Анатолий Жариков
Сны белого попугая
Из Северянина
1. Белое в бокале
Жизнь поддержите бокалом белого за ужином,
прошвырнитесь на метро, пенсионер, оно на шару Вам,
Ведите девушку за бёдра в мире перегруженном,
ах, да! перечитайте на ночь Жарикова.
2. Футуроскандализм
В ночном кафе играют Фета,
кордебалета им мало словно.
С чьего стола стащить сигарету?
Кому бы бросить на стол слово?
3. Эгофурор
Королева и столяр в кровати,
ох, не надо, ой, не затевайте…
Столяриха билась, как форель,
и кричала: «Где электродрель?!»
4. Рондола
Я хочу в неё по пояс, весь
запоэтиться и петь песнь.
И нырнул, но в лилии был лепет –
это пел уже о небе там лебедь.
5. Эгофутур
Собрались в кучу кони, дни, подростки,
трещит от напрягона стадион.
Вы ждёте, что поэт пророк он,
и я вам ссу в глаза с моих подмостков.
6. Футур бессмертный
Вы думали, что пропаду, облезу,
но от Державина до Жарикова в ряд
все, как живые, с вами говорят,
и я вам шлю через гроба поэзу!
7. Мельк
Трубку выкурил, шубу пропил,
сер, как сера, пел, как перепел,
звёзды поел, небо попил,
и остался только пепел.
8. Фуга непонимания
Мы дети неба, люди мира,
мы звёзды, надписи в сортире,
овечки «ве», коровы «му»,
и никогда я не пойму.
9. Солома и фарфор
Здесь солома, там камыш,
так и косит глазом, ишь!
Там фарфор и страсть изъята.
Здесь тоска в глазах каждой хаты.
10. Сентимент
Вечер второй и снова,
обещай мне, обещай!
жду напрасно полный час
на скамейке липовой, сосновой.
11. Неизбыв
Помнишь, Муза, куст сирени?
Память – моя ранка.
Запах, ночь, я на коленях,
сад, мыза Ивановка.
12. Природомания
Вот село: здесь взрослеет пиит,
разливается мыслью река.
И телега скрыпит,
и читает стихи пеликан.
13. Гробовое
Страна моя, в тебе я слышу рост
и дивных песен и корост.
И в унисон мой молниевый мозг
в моём гробу мильйонокрасных роз!
14. Всё то же
Над нами звёзд сияют лики,
под звёздами – молящий взгляд.
Всё те же знаки, те же липы,
как век вперёд, как век назад.
15. Я
Мой стих озвёзден и зазывен,
мой – вызывающий прикид.
Я – Северянин. Это – имя,
в веках громокипящий хит!
16. Эгоплач
На Гатчину приеду я и плачу
на улице, когда иду на дачу.
О чём, читатель, плачу горячо?
О многом, о безногом, ни о чём.
2-7 апреля 2019 г.
***
Труба играет, и встают
покалеченные поколения,
разбивают убитый уют,
оживляют клетки из тления,
люди, граждане и старухи
бога, сына, святого духа
осудить и прогнать по этапу
человеческой грусти, глухо,
тихо с облака капает.
6 апреля 2019 г.
***
Обляпавшая за день всю страну,
от поля до сельхозконторы,
тебе прощается, не знающей культуры.
Чего же ты стоишь и плачешь, му?
11 апреля 2019 г.
***
На проезжей части дороги
ласточка пытается оторвать
клюв от асфальта.
3 мая 2019 г.
***
Засни по солнцу, встань рассвета позже
и отпусти песочные часы.
Открой глаза в безумие простынь
и трогай то, что на тебя похоже.
Как дышит грудь –
то сверх, а то пустая.
А ты торопишься, и как-нибудь
себя листая.
Чего ж ты смотришь мерзким ликом,
оскалив зубы, на того
по крови брата твоего,
поднявшегося улыбкой?
4 мая 2019 г.
6. Из книги «Сад осиный»
2019 г.
***
Всё то ж: жена, аптека,
и всё же, прозревая срок,
я не встречаю человека,
какого видел пьяный Блок.
Под вечер отдыхали спины
и окна радостно сияли.
В некрашеных ругались, пили,
и в жёлтых пели и смеялись.
9 мая, 21 июля 2019 г.
Твоё утро
Вышла утром из сорочки
белой, солнцем мытой,
на неделю хватит строчки
знаменитой?
Извиваясь тёплым телом,
снова лето,
наши в день прозрачны стены,
как улыбки светом.
Твои детские ключицы,
твои ивовые пальцы.
Выйдет солнце, день случится,
одевайся.
15 мая 2019 г.
