Анатолий Валентинович Наумов
Преступный сюжет в русской литературе
А. В. Сухово-Кобылин
Сухово-Кобылин А.В. (1817–1903) – русский драматург, автор пьес, поставленных на сцене крупнейших отечественных театров (в том числе и входящих в их репертуар до сих пор). Однако судьба этих пьес была очень и очень трудной. Их постановка то разрешалась, то тут же запрещалась. Чем же они не угождали Власти (в первую очередь цензурной)? Тем, что, как никакому другому автору, Сухово-Кобылину удалось отразить в них удивительную беззаконность при производстве следственных действий в николаевскую эпоху, включая пыточные допросы и неимоверное взяточничество чиновников, производящих следствие. Внимание же автора к этим аспектам досудебного производства по уголовным делам объясняется специфической причиной. Замысел о содержании этих пьес возник у него в связи с тем, что все «прелести» указанных следственных действий он испытал на себе лично, будучи арестованным по обвинению в убийстве своей любовницы, а свою первую пьесу «Свадьба Кречинского» написал непосредственно в тюрьме.
А. В. Сухово-Кобылин[102] – европейски образованный, аристократ, богач, владелец обширных родовых имений и тысяч крепостных. В 1834 г. поступил на физико-математическое отделение философского факультета Московского университета, которое закончил в 1838 г. со степенью кандидата философского факультета (в 1837 г. награжден золотой медалью университета за конкурсное сочинение «О равновесии гибкой линии с приложением к цепным мостам»). В 1839–1841 гг. слушает лекции в Гейдельбергском и Берлинском университетах (Германия). В 1841 г. живет в Париже. В 1842 г. возвращается в Россию. Ведет светскую жизнь. В 1843 г. поступает на службу в канцелярию московского генерал-губернатора, а в 1849 г. оставляет государственную службу.
В 1841 г. во время нахождения в Париже знакомится с модисткой Луизой Симон-Деманш, ставшей его любовницей. Перед отъездом на родину он пригласил ее приехать в Москву, пообещав помочь с жильем и работой. Примерно через год она приехала в Петербург и устроилась модисткой в известный магазин на Невском проспекте (не обращаясь к помощи Сухово-Кобылина). Узнав об этом, он вначале снял Луизе квартиру, а затем арендовал для нее в центре Москвы целый этаж дома – со спальнями, кабинетом, просторной гостиной, кухней, погребом и конюшней, выделил ей прислугу из трех дворовых девушек, лучшего повара, трех кучеров с мальчишками-рассыльными, также из своих крепостных. Сам лично занялся обустройством ее нового жилища. Луиза по настоянию любовника оставила работу в магазине, приняла русское подданство и стала московской купчихой. Для этого Сухово-Кобылин наделил ее капиталом в 60 тысяч рублей серебром и открыл на ее имя торговлю шампанским вином со своих заводов, а также бакалейными товарами (мука, мед, сахар), поставлявшимися из его родовых имений. Луиза достаточно успешно стала осуществлять коммерческую деятельность. Кроме того, она сумела войти в доверие к матери любимого человека и его двум сестрам, которые испытывали к ней неподдельную привязанность (авторитет Луизы в семье Сухово-Кобылиных был по-настоящему большой, и без ее советов, например, его сестры даже в случае мелкой покупки не обходились). При этом и мать, и сестры окружили ее вниманием и заботой. Содержатель Луизы ежедневно давал ей на расходы значительную сумму денег (равную, например, месячному жалованью учителя гимназии). При этом Луиза вела весьма скромный образ жизни, избегала знакомств с чужими людьми. Однако она вряд ли была довольна своей судьбой. Француженка сильно ревновала любовника, часто устраивала ему бурные сцены, что, увы, имело основания. К обслуживавшей ее прислуге Луиза относилась придирчиво и сурово, и те жаловались на то, что она их жестоко избивала.
