает Петр Верховенский – Нечаев. Его цель – фактическая реализация составленного Бакуниным и им самим «Катехизиса революционера» – программы революционного экстремизма и терроризма. Этот документ был известен Достоевскому, так как широко освещался в прессе в качестве вещественного доказательства по делу нечаевцев.
Верховенский избирает губернский город в качестве места проведения своеобразного эксперимента по осуществлению своих экстремистских планов. Главное для него – изобразить из себя крупного деятеля интернационала, осуществляющего связь с якобы разветвленной в России сетью революционных обществ, подтолкнуть к бунту и погромам (включая поджоги и убийства) рабочих и деклассированных элементов. Так, в разговоре с одним из главных персонажей романа Ставрогиным Верховенский откровенно заявляет:
«Слушайте, мы сделаем смуту. Вы не верите, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ…
…мы проникнем в самый народ… О, дайте взрасти поколению… одного или два поколения разврата теперь необходимо: разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, – вот чего надо! А тут еще “свеженькой кровушки”, чтобы попривык… Эх, кабы время! …Мы провозгласим разрушение… Мы пустим пожары… Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал…»
Своеобразным полигоном осуществления этих идей Верховенский выбирает фабрику Шпигулиных:
«…тут, как вы знаете, пятьсот рабочих, рассадник холеры, не чистят пятнадцать лет и фабричных усчитывают: купцы-миллионеры. Уверяю вас, что между рабочими иные об Интернационале имеют понятие».
«Сотоварищи» Верховенского зря времени не тратили, а распространяли среди рабочих подстрекательские прокламации и подговаривали их к «решительным» действиям. Результат (однако для них, как оказалось, неожиданный) не замедлил сказаться:
«Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трех совершенно разных местах, – это-то и испугало.
– Поджог! Шпигулинские! – вопили в толпе».
Народное возмущение усиливалось благодаря также срежиссированному Верховенским убийству жены Ставрогина Лебядкиной и ее брата (с целью привязать Ставрогина к «обществу»). Возбужденная толпа руками неизвестного мещанина убила ни в чем не повинную Лизу Тушину – дочь генеральши Дроздовой.
Все это не могло не отрезвить заговорщиков. И первой их реакцией был страх разоблачения, расплаты за все случившееся.
«Происшествия прошлой ночи их поразили, и, кажется, они перетрусили. Простой, хотя и систематический скандал, в котором они так усердно до сих пор принимали участие, развязался для них неожиданно. Ночной пожар, убийство Лебядкиных, буйство толпы над Лизой – все это были такие сюрпризы, которых они не предполагали в своей программе. Они с жаром обвиняли двигавшую их руку в деспотизме и неоткровенности».
Для Верховенского их страх был как нельзя кстати. Это был для него шанс подчинить их своей воле. И он его использовал вполне. Ведь сам Верховенский не давал прямых указаний к подстрекательству пожара и убийств. Поэтому обвинил «сотоварищей» в самовольстве и запугал их будущей и едва ли неотвратимой для них ответственностью.
«Итак, вы отрицаете? А я утверждаю, что сожгли вы, вы одни и никто другой… Своеволием вашим вы подвергли опасности даже общее дело. Вы всего лишь один узел бесконечной сети узлов (чистой воды вранье. – А. Н.) и обязаны слепым послушанием центру. Между тем трое из вас подговаривали к пожару шпигулинских, не имея на то ни малейших инструкций, и пожар состоялся».
Защищаясь от этого обвинения, один из членов тайного общества («пятерки») Шигалев напомнил, что Верховенский, как никто другой, ставил перед ними задачу «систематическою обличительною пропагандою беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие во что бы то ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами, как средством народным по преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние… мы уже видели скандалы, видели недовольство населения, присутствовали и участвовали в падении здешней администрации и, наконец, своими глазами увидели пожар. Чем же вы недовольны? Не ваша ли это программа? В чем можете вы нас обвинять?»
Однако Верховенский и здесь (опять-таки при помощи лжи) смог удачно отвертеться. Он, во-первых, обвинил «сотоварищей в «своеволии» («пока я здесь, вы не смели действовать без моего позволения»). А во-вторых, запугал их тем, что ему точно известно, что на всех них «готов донос, и, может быть, завтра же или сегодня в ночь вас перехватают… Перехватают не только как подстрекателей в поджоге, но и как пятерку. Доносчику известна вся тайна сети». В качестве доносчика (на самом деле мнимого) он назвал Шатова (прообраз несчастного студента Иванова).