***
Опохмелён и выбрит до ключиц,
отглажен и по-праздничному чист,
дай, устрица, ещё денёк, – нема,
на море бриз, над рельсами туман,
кондуктор пьян, с ним иже капитан.
И отъезжают радостно с ума
с трубой корабль и со звонком трамвай.
30 мая 2019 г.
***
Ветхий рыбак в звёздном исподнем
солнечной пыли бриз
тянет сетью из преисподней,
тёмного мрака из.
В жёлтой рубашке бредёт нетленная,
сияет надо лбом,
в левой горсти дождинка Верлена,
в правой харк Рембо.
Там, одолев одиссею, под кровль
хаты, облипшей сиренью,
вернулись Ахматова и Гумилёв,
варят варенье.
Кажется, кто-то живёт или бредит
тайною жизнью во всём,
воз скрипит, возница – Басё,
млечная путь – Хлебников.
4 июня 2019 г.
Последнее
–Ручку…
Нет, не целовать…
Дописать.
11 июня 2019 г.
***
Вот и случилось, пятый акт
и Вы лежите в главной роли.
Всё это было бы не больно,
когда бы не болело так.
17 июня 2019 г.
Перед Словом
А не время ль рассказать, славяне-братья,
как ложились в бранях наши рати.
Проснулась кукушка, пророчит ночью,
ещё до солнца роса выжжет очи.
В широком поле зноя полдня около,
как на стадо лебедей пала стая соколов,
как по древу белки быстро бегали,
как рыскали волки, птица пела в бездне.
Выходили девы в красно-белых платьях,
и за ним ветр в пыль дорог стояти.
Так персты Бояна пробуждали струны,
те же пели сами князьям славу.
30 июня 2019 г.
Осеннее
В аллее срач
и то и дело
окурок грач
долбит остервенело.
С скамьи смахну
сегодняшние листья,
сентябрь вдохну,
проходят лица,
пройду и я,
пройдёт сосновая скамья,
и тихо с фланга
сыграют танго.
7 июля 2019 г.
Там
Где печенегов поднимала сечь,
где имена раскатывали солнце,
где Слова буква расточала речь
и Мандельштам кидал князей в колодцы.
9 июля 2019 г.
***
М.
Нам не танцевать Равеля,
дорожная пыль тебя унесла налево,
меня слизала направо,
ты потеряла там,
я не нашёл здесь,
небесные сторожа ходят
против часовой стрелки,
солнечная пыль руководит
нашими желаниями,
мы не замечаем, как земля
крадётся по туманной струне Млечного,
с высокой стены библейского города
опускается звёздное болеро.
11 июля 2019 г.
***
Дано мне тело…
О. Мандельштам
А мне всучили душу, на, тащи,
не думай о жене и про харчи,
и я б не думал, если бы вот манку
по пять пийсят не продавала бы засранка.
Я высекал бы только высший слог,
и, может быть, его услышал б бог,
а так, когда разбитая квартира,
без газа и воды и хлор в сортире…
И эту, чистую, я отряхнул от тела,
плыви, красивая, что мне за дело,
я капитан, обоссанный на судне,
топи, бачок сливной, день судный.
14 июля 2019 г.
***
Солнце греется у моего камина,
листья с виноградника ходят по веранде,
тихо опускается тяжёлая мина,
наверно, не успею дочитать Жорж Санду.
Тогда я закрываю эту мелодраму,
жёлтый цветок положив на страницу,
отделяется от стены оконная рама,
смахивая со стола мою пиццу,
кувыркается по полу, ищет место,
опору, гарантию покоя;
острые брызги наносят на обои
нового дня приметы.
Солнце не поднимет убитую чайку,
рукой, которая осталась целой,
склеиваю прозрачную с рисунками чашку,
допиваю молоко белое.
18 июля 2019 г.
Продолжая наблюдения
У индуса свеча третий глаз,
каждый день надежда у нас.
Если левое слышит звон,
то другое не знает, где он.
Петухов не покормишь с утра –
каждый третий предаст Петра.
У иголки колодец стог,
у монгола степь бог.
У дождя в читателях зонт,
всякий стих чепуху несёт.
Потому и течёт река,
потому что плывут облака.
23 июля 2019 г.
Стансы
Утро в посёлке
Здесь улица лежит, как пьяный ломовик,
прошли волы, проехал грузовик,
и ветер гонит бледную солому.
Я выхожу из дома.
Дождь в посёлке
Здесь дождь идёт, как будто в первый раз
и в первый день, асфальт до боли содран.
Подставишь руки, льёт на глаз,
а кажется – на вёдра.