В ночь с 7 на 8 ноября 1850 г. Луиза исчезает из своей квартиры, а 9 ноября ее труп найден на Ходынском поле близ Ваганьковского кладбища с перерезанным горлом. Сам Сухово-Кобылин попал под подозрение. 10 ноября начинается следствие по этому делу. Уже 12 ноября в его доме производится обыск, а 16 ноября он арестовывается по подозрению в убийстве Симон-Деманш. Но 20 ноября освобождается из-под стражи в связи с тем, что в убийстве потерпевшей признались крепостные будущего драматурга, а сам он решением Московского надворного суда был признан невиновным. Однако вскоре крепостные отказались от признательных показаний. Государственный совет создает чрезвычайную следственную комиссию для повторного расследования дела. 30 апреля 1854 г. Сухово-Кобылин вновь арестовывается и в тюрьме начинает работу над написанием пьесы «Свадьба Кречинского», которую там же заканчивает. 2 ноября 1854 г. он освобождается из-под стражи под поручительство родственников. 11 ноября 1855 г. Сенат принимает решение оставить автора «под подозрением» в участии в убийстве и подвергнуть его церковному покаянию за незаконную «любовную связь», т. е. сожительство с убитой. 28 ноября состоялась премьера пьесы «Свадьба Кречинского» в Москве в Малом театре, а 7 мая 1856 г. – в Петербурге в Александринском театре с участием и в бенефис известных тогда артистов. В мае 1857 г. пьеса «Свадьба Кречинского» опубликована Н. А. Некрасовым в журнале «Современник». В октябре 1857 г. Государственный совет принял постановление об оправдании Сухово-Кобылина и его крепостных, и таким образом расследование дела об убийстве Симон-Деманш было прекращено. В апреле 1858 г. драматург начинает работу над пьесой «Дело» (по материалам следствия об убийстве, в котором он был признан подозреваемым), которую заканчивает в феврале 1861 г. Текст ее был издан незначительным тиражом в Германии и запрещен для распространения в России, так же как и постановка ее на сцене. В 1864–1866 гг. автор работает над пьесой «Смерть Тарелкина» (как своеобразное продолжение пьесы «Дело»). В апреле 1882 г. добивается постановки ее под названием «Отжитое время» (в Малом театре, в Русском театре в Москве и в Александринском театре в Петербурге), но вскоре та была снята с репертуара и запрещена для постановки. В сентябре 1900 г. постановка пьесы «Смерть Тарелкина» под названием «Расплюевские веселые дни» была осуществлена на сцене театра Петербургского литературно-аристократического общества, а вскоре все три пьесы были поставлены на сцене московских театров (в постановках принимали участие известные артисты Шумский, Садовский, Щепкин, по сути дела, «цвет» театральной России), а «Свадьба Кречинского» – на сцене парижского театра. 25 февраля 1902 г. Сухово-Кобылин избран почетным академиком изящной словесности Российской академии наук (в один день с Горьким). 11 марта 1903 г. драматург скончался во Франции в Ницце, где и был похоронен.
Из всех вариантов преступного нарушения уголовных законов, с которыми драматург лично «столкнулся» во время своего пребывания в тюрьме в качестве подследственного и подозреваемого в убийстве, остановимся лишь на характеристике взяточничества «слуг правосудия». Чего стоят только откровения героя пьесы «Дело» (имея в виду, что тот был и персонажем пьесы «Свадьба Кречинского» – отпетого проходимца-охотника за богатыми невестами Кречинского).
«С вас хотят взять взятку – дайте; последствия вашего отказа могут быть жестоки. Вы хорошо не знаете ни этой взятки, ни как ее берут; так позвольте, я это вам поясню. Взятка взятке рознь: берется она преимущественно произведениями природы и по стольку-то с рыла; это еще не взятка. Бывает промышленная взятка; берется она с барыша, подряда, наследства, словом, приобретения, основана она на аксиоме – возлюби ближнего твоего, как и самого себя; приобрел – так поделись. – Ну и это еще не взятка. Но бывает уголовная или капканная взятка, – она берется до истощения, догола! Производится она под сению и тению дремучего леса законов, помощию и средством капканов, волчьих ям и удилищ правосудия, расставляемых по полю деятельности человеческой, и в эти-то ямы попадают без различия пола, возраста и звания, ума и неразумения, старый и малый, богатый и сирый… Такую капканную взятку хотят теперь взять с вас; в такую волчью яму судопроизводства загоняют теперь вашу дочь. Откупитесь! Ради бога, откупитесь!.. С вас хотят взять деньги – дайте! С вас их будут драть – давайте!»