«Чтобы отвести себя от обвинения в прежнем участии, он донесет на всех… Завтра же мы будем арестованы, как поджигатели и политические преступники».
Остальное было, как говорится, делом техники. Верховенский убедил «сотоварищей» в необходимости убийства Шатова и предложил им свой план этого преступления. Он состоял в том, чтобы завлечь Шатова в уединенное место и – «уж там и распорядиться». В конечном счете непосредственным «распорядителем» – исполнителем убийства стал сам Верховенский, выстреливший несчастному Шатову, которого «подельники» придавили к земле, – в лоб.
Повязав «сотоварищей» кровью, Верховенский дал им последние инструкции:
«Для того, между прочим, вы и сплотились в отдельную организацию свободного собрания единомыслящих, чтобы в общем деле разделить друг с другом, в данный момент, энергию и, если надо, наблюдать и замечать друг за другом. Каждый из вас обязан высшим отчетом. Вы призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело; имейте всегда это пред глазами для бодрости. Весь ваш шаг пока в том, чтобы все рушилось: и государство и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы. Еще много тысяч предстоит Шатовых».
Увы, приходится констатировать, что основные уроки Нечаева – Верховенского были усвоены не только народовольцами в 80-х гг. XIX в. (убийство Александра II, покушение на убийство Александра III) и эсерами в начале века XX (убийства министра внутренних дел Д. Сипягина, шефа жандармов В. Плеве, великого князя С. Романова), но и пришедшими к власти в октябре 1917 г. (убийство посла Германии в Советской России Мирбаха), а также их политическими противниками и врагами (покушение на жизнь В. Ленина). Разве не воплощением тех же принципов явился брошенный в народ лозунг «грабь награбленное» и ленинский принцип моральности как полезности для революции, т. е. в том числе ликвидации «тысяч Шатовых» (счет, правда, шел уже на миллионы жертв) и перевоспитания также миллионов в системе ГУЛАГа? Идейными (и практическими) наследниками Нечаева – Верховенского выступают и представители современного терроризма, ставшего, как известно, международным («пиком» террористической деятельности можно считать известные теракты в Нью-Йорке и Вашингтоне (2001) и трагические события в Беслане (2004).
Эпиграфом к роману Достоевский взял восемь строк пушкинского стихотворения «Бесы» («Хоть убей, следа не видно, сбились мы, что делать нам? В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам…») и евангельскую притчу о бесах, по воле Иисуса вышедших из человека, вошедших в свиней, бросившихся с крутизны в озеро и потонувших. И в названии романа, и в эпиграфе налицо теснейшая связь с пушкинским стихотворением. Фактически это оценка не только оголтелых нечаевцев, но и авторского отношения к «путанице русской жизни»[110]. Российское общество «запуталось» и в предоктябрьские (1917 г.) события, и в «перестроечные» 1980–1990-е и последующие годы. И многие из нас, наверное, не раз вспоминали известную поговорку «бес попутал». Вот почему художественное изображение «бесов» Достоевским было всегда современно, остается таковым и сейчас. Выделенные Достоевским основные черты политического экстремизма и терроризма вполне присущи и современному терроризму. В первую очередь это устрашение населения под угрозой насилия. И это настолько современно, что данный признак включен и в уголовно-правовое понятие терроризма как террористического акта (ст. 205 УК РФ). И думается, что при применении соответствующих уголовно-правовых норм об ответственности за различные проявления терроризма, в особенности при установлении целей террористических акций, ознакомление правоприменителя с романом «Бесы» будет совсем не лишним.