24 июля 2019 г.
***
Ещё не встало солнце Фета,
обильна тишина, пока
спит облако, стоит река,
не точен карандаш поэта.
Прислушаюсь, в какое время,
в немом столетии каком
живут слова, растут деревья
бесстыдно, чисто, высоко.
7 августа 2019 г.
***
Прогноз погоды грустен, по Верлену,
дождит, у стариков болят колена,
рисует чудный стих поэт, однако
всё так же моросит, по Пастернаку.
22 августа 2019 г.
***
Есть слова, которые хочется жевать,
есть трава, которую жевать не хочется,
хочется одиночества,
хочется к вдове в кровать.
Подставляю ветру лицо и морду,
надышусь пылью впрок.
Как монастырь без города,
город без монастыря одинок.
10 сентября 2019 г.
Цветы Бодлера
И мать и женщина брезгливо пнут поэта,
когда он в луже спит убогий и нагой.
Но он во сне летает высоко,
и любят ангелы его за это.
Парижская луна, ночная кобылица,
краснее красного судьи присяжных лица,
дрожит, как пойманная птица, сон Эйфеля
в дупле борделя.
Там стиракс раненый пространство удивляет,
перекликаются свет, сумрак, форма, цвет,
там богу равен ты, прислушайся, поэт,
и запах говорит, и слышит вещь немая.
Но между скользких, мерзких, голых тел,
какими видеть женщин бог хотел,
есть красота тоски на бледных лицах.
И бог повелевает жизни длиться.
О Винчи, омутных архангелов глаза,
И Микеланджело, Христова плоть грозна,
о смерти сон и стон химеры голой,
бог Босха и бессмертный Гойя!
Строчишь, не веруя, евангелие псам,
задравши ноги, кажешь небесам,
твоим бы бёдрам тёплый уголок,
губам застылым хоть вина глоток.
Давай, мотыга, ковыряйся, чтоб
земля после войны дышала так,
когда её ещё не трогал враг,
и в каждой яме – гроб.
Змеится зарево из бездны или мрака,
скрипят повозки беглые цыган,
всё нищета, неволя и обман,
и вечер жмурится, долистывая Марка.
Жуан был счастлив или пьян,
но был один, хоть у причала
последнего – толпа кричала,
ему и речка – новый океан.
Кривой губой облаял он Христа,
но тишина была ему ответом,
так после смерти пуст престол поэта,
так после жизни смотришь: жизнь пуста.
Ты холодна, а я горяч, о блядь,
сперва ты похоть, а потом ты мать,
да стой, да нет, лежи уж лучше, стерва,
о бог! о сладкое в червях познанья дерево!
Ты пахнешь водкой и окурками майдана,
толпа прыщавых иисусов за тобой,
не бездна ты, а у дороги яма,
мой ослик не спешит к тебе на водопой.
Когда вас будут жрать, как падаль, черви,
вы вспомните, что вас любил поэт,
что сохранит волшебный ваш портрет
в стихах возвышенных Альбом вечерний.
Тебе я говорю из бездны сна:
душа моя угарна и бледна
и как хотел бы я, чтоб этот сон
прошёл меня среди иных времён.
Вдвоём с еврейкой, словно в питерском гробу,
змеились мы холодными телами,
но всей тобой, с гребёнкой и ногами, –
цыганом бредил лошадей табун.
Но знали в мире нашем ты и я
среди обычной и банальной рвоты
такие бездны и бездонные болота,
о чём тоскуют и в аду святые.
А вы, прелестная, когда-нибудь блевали?
Вы клали неповинную свою на плаху?
Вам надевали грубую рубаху?
И ваши ль груди старца согревали?
Кто вас любил и кто вас ненавидел?
Кто вас на площади размазал и разлил?
Вам всё равно – хоть с кем, хоть с инвалидом,
вы знаете хоть миллиметр любви?
Когда тебя, пузырь из-под духов,
засунут в шкаф или в чулане бросят
и выпьет запах роз гнилая осень…
Когда меня, пустой пузырь духов…
Два розовых огня меня зовут, слепя,
ты – яхта, паруса твои шумят,
так ты, склонясь над печкой, варишь суп,
восторженно к тебе себя несу.
Отчаянно визжат сучки под топором,
то тихой осени печальные мотивы,
зрачков твоих я пью зелёный ром,
под мягким снегом засыпают ивы.
Как острых семь ножей, все смертных семь грехов
изрежут плоть твою зубами дикаря,
любовный мой оскал, кровавая заря
твоя и ангелов небесный хор.
Ты вся – загадка, от начала тайна,
коснёшься – и покойник встанет,
и ты забьёшься на его груди,
желаю, жажду, умер, подходи!