В конечном счете советы опытного мошенника сбылись. Честные люди – зажиточный помещик Муромский и его дочь Лидия – оказались в капкане осуществляющих «правосудие» и были в итоге разорены. Но дело не в этом, а в том, как некоторые разновидности взяток середины позапрошлого века «перекочевали» в век нынешний. Например, как «промышленная» (по Кречинскому) взятка напоминает современную взятку-«откат». Хотя бы, например, причитающаяся за «победу» в торгах (тендере) для определения поставщика товаров для государственных или муниципальных нужд или, допустим, за уменьшение размера арендных платежей, стоимости приватизируемых объектов (последнее столь характерно было для приватизации 90-х гг. прошедшего века).
Вершиной изобретательности в способах получения взяток может служить поведение обер-прокурора Правительствующего сената сенатора Кастора Никифоровича Лебедева, составившего (от имени и за подписью Министра юстиции) резолюцию по делу Сухово-Кобылина, вследствие которой последний и был подвергнут тюремному заключению по подозрению в убийстве. В пьесе «Дело» Кастор Никифорович в своем прокурорском кабинете на глазах изумленного подозреваемого съел билет Опекунского совета, т. е. взятку в десять тысяч рублей серебром, полученный от Сухово-Кобылина за обещание «дать делу положительный ход», хотя ничего такого не намеревался делать. Вот как этот эпизод выглядит в упомянутой уже книге В. Отрошенко (изданной в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия»)[103]:
«Банковский билет, скользнувший неуловимым призраком в правый карман жилета обер-прокурора, мог бы, пожалуй, значительно ускорить осуществление его давней мечты удалиться на покой и стать беспечным владельцем живописных деревенек с мукомольнями и винокурнями, если бы Александру Васильевичу (т. е. ухово-Кобылину. – А. Н.) по дороге домой не пришло в голову вернуться в департамент и заглянуть к стряпчему. Вознагражденный двумя пятирублевыми кредитными билетами, стряпчий любезно позволил ему ознакомиться с резолюцией Лебедева. В один миг откроется Александру Васильевичу вся глубина вековой чиновничьей мудрости: просителю обещать, чтобы брать с него взятки, а дело в любом случае поворачивать в угоду начальству, чтобы получать от него ордена и должности. Он прозреет, но прозрение будет запоздалым. И когда Александр Васильевич, вне себя от ярости, ворвется в кабинет обер-прокурора и обрушит на него свой гнев и угрозы – подлец, негодяй, мошенник! я сейчас крикну на всю Россию, что я дал вам взятку! у меня записан номер билета… вас обыщут… у вас найдут… вас призовут! – Кастор Никифорович ничуть не смутится. Он горестно усмехнется в лицо Александру Васильевичу, нехотя вытащит из кармана свернутый вчетверо билет, положит его в рот и, тщательно разжевав, проглотит половину подмосковного имения писателя. Единственная улика еще не успеет перевариться в желудке статского советника, а на голову Сухово-Кобылина уже польются велеречивые потоки праведного негодования… Под возгласы возмущения жрецов Фемиды его выведут вон из “высшего присутственного места державы” и захлопнут за ним дверь, которую он порывался распахнуть, чтобы крикнуть “всей России“: “Здесь грабят!!”»
Вместо P. S. Такой способ получения взяток не характерен для нынешних коррупционеров «крупнейшего» масштаба – губернаторов, министров, полковников спецслужб (у последних при обысках мешками обнаруживаются, как это не раз сообщалось на примере конкретных уголовных дел в СМИ, миллионы долларов и рублей), съесть которые не представляется возможным. Другое дело – мелкие взяточники. Например, гаишники, съедающие пятитысячные купюры, вполне возможны (хотя бы по слухам «свидомых» людей).