«Братья Карамазовы», пожалуй, самый известный роман Достоевского (фабула основана на материалах реального уголовного дела). Один из главных героев романа, отставной поручик Дмитрий Карамазов, обвинялся в убийстве своего отца. Предполагалось, что убийство совершено им из-за трех тысяч рублей (по тем временам деньги большие), недоплаченных отцом сыну и пропавших в момент убийства. Косвенные улики падают на Дмитрия. Одна из них заключается в том, что в ночь после убийства он закатил кутеж (с цыганами), будто бы истратив около трех тысяч рублей, которых до убийства у него не было. В качестве оправдания Дмитрий Карамазов объяснил, что им было истрачено не три тысячи, а лишь половина этой суммы, причем, что очень важно, эти деньги у него были. Их происхождение он объяснил следующим образом. За месяц до происшедшей трагедии его бывшая невеста Верховцева передала ему три тысячи рублей для того, чтобы он переслал их в другой город. Однако Карамазов не сделал этого, разделив всю сумму на две половины: одну зашил в тряпку и повесил себе на шею (как он объяснил, «вместо ладанки»), другую половину тут же прокутил. В ночь же убийства отца он истратил на новый кутеж и оставшуюся половину денег. В действительности все так и было. И для самого Карамазова имело принципиальное значение то, что он в первый раз истратил не все вверенные ему деньги, что у него оставалась возможность вернуть половину этих денег, а значит, он «подлец, но не вор». И это было серьезным самооправданием для обвиняемого. Следствие же и присяжные не увидели в этом никакой разницы в нравственном смысле и поэтому отвергли объяснение Карамазова, признав его виновным в убийстве, которого тот не совершил.
Этот роман также может служить учебником для практикующего юриста. Именно учебником, так как в романе очень точно нарисованы причины типичной судебной ошибки. В основу сюжета легло знакомство Достоевского на каторге в Омском остроге с Дмитрием Ильинским, несправедливо обвиненным и осужденным за отцеубийство. В романе (как и в реальной действительности) следствие и суд рассуждали о вине главного героя с точки зрения типичной оценки его поступков. Но личность-то всегда индивидуальна, и для конкретного обвиняемого и подсудимого это различие типического и индивидуального может оказаться (и часто оказывается в действительности) трагическим.
Вместе с тем изображение в романе «Братья Карамазовы» судебного процесса с осуждением невиновного вовсе не следует рассматривать как негативное отношение писателя к судебной реформе и к суду присяжных в частности. Не случайно А. Ф. Кони, выступивший 2 февраля 1881 г. в собрании Юридического общества, выдвинул тезис о том, что «правда и милость, лежавшая в основе отношения Достоевского к преступлению и наказанию, вполне гармонирует с целями реформируемого суда (речь шла о создании суда присяжных. – А. Н.), помогает практическому и научному совершенствованию юриспруденции». Согласимся же и мы с такой оценкой: с тем, что художественное описание трагической судебной ошибки направлено на предупреждение совершения таких ошибок и служит напоминанием о высочайшей ответственности как профессиональных юристов, так и присяжных заседателей в деле отправления правосудия.
В этом же романе писатель отразил ситуацию, связанную с пониманием подстрекательства как разновидности соучастия в преступлении. В жизни бывает и так, что исполнитель уверен, что действует под влиянием, по наущению другого лица. Деятельность последнего, как и в предыдущем случае, объективно является подстрекательской. Однако сам «подстрекатель» также не ставит такой цели и вообще не осознает, что своим поведением способствует совершению преступления. Такая картина убедительно и нарисована в романе «Братья Карамазовы».
Между Дмитрием Карамазовым и его отцом назревает острейший конфликт, могущий окончиться тем, что сын убьет отца. Брат Дмитрия Иван ничего не имеет против того, чтобы «один гад съел другую гадину». Родственные чувства, по его мнению, пустяк и предрассудок. Для разума же нет ничего непозволительного. Тупой, нравственно омерзительный Смердяков под влиянием Ивана делает вывод, что раз «Бога нет, значит, все дозволено», значит, можно ради трех тысяч рублей убить старого Карамазова. Как известно, он это и делает. В глазах Смердякова Иван Карамазов – человек, подстрекавший его к убийству. После совершенного им преступления он говорит Карамазову: «…Вы виновны во всем… Потому и хочу Вам в сей вечер это в глаза доказать, что главный убивец во всем здесь единый Вы-с, а я только самый не главный, хотя это и я убил. А Вы самый законный убивец и есть!»
Хотя убийство, совершенное Смердяковым, находится в причинной зависимости от поведения Ивана Карамазова, тем не менее здесь нет той внутренней совместности их действий, о которой упоминалось ранее. Иван Карамазов допускал возможность совершения убийства Смердяковым, но для признания его поступков подстрекательством к убийству этого мало. Подстрекатель к убийству не только желает чьей-то смерти и того, чтобы кто-то ее причинил, но и сознательно воздействует на исполнителя в направлении желаемого результата.