Я даже по волнам ушёл бы за фрегатом
за синий горизонт, где свет, добро и рай,
ты знаешь этот дивный край,
подруга, незнакомка, девочка Агата?
Ты слышишь воздуха ночного тренье
о грудь твою, о руки, о колени?
Так я вхожу в тебя, как привидение,
мы вечность, мы одно мгновение.
Уже просты желания, как руки
твои, как скрип шарманки, прелесть скуки,
камин трескучий, огонёк в ночи,
молчи, не говори, не знай, молчи.
Я вижу сетью паутинных глаз
сквозь глубину осеннего пригорка
рыдающего надо мною волка,
воров, любовников и с белыми цветами вас.
На бледном призраке был бледный призрак там
и звери дикие из бледного тумана,
и пена с бледных губ ещё бледнее рта
стекала дивными словами Иоанна.
В глубокой яме за пределами отчизны
пусть кости отдохнут мои от жизни,
с подземным смрадом я затею рандеву
и грай ворон весёлых призову.
Напьётся грязный бомж по шею,
любовь сожрёт горбатую старуху,
но ненависть и головы Кащея
плодятся, как над трупом мухи.
Когда идёт последний, злобный дождь,
я слышу злобный плач в окрестностях Парижа,
и чавкает под башмаками жижа,
и колокол вопит, что всё на свете ложь.
Оглянешься – и скверна на душе,
я мусорный пейзаж, я Франсуа Буше,
я мёртвая в песках пустыни сила,
я кладбище, что у дороги мира.
Страшны леса, что готики соборы,
то педиков плаксивых хоры,
то заунывный хохот панихид,
мне ближе ночь, её слепой гранит.
То славишь рабский, красный пот,
то презираешь мышцу тела,
тринадцатое, понедельник,
день отвратительных хлопот.
Ты, право, подозрительно умна,
но слабых отличают слёзы,
и не меняй загадку на
пот, пиво, сопли на морозе.
И словом и крылом корил архангел мужа:
–Едино для тебя и небеса и лужа,
послушен будь господнему лучу.
–Я сплю, – смеялся тот, – я не хочу.
Понять нам бесконечность не дано,
пусть бездна смотрит в каждое окно, –
писал Паскаль, и где таится тайна?
Ан мы тростник, колеблемый сознаньем.
И так болит, как при разрыве матки,
так роет в голове и так горит,
как будто бога пальцев отпечатки
на глине черепа внутри.
Во всю эпоху глад господний,
тростник сухой жуёт голодный
и тощий пёс, ослабленные струны,
как Блез Паскаль, болезненный и умный.
Идём, забывши свет, на свет,
манящий хохотом и звоном,
притягивающий незнакомым,
и там страдаем. Или нет?
И капает секунда за секундой:
я твой животный страх
и завтра и вчера,
я время, бег твой никуда и ниоткуда.
Давай-ка поживём вверху, на чердаке,
откуда видно все окрестности Парижа,
Бастилия, квартал рабочий ближе,
пиши, как сволочь, думай налегке.
Без кружев, жемчуга и дорогих камней,
лохмотья сплошь, но как сидят на ней!
О нищенка, твой призрачный наряд –
нагая красота от головы до пят.
Друг за другом семь старцев проходят Парижем,
на обычных прохожих похожих едва ль,
я за ними бежал, но в туманную жижу
семерых всех унёс сумасшедший трамвай.
Мир вчерашний Лулу, Беатричи, Лауры,
я люблю вас, уродины, старые дуры,
шлюхи, ведьмы, святые на скамейках аллеи
в тихом парке, люблю и жалею.
И страха ни хрена, идут слепые так,
как через сотню лет Россия – на Рейхстаг,
и головы задрав, под ветром и под градом
идут, а что нам в пустоте высокой надо?
В какую ночь уйдёт внезапный ток,
твой тихий взгляд и мой сухой глоток,
когда с тобой мы встретились случайно,
прошли друг друга, не коснулись тайны?
Дрожат колени, вертятся зрачки,
плетут игру, как паутину паучки,
и вот за окнами уже торчит рассвет.
Я в том аду нашёл тебя, поэт.
Жизнь есть игра со смертью, пляска смерти,
кто может, жизнь прожив, не умереть?
Безумствуя, танцуя, будто дети,
мы забываем: с нами пляшет смерть.
О женщина, ты призрак, заблужденье
глубокого ума? Всё может быть.
Но только я пишу стихотворенье
и со второй строки уже хочу любить.
Когда уже не радовали листья
ни летней, ни осенней дивных пор,
я начал верить, каждый день молиться
отцу, служанке и Эдгару По.
Уйти ли в ночь, где свищут фраера,
где охают на крышах флюгера?
А может быть, в жару метелью
уснуть в холодной и чужой постели?
Из рук поэта выпало перо,
спит шлюха, гасит газ перрон,
подростка разъедает страсти яд,
дух на кровати, как пророк, распят,
и в полутьме мой воспалённый глаз
следит, как плачет рукомойник в таз.
Однако нищий разгорается очаг,
нужда и голод просыпаются в очах,
и, разрывая боль, уже кровавый, рот
родильницы о первенце орёт,
за ней от смеха скорчился петух,
но под ножом его вокал потух.
Но слышу: пробует столица камертон,
окно больницы исторгает стон,
и, крыши облетев, рыдает стриж,
и восстаёт уже от сна Париж.
И день с утра ни радостен, ни плох,
пью горькую по-блядскому, в постели,
пишу стихи парижскою пастелью,
читай меня, когда не видит бог.
Отрёкся Пётр от бога своего,
от места при Исусе на том свете,
когда на этом – безнадёжный вой.
А Иисуса просто не приметил.
Ты посадил деревья зла и знанья,
чтоб мы любили, ненавидели и знали,
чтоб вечно новое искали, Сатана,
о, научи смеяться сквозь стонать!
В последний раз мне постели – в гробу,
оструганном, как мужество сонета,
и до прихода ангела побудь
и розу кинь на грудь как лучшему поэту.
Жду смерть и повторяю неустанно:
а разве смерть не свет
для нищих, для поэтов, всех усталых
и есть для них и розы и обед?
Мы не услышим плач забавных духарей,
когда нас понесут, к примеру, в декабре,
на кладбище, поэту веришь ты:
не умирает он, пока растут цветы.
И я любил, и бредил, и работал,
и умер, поднят занавес, сейчас
увижу что-то, «браво!» мне кричат,
а я молчу, а я всё жду чего-то.
Земля – театр, комедия греха,
обжорство, блядство, шутовство религий,
где ваши плечи? Вот ваши вериги,
тащитесь к небу, в вечность, ха-ха-ха!
Пусть даже мы – охотники за тенью,
ночующий в канаве пешеход,
не знающий ни вечности, ни тленья,
и гроб влекущим говорим: вперёд!
17-26 сент 2019
Осень
Всё отцвело, созрело и сошло,
уныло вылупилась грязная дорога,
луч-два бросает солнце на село,
как Сатана, тоскующий по Богу.
28 сентября 2019 г.
Площадь жизни
1
Разорву рубаху на музе старой,
посидим, поохаем, наливай пожиже,
как отчаянно мы жить устали
в Риге, Киеве, Москве, Париже.
Время кровь Модильяни слижет
в Риге, Киеве, Москве, Париже,
сядь поближе, налей пожиже,
в посёлке Высоком есть холмик рыжий.
Твой монитор подотрёт кляксы,
у него в корзинке белила, румяна,
с жизни по гильзе сбирает слово Ивана,
поэта, который из Красноярска.
Слизало, режет глаза Модильяни
снова, слово с надрывом из Гента,
кто, как вчера, сегодня про это?
Я – не.
2
Подсмотрел я ребяческим, стало быть,
красивая, по весне дрожишь,
а на исповеди в постели, жизнь,
больная и старая.
Придвигай же пятки к батарее,
руки под мышками грей,
временами пропадаешь, как Галатея,
стреляешься, как Хемингуэй.
Давно уж без соски я
живу, без души,
«дыши, не дыши» –
подслушивают под ребром Склифосовские.
3 октября 2019 г.
***
На перепутье Ван Гог:
там не дадут ни капли абсента,
а там улыбнётся, но – бог.
А с ним такой же нагой джентльмен,
ни клятый, ни мятый,
с дождём и запахом мяты –
Верлен.
3 октября 2019
Ночная рыбалка
И держит нить иглу
или иголка нитку,
и тащит день во мглу
рюкзак улитки,
и мутный глаз воды,
рассветный дым,
день
ивы тащит тень,
гребётся лодка
и утра хочет,
остаток ночи
в поту холодном,
какая в хрень рыбалка,
спал бы.
5 октября 2019 г.
***
А меня беспокоит, до пор
каких удержатся листья,
когда винограда кисти
срезать и чинить забор.
А меня беспокоят глаза той,
не знающей времени,
серая птица, ври мне
до следующей запятой,
до печки, жующей дрова,
что нам дождь Рембо,
налью чаю чёрного по
горло, где стоят слова.
9 октября 2019 г.