Ф. М. Достоевский
Достоевский Ф. М. (1821–1881) даже в XXI в. остается, пожалуй, самым читаемым русским писателем. Особое (пожалуй, можно сказать, и главное) место в его творчестве занимают проблемы, связанные с преступлением, наказанием и уголовным судопроизводством. На это имелись существенные причины, заключавшиеся в трагических страницах его биографии. Будучи уже известным писателем (автором «Бедных людей», так высоко оцененных Белинским и Некрасовым, «Двойника», «Белых ночей», «Неточки Незвановой»), он был привлечен к уголовной ответственности и арестован по делу петрашевцев. Весь его «криминал» заключался в том, что на собраниях этого общества присутствовал при чтении известного запретного письма Белинского к Гоголю. В 1849 г. за это был приговорен к смертной казни. Как и на других приговоренных к расстрелу, на него надели белый саван, и он исповедовался перед смертью у обходящего эшафот священника. Но за считаные секунды перед командой «Пли!» осужденным на смерть объявляется помилование, и расстрел заменяется лишением свободы и последующей ссылкой в солдаты. Четыре года писатель провел в каторжной тюрьме Омска, а после того более пяти лет в Семипалатинске (в сибирском линейном батальоне вначале солдатом, а потом унтер-офицером). Пережитое при ожидании немедленного приведения смертного приговора в исполнение, а также на каторге и в ссылке не только отразилось в последующем его творчестве, но стало его основным жизненным, философским и литературным стержнем.
Следует согласиться с мнением известного советского литературоведа П. Н. Сакулина: «Не будет преувеличением сказать, что все зрелое творчество Достоевского корнями своими уходит в годы каторги и ссылки, когда перед художником-мыслителем во всей сложности встали вопросы русской жизни и трагически обнажилась бездна человеческого бытия». Мы остановимся лишь на произведениях писателя, так сказать, наиболее «приближенных» к уголовно-правовой (в широком смысле) тематике. Это «Записки из Мертвого дома» (1861–1862), «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1871–1872), «Братья Карамазовы» (1879–1880).
«Записки из Мертвого дома». В них, как ни в каком другом произведении автора, художественно отразился личный трагический опыт пребывания на каторге (опыт, начавшийся с этапирования писателя, закованного в кандалы, вместе с убийцами и другими клеймеными каторжниками). Проблема исполнения наказания в виде лишения свободы настолько глубоко выражена в произведении, что без прочтения данной этой книги вряд ли в полной мере осмыслят ее и теоретик-исследователь, и практикующий юрист (право, я бы обязал каждого назначенного на должность судьи внимательно проштудировать эти «Записки…»).
Характеризуя каторжную тюрьму, Ф. М. Достоевский писал: «Тут был свой особый мир, ни на что не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи». К ним писатель относил и выбритые наполовину головы арестантов, и их одежду, сшитую из сукна разного цвета, и кандалы. Нелепость этой одежды и стрижки превращала арестанта из человека в существо, отвергнутое обществом. «Мертвый дом» – это метафора. Тюрьма является «мертвым домом» для людей, лишенных свободы. И если лишение свободы заключается не только в ее ограничении, но и в дополнительных лишениях (на профессионально-пенитенциарном языке это можно назвать условиями содержания осужденных), то такое лишение свободы не способствует их исправлению, а приводит лишь к ожесточению. Вот почему живые каторжники одновременно как бы и неживые люди. К сожалению, российская пенитенциарная практика явно запоздала (например, по сравнению с европейской) с пониманием такой истины. И нынешнее приведение наших исправительных учреждений в соответствие с европейскими стандартами – лишь возвращение к трактовке этой проблемы великим русским писателем.
«Преступление и наказание». Выдающийся русский судебный деятель А. Ф. Кони так охарактеризовал роман «Преступление и наказание»: «В нем затронуты все или почти все вопросы уголовного исследования. И как вдумчиво и всесторонне затронуты! Вы имеете в нем полную картину внутреннего развития преступления, сложного по замыслу, страшного по выполнению, – от самого зарождения мысли о нем до пролития крови, которым закончился ее роковой рост»[104]. Попробуем расшифровать это «конивское» «все».