Л. Н. Толстой
Толстой Л. Н. (1828–1910) – великий русский писатель, в своих известных всему миру литературных произведениях «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение» и др. затрагивал самые глубокие пласты жизни человеческого общества, включая государство и политику, мораль и религию, семью и брак. Широта охвата этих проблем и в особенности глубина их раскрытия по своей выразительности делают его художественные произведения, основанные на исключительно правдивом изображении русской жизни, можно сказать, наднациональными, всегда привлекавшими и привлекающими по сей день мирового читателя. Вместе с тем как в них, так и в особенности в своих публицистических статьях он нашел место для выражения исключительно оригинальных и заслуживающих внимание криминалиста взглядов на преступление и наказание. В особенности это касается второго понятия. Лев Толстой создал теорию «непротивление злу силой» («Исповедь», «О жизни», «В чем моя вера», «Царство Божие – внутри нас»), основанную на толковании писателем Евангелия. В связи с этим он отрицал государство и право (в этом его сходство с учением анархистов: кардинальное расхождение с ними было в средствах борьбы с государством), а также наказание. При этом писатель никогда не оправдывал преступление и преступников, признавал исключительную опасность тяжких преступлений. Но средством борьбы с любыми преступлениями Толстой считал не наказание преступников, а именно их христианское прощение. Например, осуждал народников, совершивших убийство Александра II, относил их поступок к проявлению жестокости и зла. Так, в письме (черновом) Александру III (март 1881) по этому поводу Л. Н. Толстой писал:
«Отца вашего, царя русского, сделавшего много доброго и всегда желавшего добра людям, старого, доброго человека, бесчеловечно изу вечили и убили не личные враги его, но враги существующего порядка вещей; убили во имя какого-то высшего блага всего человечества… Враги отечества, народа, презренные мятежники, безбожные твари, нарушившие спокойствие и жизнь вверенных миллионов, убийцы…»
При этом Толстой призывал нового царя простить этих убийц, так как, по его мнению, «всякий шаг к наказанию есть шаг к злу», что, по сути дела, означало отрицание не только наказания, но и вообще государственно-правовых мер воздействия на преступность.
«Те, которые хотели бороться с этой язвой (терроризм революционеров. – А. Н.) высшими, наружными средствами, употребляли два рода средств: одно – прямое отсечение больного, гнилого, строгость наказания; другое – предоставление болезни своего хода, регулирование ее. Это были либеральные меры, которые должны были удовлетворить беспокойные силы и утишить напор враждебных сил. Для людей, смотрящих на дело с либеральной стороны, нет других путей – или решительные меры пресечения, или либеральное послабление… или пресечь – строгость, казни, ссылки, полиция, учинение цензуры и т. п., или либеральная потачка – свобода, уверенная мягкость мер взыскания, даже представительство, конституция, собор… Пробовали во имя государственной необходимости блага масс стеснять, ссылать, казнить, пробовали во имя той же необходимости блага масс давать свободу – все было то же. Отчего не попробовать во имя Бога исполнять только закон Его, не думая ни о государстве, ни о благе масс. Во имя Бога и исполнения закона Его не может быть зла».
В письме к Н. Н. Страхову (июнь 1881) он считает, что жестокие наказания, применяемые к революционерам, являются «соблазнами», провоцирующими их на новые проявления терроризма.
«И для того, чтобы указать соблазны, вовлекшие революционеров в убийство, нечего далеко ходить. Переселение в Сибирь, тюрьмы, войны, виселицы, нищета народа, кощунство, жадность и жестокость властей – не отговорки, а настоящий источник соблазна».
Лев Толстой в многочисленных публицистических произведениях доказывал бессмысленность правительственного террора, выражающегося в применении смертной казни не только за убийства, но и за такие корыстные преступления, как грабежи и поджоги помещичьих усадеб, захват помещичьих земель. Особенно это нашло отражение в его статье «Не могу молчать», написанной в 1908 г., рекордном по числу казней. Почти ежедневно газеты сообщали о расправе над «бунтовщиками», особенно над крестьянами, захватившими помещичьи земли: как правило, такие действия квалифицировались судами как «разбойное нападение», и виновные присуждались к смертной казни «через повешение» («столыпинские галстуки»).
«Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе.
И это в каждой газете. И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И происходит это в той России, в которой народ считает всякого преступника несчастным и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни.
Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год неперестающие казни, казни, казни.
Беру нынешнюю газету.
Нынче, 9 мая, что-то ужасное. В газете стоят короткие слова: “Сегодня в Херсоне на Стрельбищенском поле казнены через повешение двадцать крестьян за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде…”
Ужаснее же всего в этом то, что все эти бесчеловечные насилия и убийства, кроме того прямого зла, которое они причиняют жертвам насилий и их семьям, причиняют еще большее, величайшее зло всему народу, разнося быстро распространяющееся, как пожар по сухой соломе, развращение всех сословий русского народа. Распространяется же это развращение особенно быстро среди простого, рабочего народа потому, что все эти преступления, превышающие в сотни раз все то, что делалось и делается простыми ворами и разбойниками и всеми революционерами вместе, совершаются под видом чего-то нужного, хорошего, необходимого, не только оправдываемого, но поддерживаемого разными, нераздельными в понятиях народа с справедливостью и даже святостью учреждениями: сенат, синод, дума, церковь, царь. И распространяется это развращение с необычайной быстротой».
Лев Толстой правильно отмечал, что массовые смертные казни не решили и не могли решить ни одну социальную проблему, вызвавшую революционный террор. Тем более, что, несмотря на жесточайшие за проявления терроризма наказания, последние продолжались. Так, с января 1908 по май 1910 г. было отмечено 19 957 случаев террористических акций и экспроприаций, от которых пострадали по всей империи 7634 человека (в 1905–1907 гг. в результате деятельности революционных террористов было убито и ранено около 10 тысяч человек)[111].
Как это ни покажется странным, но к таким же, как и Лев Толстой, выводам о неэффективности безразмерных репрессий, о том, что бесконечные смертные казни не способны предупредить революционные проявления террористического характера, в конце концов вынуждено было прийти и правительство. Последнее можно назвать обучением на своих ошибках. Вначале основным методом борьбы с революционными выступлениями правительство избрало репрессии, используя для этого войска. Внесудебная расправа путем расстрела участников как рабочего, так и крестьянского движения стала обычным явлением.
Вместе с тем правительство пыталось придать этой борьбе внешне законный характер, в связи с чем оно учредило военно-полевые суды. Эти суды с правом вынесения ими смертной казны были учреждены Положением Совета министров, утвержденным царем 19 августа 1906 г. «для суждения лиц гражданского ведомства в местностях, объявленных на военном положении… с применением в подлежащих случаях наказания по законам военного времени, когда учинение ими преступного деяния является настолько очевидным, что нет надобности в его расследовании». Военно-полевые суды учреждались в составе председателя и четырех членов от войск или флота, т. е. исключительно из строевых офицеров, по общему правилу не сведущих в правах и законах и по роду занятий ничего не имеющих с судопроизводством. При этом в состав военно-полевых судов не допускались юристы-специалисты, даже в лице офицеров военно-судебного ведомства. В военно-полевых судах не предполагалось наличие ни обвинителя, ни защитника, которые были бы способны оказать хоть какое-то содействие суду в установлении фактической и юридической стороны дела. Разбирательство дела в этих судах производилось при закрытых дверях, по правилам, установленным для полевых судов военного времени, и должно было быть закончено в течение двух суток. Приговор немедленно вступал в законную силу и не позже, чем через сутки приводился в исполнение. Компетенция военно-полевых судов была весьма обширной. По буквальному смыслу Положения от 19 августа 1906 г. на рассмотрение этих судов могло быть передано всякое преступное деяние[112].
На практике это привело к безграничному произволу местных властей и самому что ни на есть расширительному толкованию указанного Положения о военных судах. Совет министров вынужден был разъяснить, что военно-полевым судам могут быть передаваемы только лица: а) учинившие убийства, разбой, грабеж и нападение на часового или военный караул, а также вооруженное сопротивление властям и нападение на чинов войск и полиции и на всех вообще должностных лиц и б) изобличение в противозаконном изготовлении, приобретении, хранении, ношении и сбыте взрывчатых веществ и снарядов.
Существуют данные исследования профессора Фалеева (инициалы неизвестны), составившего список лиц, прошедших через военно-полевые суды со времени введения этих судов и до 1 февраля 1907 г. В этом списке значилось 950 казненных, правда, автор (Фалеев) допускал наличие в нем некоторого числа осужденных не военно-полевыми судами, а военно-окружными судами[113]. Наконец, есть данные о числе казненных военно-полевыми судами, опубликованные в 1907 г. в официальной российской прессе, в соответствии с которыми за восемь месяцев были приговорены к смерти 1102 человека. М. Гернет считал, что и здесь были учтены не только осужденные военно-полевыми судами, но и военно-окружными судами[114].
Однако кровавый беспредел практики военно-полевых судов не только не уменьшал террористическую деятельность революционных элементов, но даже провоцировал их на новые террористические «подвиги». Наиболее рьяным поборником смертных приговоров без проводимого следствия был варшавский генерал-губернатор Скалон (в одной лишь Варшаве было казнено 59 человек). Однако и он в своем докладе министру внутренних дел ставил вопрос: «Достигает ли теперь смертная казнь желаемой цели, т. е. устрашения революционеров?» – и сам же отрицательно отвечал на него: смертная казнь в настоящее время революционеров больше не устрашает. Она – источник все большей ожесточенности боевых организаций, а в результате – убийства чинов полиции. Тщетность применения жесточайших мер стали понимать и в правительственных верхах. Так, к середине 1906 г. это стало ясно даже Министру юстиции Муравьеву, одному из инициаторов вынесения смертных приговоров военно-полевыми судами лишь по материалам дознания. 7 июня 1906 г. он был вынужден обратиться к Министру внутренних дел П. А. Столыпину с предложением о необходимости вернуться к законному порядку при рассмотрении дел в военных судах, в частности, возражал против отказа производить по таким делам предварительное следствие, ограничиваясь актами полицейского дознания. Однако Столыпин не шел ни на какие уступки, оправдывая передачу военным судам дел без предварительного следствия «чрезвычайными обстоятельствами преступных посягательств, учиненных на почве политического движения». Следует отметить, что даже военный министр Редигер выступал за сокращение деятельности военно-полевых судов в расправе с обвиняемыми – гражданскими лицами (напоминая о том, что такая рекомендация в ноябре 1905 г. поступала от самого царя), правда, свою позицию он обосновывал слишком увеличившейся нагрузкой военно-окружных судов по «изготовлению и предписанию смертных приговоров»[115].
Вот как об этом вспоминал один из наиболее эффективных по своей деятельности глав российского правительства С. Ю. Витте:
«Тогда Столыпин прямо изменил несколько параграфов военного и морского законодательства через военные и адмиралтейские советы так, что в сущности военные и полевые суды, им введенные, сохранились в неприкосновенности. И начали казнить направо и налево, прямо по усмотрению администрации; смертную казнь превратили в убийство правительственными властями. Казнят через пять, шесть лет после совершения преступления, казнят и за политическое убийство и за ограбление винной лавки на 5 руб., женщин и мужчин, взрослых и несовершеннолетних, и эта вакханалия смертных казней существует и поныне»[116].
Неэффективность по сути дела «правительственного террора», применяемого к участникам революционного движения, подвигла группу депутатов Государственной Думы второго созыва – 44 членов фракции Народной Свободы внести 9 марта 1907 г. в предусмотренном законом порядке проект закона «Об отмене военно-полевых судов». Свое предложение законодатели объясняли целым рядом заслуживающих внимания доводов. Они справедливо указывали на то, что судебные ошибки вполне возможны и естественны в военно-полевых судах ввиду непрофессионального состава судей и полного отсутствия в их производстве элементарнейших гарантий справедливости и правосудия. Более того, по их мнению, недолгая, но ужасная по своим последствиям практика военно-полевых судов дала примеры многочисленных ошибочных приговоров, когда этими судами были осуждены и казнены невиновные. И это при том, что в основном указанные суды приговаривали преимущественно именно к смертной казни, т. е. к наказанию непоправимому. Депутаты указывали, что даже при явной, а чаще всего мнимой очевидности фактической стороны дела является необходимым правильное разрешение целого ряда юридических вопросов, влияющих на ответственность и наказуемость: вопросы квалификации преступного деяния, соучастии, вменяемости и т. п., разрешение которых требует основательных юридических познаний и судебного опыта, которыми, разумеется, не обладают строевые офицеры как члены военно-полевых судов.