Во-первых, раскрытие социально-экономических причин преступности, проституции и питающего их пьянства. Крайняя и безысходная нищета одних и бессмысленное порой существование богатых привносит в сознание полунищего студента Раскольникова мысль о том, как исправить такую явную несправедливость. В его (Раскольникова) конкретном случае это заключалось в убийстве «никчемной старушонки» – процентщицы (а заодно и подвернувшейся под руку ее сестры) для того, чтобы облегчить жизнь попавшим в тиски бедности близким (сестры, матери, семейству нищего бывшего чиновника Мармеладова).
Следует отметить, что в русской художественной литературе нищета, как причина самого тяжкого преступления – убийства, была введена еще Пушкиным (пушкинский убийца Германн небогат, но до раскольниковской нищеты ему далеко). В связи с этим либеральные критики вообще усомнились в возможности совершения такого преступления в действительности. Так, например, критик Г. З. Елисеев писал: «Бывали ли когда-нибудь случаи, чтоб студент убивал кого-нибудь для прибыли?» Напротив, критики демократического направления в этом отношении признали полную правоту писателя. Известный русский критик Д. Писарев, анализируя роман Достоевского, как основную причину преступления Раскольникова и аналогичных преступлений указал на общественное неравенство, лежащее в основе современного ему капиталистического строя. «Нет ничего удивительного в том, – писал критик о Раскольникове, – что в его уме родилась и созрела мысль совершить преступление. Можно даже сказать, что большая часть преступлений против собственности устраивается в общих чертах по тому самому плану, по какому устроилось преступление Раскольникова. Самою обыкновенную причиною воровства, грабежа и разбоя является бедность…» Вскоре и сама российская действительность подтвердила социально-экономическую подоплеку романа Достоевского и мотивацию совершенного его героем преступления. В начале 1866 г., уже во время печатания в журнале «Русский вестник» первых глав «Преступления и наказания», в Москве студентом Даниловым были убиты и ограблены отставной капитан-ростовщик Попов и его служанка Нордман.
Во-вторых, непреходящее уголовно-правовое значение романа заключается в глубочайшем проникновении автора в мотивы совершенного Раскольниковым преступления. И писатель ведет речь не о мотиве, а о мотивах. С одной стороны, мотив, так сказать, «благотворительный» – помощь бедным. С другой стороны, «наполеоновский»:
«Не для того я убил, чтобы матери помочь. Я убил – вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор… И не деньги, главное, нужны мне были… когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое… Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу!.. Тварь ли я дрожащая или право имею…»
Писатель так и не склонился ни к одному из указанных мотивов. В этом смысле он следовал правде жизни, в том числе и психологии (природе) преступления, допускающей не только предпочтение преступником одного мотива другому, но и соединение мотивов. Примерим взгляд автора романа на современное понимание мотивации преступления и его значения для квалификации преступлений. Уже много лет в уголовно-правовой и криминологической литературе исповедуется взгляд о выделении основного и сопутствующего мотивов преступления и признании уголовно-правового значения лишь за основным. В действительности же все по Достоевскому. Основными (одинаково значимыми для уголовной ответственности, например, при совершении умышленного убийства) могут быть и несовпадающие мотивы (корысть и ревность, хулиганские побуждения и ревность и т. д.).
В-третьих, «удивительное» (другого слова просто не подберу) уголовно-правовое значение имеют страницы романа, проливающие свет на необходимую оборону (Дунечки от попытки ее изнасилования Свидригайловым) и добровольный отказ от совершения преступления (тем же Свидригайловым при тех же обстоятельствах).
В-четвертых, психологические основы расследования преступления, связанные с образом следователя Порфирия Петровича. Следователь или «опер» могут многое прибавить в своем профессионализме, используя опыт Порфирия Петровича. А. Ф. Кони к этому опыту относил в том числе «осторожность и недоверие к первому впечатлению», а также осторожное отношение к избранию такой меры пресечения, как арест (Порфирий Петрович переигрывает Раскольникова: он не арестовывает его, а психологически «принуждает» последнего явиться с повинной). На мой взгляд, главный в этом отношении урок, в особенности для современных российских «оперов» и следователей, – не переоценивать роль признания подозреваемого (известно, сколько физических сил на это «тратится»; вспомним только известное из СМИ злополучное дело бывшего подводника Пумане, которого при допросе насмерть (!) забили, добиваясь от него признания в содействии терроризму). Зададимся только вопросом: а если тот действительно был террорист?
Наконец, в-пятых, изображение архитектурной среды как составляющей криминогенных факторов. В криминологической науке отсутствует четкое указание на взаимосвязь архитектурного[105] пространства и преступности. Вместе с тем такой феномен вполне вписывается в известную теорию факторов преступности и, в частности, социально-экономических – безработица, нищета, проституция и др. (Ф. Лист, Г. Тард, А. Принс, И. Фойницкий, Э. Ферри). В советском уголовном праве и криминологии указанная теория официально подвергалась критике (по вполне понятным идеологическим основаниям), хотя на самом деле (в особенности с возрождением в 60-е гг. прошлого века криминологических исследований и криминологии как науки и учебной дисциплины) общесоциальные факторы преступности (город и деревня, трудовая занятость, алкоголизм), особенно в совокупности с также выделяемыми индивидуальными факторами (воспитание, образование, возраст, пол, семейное положение, физические и психические свойства личности), не только фактически признавались советскими криминологами, но даже являлись одним из стержневых моментов их учения о причинах преступности и личности преступника (достаточно, например, в этом отношении упомянуть известную работу А.Б Сахарова «О личности преступника и причинах преступности в СССР», опубликованную еще в 1961 г.).
И в этом смысле криминологический аспект архитектурного пространства вполне вписывается в названные факторы преступности, в особенности при установлении взаимосвязи специфики указанного пространства с характеристикой обстановки и места совершения преступления (т. е. объективных условий, при которых оно происходит), включая место возникновения и формирования мотива как его побудительной причины. Но если такой аспект лишь приблизительно «просматривается» на доктринальном уровне, то едва ли не предельно ясно отражен в литературе. Последняя (как это, увы, нередко принято считать) вовсе не служит лишь иллюстрацией к научному (уголовно-правовому) пониманию проблемы преступления и наказания. Более того, она может даже обогнать определенные на этот счет доктринальные представления, в особенности по глубине подходов именно к социальной природе преступления. Известно, что правительство России пыталось бороться с революционным терроризмом (в частности, в период революции 1905 г.) путем жесточайших методов, вводя, например, военно-полевые суды, применявшие смертную казнь не только за убийства, но даже и за такие корыстные преступления, как кража и грабеж (в том числе и при захвате помещичьих усадеб). Л. Толстой обращал внимание правительства на то, что массовые смертные казни не решали и не могли решить ни одну социальную проблему, вызывавшую революционный терроризм. И, как это ни покажется странным, но к таким же, как и писатель, выводам в конечном счете пришло и правительство, упразднив военно-полевые суды и связанные с ними перекосы в уголовной политике (голос «не могущего молчать» писателя был услышан).
Продолжая рассмотрение обозначенной темы, следует отметить, что наиболее наглядно такой криминологический («архитектурный») аспект был очерчен в произведениях Ф. М. Достоевского и в первую очередь «Преступлении и наказании». В этом романе показан иной (Достоевского-Раскольникова) Петербург, отличный, например, от привычного блистательного и так всегда и всеми любимого пушкинского Петербурга. Однако здесь нет непримиримого противоречия. Просто Петербург Достоевского двойственен. Писатель видел известные красоты северной столицы, в том числе и глазами героя его романа. После совершенного им убийства двух женщин и наступившего в результате этого тяжелейшего нервного «похмелья», попав неожиданно для себя на набережную Невы, Раскольников увидел Петербург великолепный:
«Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда… так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение».
Он вспомнил, что «когда ходил в университет, случалось ему, может быть раз сто, останавливаться на этом самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму». Так что вне связи с преступлением пушкинский Петербург вполне был очевиден и для Достоевского. Однако при объяснении причин совершенного Раскольниковым убийства, в том числе и его мотивов, фоном выступает совершенно иной Петербург и его архитектурная среда. Это – «расплывчатые, трактиры, дома терпимости, трущобные гостиницы, полицейские конторы, мансарды студентов и квартиры ростовщиц, улицы и закоулки, дворы и задворки, Сенная… все это как бы порождает собой преступный умысел Раскольникова…»[106]. Известный советский литературовед очень точно определил криминологическое назначение отражения в романе деталей архитектурной среды, внутри которой и было совершено описанное Достоевским преступление. Этот криминальный «фон» конкретизируется, например, в описании непосредственно жилья убийцы:
«Молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешительности, отправился к К-му мосту… Каморка его приходилась под самой кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру… Это была крошечная клетушка, шагов в десять длиной, имевшая самый жалкий вид и своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот стукнется головой о потолок. Мебель соответствовала помещению… неуклюжая большая софа… когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях и служившая постелью Раскольникову. Часто он спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим, студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье… Трудно было более опуститься и обнеряшиться, но Раскольникову это было даже приятно в его теперешнем состоянии духа. Он решительно ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу…»
После чтения письма матери, которое его измучило, Раскольников вновь обращает внимание на нищету своего жилища: «Наконец ему стало душно и тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук. Взор и мысли просили простору. Он схватил шляпу и вышел…» Оценку своего жилья Раскольников дает и в беседе с Соней Мармеладовой. «Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела… А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавижу я эту конуру!» Слова героя романа о связи «низких потолков и тесных комнат» с интеллектуальным и эмоциональным содержанием возникшего у него умысла на убийство вполне «претендуют» на признание архитектурной среды, изображенной в романе, как ее криминогенной составляющей (к тому же очень близким к описанию «каморки» Раскольникова является описание жилища как Сони Мармеладовой, так и ее отца – безработного и спившегося чиновника).
Выдающийся отечественный литературовед М. М. Бахтин так конкретизирует городское пространство романа: «Порог, прихожие, коридор, лестница, ступени ее, открытые на лестницу двери, ворота дворцов, а вне этого – город, площади, улицы, фасады, кабаки, притоны, мосты, канавки. Вот пространство этого романа»[107]. На авторском описании жилища героя (и персонажей романа) и его значении для зарождения умысла на преступление мы уже останавливались. Из внутренних (т. е. связанных с конкретными домами) составляющих это пространство Достоевский чаще всего описывает лестницы и дворы домов (по подсчетам некоторых исследователей, Раскольников взбирается и спускается с лестницы не менее сорока восьми раз, и в этом смысле «лестница приобретает несколько символических значений и ассоциаций»[108].
Главное же заключается в том, что отмеченные автором и выделенные нами детали архитектурного пространства романа позволяют утверждать о наличии их влияния на преступление, совершенное его героем (и не только им), и превращают последнее в своеобразную среду, носящую криминогенный характер.
«Идиот». Пожалуй, это наименее «криминалистический» роман, хотя только одно проникновение автора в содержание ревности как мотива убийства заменит не одну монографию, посвященную мотивации такого преступления. Но, думается, уголовно-правовое значение романа заключается в другом. А именно – в решении и обосновании едва ли не ключевой проблемы уголовного права, владеющей умами не только криминалистов. Это проблема смертной казни. Всегда существовало и существует теперь много «экспертов» по этому вопросу, выступающих за или против такого наказания. Но Достоевский явно опережает других по своей компетентности в этом вопросе, как человек, который лично пережил последние минуты, отделявшие объявление смертного приговора от его исполнения, а значит, жизнь от смерти. Автор устами главного героя романа, князя Мышкина, описывает смертную казнь путем применения гильотины во Франции:
