Анатолий Цыганок
Жизнь российская. Том второй
Глава 61
"Проблемы в раздевалке"
Если не можешь кусать, не показывай зубы.
Еврейская пословица
«Мы шапки и шарфы не принимаем!»
Наутро Василий Никанорович опять пошёл в поликлинику.
Теперь уже со справкой из Пенсионного фонда. Даже с двумя справками.
В руке держал пластиковый пакет солидного размера. А в нём лежали горяченькие вкусненькие ароматненькие поджаристые пирожочки с яблоком, капустой, яйцом, рисом и тёртой на тёрке морковкой (штук десять-пятнадцать-двадцать… а то и больше), бережно и с любовью упакованные любимой женой Тонечкой по всем правилам кулинарного толка. Она их тщательно и скрупулёзно завернула сперва в новенький плотный пергамент и в толстые огромные бумажные салфетки, потом в большущий прозрачный целлофановый кулёк затолкала (сперва в один, затем в другой с разворотом в другую сторону, потом в третий опять с разворотом, чтобы зев одного кулька всегда в дно другого упирался), чтоб воздух холодный не проникал к горячим пирожкам, загнула и защипала края последнего, чтоб воздух вообще внутрь не проходил, сверху аккуратно укутала в толстенное махровое полотенце, очень бережно и дважды в тёмную полиэтиленовую плёнку замотала и липким красным скотчем закрепила по всем сторонам крест-накрест, как куколку, а поверх всего этого навороченного тщательно и с особой любовью обернула красивым, разноцветным, вышитым русской гладью, маминым столешником из волшебной льняной ткани. Чтобы не остыли! так мужу сказала умелая и заботливая Антонина Саввична. Молодец, Тонечка! Она чётко знает, как надо с пищевыми продуктами управляться, тем более с пирожками горячими. Чтоб они не охладились… чтоб горяченькими едоку достались… чтоб как бы с пылу… чтоб как бы с жару… Чтобы человеку они понравились…
Колено у Василия от долгой ходьбы немного разработалось, ныло уже поменьше. Сносно. Не так сильно, как в первый день. Горло болело так же, но он, больной человек, стал понемногу к этому привыкать (время лечит, так в народе говорят). В тяжёлой же бурлящей голове отчётливо и нахально «шумели поезда», но Кульков упорно крепился, он же мужик, а не кисейная барышня из Смольного института; а мужикам не надлежит раскисать, да и к доктору он уже скоро попадёт – осталось-то всего ничего. Дышать было ещё немного трудновато, но он терпел, старался вдыхать через обёрнутый вокруг лица мохеровый шарфик. Кашель и насморк донимали, приходилось кашне слегка открывать. Изредка «работал» носовым платком, который жена в карман затолкала. Он шёл как и всегда чеканным шагом: ать-два… левой, ать-два правой… Левой! Левой! Левой! Правой! Правой! Правой! Всю жизнь он так ходит. Привык за много лет. С армии начал таким макаром шагать. В армии всему научат. Армия – школа жизни.
Шагал Кульков уверенной поступью… с гордостью за себя и с великой надеждой на скорейшее улучшение и безоговорочное выздоровление…
Да. Надеждой надо жить на всё хорошее, на всё прекрасное. В обязательном, так сказать, порядке. На всё и на вся. На своё здоровье особенно. Это же здоровье! Без него ни туда и ни сюда. Без здоровья ты никто. Так… ноль без палочки. Беречь его надо. И людей слушать надо. Люди плохого не скажут. На Бога уповай. Да и сам не плошай. Так в народе нашем говорят. В общем, без надежды никуда. Ни туды! И ни сюды! Если по-простому выражаться. Если простыми русскими словами проблему озвучивать. Надеяться всегда надо. Это же надежда! Она последней умирает… Она последняя инстанция! Не крайняя, а именно последняя. Надежда впереди планеты всей рулит землянами. Все надеются. Да. Все. До единого. От мала и до велика. Все национальности. Все народности. На всех континетах. Надежда – мой компас земной. Так в песне поётся. Вот Кульков и пел.
***
В поликлинике Василий разделся, протянул гардеробщице куртку, шапку и шарф.
– Мы шапки и шарфы не принимаем! – услышал Кульков от женщины в годах, которая стояла за барьером и ждала, когда он перестанет ей их протягивать. – Вон тама руцким языком написано! – куда-то в сторону с желчью на устах махнула она рукой.
– Как это не принимаете? – недовольно взвизгнул Василий. – Вчера же принимали! Я же сдавал вам вчера! И куртку, и шапку, и шарфик этот! Вопросов не было…
– Не вчерась, а позавчерась принимали. Вы что-то, гражданин, путаете. Али врёте бессовестно. А сегодня не принимаем! И вчерась не принимали! Распоряжение такое есть. Начальство нам указало строго-настрого. Читайте вон тама! По-руцки тама написано!
– Да… точно. Я был позавчера… Извините, пожалуйста…
Василий Никанорович не стал спорить. Бесполезно это. Сдал куртку (ладно успел сунуть перчатки в карманы – никто не заметил), получил номерок и подался на третий этаж, в кабинет номер пятьдесят семь, к врачу-терапевту Ильясову Ашоту Карфагеновичу.
Он шёл к очень хорошему доктору. К Айболиту.
Он нёс ему такой нужный и важный официальный документ из Пенсионного фонда о том, что не отказался от лекарственных средств в этом году.
Посланный женой для врача пакет со смачными и благоуханными горяченькими пирожками крепко держал в руках.
А врач сегодня должен (он же обещал!) выписать ему льготные лекарства. Любые: таблетки, микстуры, ампулы… пилюли, мази, снадобья… Лишь бы помогло в лечении.
И чтобы быстро… День… два… От силы три…
И чтобы бесплатно ему выдали эти лекарства. Согласно закону…
Шёл Кульков проворно. Спешил. Почти бежал. Торопился. Чтобы успеть.
Запыхался Василий Никанорович. В груди сдавило. За сердце хотел схватиться, но не смог: одной рукой за перила держался, во второй пакет с пирожками… Руки заняты. А в них груз очень ответственный. И не ему предназначенный. Ему велено донести и из рук в руки передать. Лично. Доктору. Врачу. Медику. Эскулапу. Ашоту Карфагеновичу. Товарищу Ильясову. От всей души, так сказать. Вам, дескать, от нас… горемычных…
Кое-как Кульков на третий этаж вскарабкался. Чуть не помер. Раз пять или шесть на ступеньках спотыкался. Но не упал. Бог помог. И вера во всё хорошее.
Еле-еле до кабинета дотащился. Чуть не околел. Ногами еле шаркал. Но надежда вела его к цели… как та ниточка Ариадны… как звезда путеводная…
Дыхание почти остановилось. Рот раскрывал… как рыба из воды вытащенная…
Сердце чуть из груди не выскочило. Ещё немного и выпрыгнет, зараза… Господь подсобил. Грудь сжал своими невидимыми руками… и приказал до цели добраться.
Кульков – послушный малый. Есть! прокричал он в уме. И дальше стал топать.
А вот и кабинет… Тот самый… Недавно он тут был…
А вот и табличка с циферками… «57» Успел… Дошёл… Слава тебе, Господи…
И надпись на двери знакомая: «Врач-терапевт высшей категории Ильясов Ашот Карфагенович». Вот хорошо-то как… Добрался… У цели уже… Всё… Прибыли…
К доктору стояло человек пять-шесть, не больше. Ерунда, в общем.
Василий занял очередь и принялся ждать.
Глава 62
"На приёме у доктора Ильясова"
Давно обещанное – ещё не подаренное.
Еврейская пословица
От ворот поворот
Ашот Карфагенович хорошо помнил больного Кулькова Василия Никаноровича. Сразу узнал. По зубам. По щербинке на одном из них. По крутому лбу с седыми волосами на висках. И по крепкой спине от загривка и до самого кобчика, от эпистрофея до репицы, по словам искушённого в медицине эскулапа. Медик отлично помнил, что посылал этого нескладного бедолагу, этого еле дышащего пожилого пациента в Пенсионный фонд за справкой. Он даже помнил, что сказал больному в тот раз. Он сказал, что без этой справки не сможет выписать ему лекарства. Мол, без неё никак! Дескать, поторопиться надо.
Но он никак не думал, что этот товарищ (или господин) принесёт эту бумагу так скоро и что принесёт её сразу именно ему, доктору, врачу лечащему.
Справку-то надо сначала зарегистрировать в кабинете статистики, вклеить её в амбулаторную карту и только пото-о-ом уже вместе с картой и вклеенной туда справкой прийти к врачу. Вот тогда он бы и выписал ему лекарства.
А так… без соответствующей справки… из соответствующего медицинского кабинета… он не может этого сделать. Никак не может! Никоим образом. Вообще никак. Так – это непорядок. Не по закону. Не по уставу. Не по инструкции. Не по правилам.
Такие жуткие и неприятные слова он и сказал этому больному, когда тот зашёл к нему в кабинет, отстояв в шумном коридоре очередь, хоть и небольшую.
Кульков оторопел. Дар речи потерял. Пот его пробил от макушки и до пят.
– Так что, уважаемый вы наш больной, зарегистрировать сей документик надо! Без этого, голубчик вы наш, ничего у нас с вами не получится, – покручивая выпавший из-под шапочки кудрявый волосик, невозмутимо закончил произносить ужасные слова доктор ошарашенному пациенту, почти умершему.
Тот стоял, за стенку одной рукой держался, другой за сердце. Не знал, что сказать в ответ. Через минутку насмелился, набрал воздуха побольше и выдавил из себя кое-как:
– Но…
– Вы что-то сказать хотели? Вообще-то вы свободны. Мне некогда. Можете идти.
– Но…
– Что?? Вы ещё здесь??
– Но… Позвольте! Но… но… но как же так-то…
– Ох, какой же вы неугомонный и непонятливый. Да ещё наглый и нахрапистый. Вас в дверь, а вы в окно. Ну, нельзя же так. С виду такой культурный человек. А на деле…
– Но… Но… Но вы же… Вы же обещали… в тот ещё раз.
– Обещай – не обещай, а закон – есть закон. Уважать его надо. Порядок соблюдать. Устав блюсти. Инструкцию выполнять. Мы же люди подневольные. Сами понимаете.
– Но…
– Ну вот, опять но, снова но. Не надо нокать, пациент. Не запрягли ещё. Сперва запрягите, а потом и нокайте сколько хотите. Этим дело не исправить. Это не я придумал, товарищ вы мой дорогой. Это сверху спущено. Начальство так нам приказало. Понятно?
– Ага, понятно… – промямлил пациент. На автопилоте он сказал, неосознанно.
– Ну вот, наконец-то. Лёд тронулся. Давно бы так…
– Ага, – ещё раз для чего-то выдавил из себя Кульков. Он не хотел верить, что ему отказали, что его попросту под зад коленом хотят выпнуть из кабинета. Но он был в шоке. Он ничего не соображал. Он был где-то там… далеко от этого места… в космосе летал…
– А с начальством спорить бесполезно. Беду можно накликать. Да ещё какую… Безвозвратную… Выгнать могут за непослушание. За неисполнение законов, правил и инструкций. В три секунды вылетишь к свиньям собачьим. Ой! Пардон. К чертям. К ним. К этим. К чертям собачьим. А то и ещё дальше. Выпрут и глазом не моргнут. Понятно?
– Ага, понятно… – опять для чего-то промямлил Василий Никанорович, а доктор продолжил свои нудные нравоучения, свои длинные разглагольствования.
– Начальство и есть начальство. Для этого оно и поставлено над нами, грешными. Начальство командует. Начальство приказывает. А мы исполняем. Вам понятно, товарищ больной? Вам всё понятно? – Не услышав ответа, Айболит далее стал излагать. – Ни я, ни вы – не исключение. Мы же не боги! Так что… уважаемый вы наш… товарищ… извольте в кабинет статистики сходить. Ясно?? Как и положено. Всё в рамках закона.
– Но…
– Никаких но, гражданин хороший. Понятно? Но пасаран тут не пройдёт. Это не тот случай. И место явно не то. Ясно? И перепалка между нами тут не нужна. Она ничем не поможет. Ясно? Поэтому никаких но! Таково правило медицинских учреждений. Вам понятно? Таково правило! Не нами оно придумано. Поэтому смело шагайте в кабинет статистики. Смело, товарищи, в ногу! Ать-два! Ать-два! Как только у них всё оформите, сразу ко мне заходите. Без очереди! – произнёс врач в завершение разговора. – Только поторопитесь, а то у меня приём скоро закончится.
Глава 63
"Кабинет статистики"
И лёгкая ноша тяжела, если далеко нести.
Еврейская пословица
Хождения продолжаются
Делать нечего. Раз доктор сказал, что сперва надо справку зарегистрировать у статистов, прежде чем к врачу на приём идти, значит так и надо делать. Если начальство приказало, то не стоит перечить ему, нет, не стоит сопротивляться, не стоит рыпаться и хорохориться, не стоит права свои качать. Доктор плохого не посоветует. Ведь он доктор, а не хмырь какой-то с маслобазы, не ирод он царя небесного, не чёрт болотный. Слушать надо доктора, врача лечащего, тем более Айболита. Он же всё популярно объяснил. На закон указал. На устав. На правило. На инструкцию. На распоряжение начальства. А с начальством нельзя нам, сирым, бедным и больным спорить. И не подчиняться нельзя. Ни в коем случае. Ни при каких невозможностях. Ни-ни!! Проблем только на свою задницу наживёшь. А их, проблем, и так хватает. Лишние нам не нужны. На фига они нам? Спина и так мокрая. От сих пор и до сих. От эпистрофея и до репицы, как доктор определил. Хоть выжимай её, спину-то. Да-с. Так-с.
Пришлось идти в кабинет статистики. А куда деваться-то… Деваться некуда. Мы люди подневольные! Мы исполнять законы, уставы, правила и распоряжения должны! А начальство нам приказывать! На то оно и начальство. Для этого оно и поставлено.
«Вот врач какой хороший – без очереди потом примет, – радостно пронеслось в голове у Кулькова новое обещание Ашота Карфагеновича Ильясова, – все бы доктора и врачи такими добрыми рождались. Вот бы жизнь хорошая была бы».
И Василий Никанорович зашагал дальше и выше. На четвёртый этаж. Пешком по лестнице. Шапку надел прямо на голову, чего её в руках-то держать… а шарфик повесил на шею, чтобы он не мешал ему: пусть тут болтается. Одной рукой, свободной, Кульков крепко держался за поручень, в другой осторожно нёс пакет с пирожками – впопыхах забыл отдать доктору. Не возвращаться же… Времени-то в обрез… Поспевать надо.
Кое-как поднялся по лестнице. Спина колом стоит, в колене ноет и режет, в сердце боль страшная, руки затекли, спасу нет, в голове сумбур, в душе вой то ли собачий, то ли свинячий, то ли ещё какой.
Настроения вообще никакого!
Да ещё пирожки эти чёртовы… мешают и болтаются из стороны в сторону… как маятник у часов, как это… как его… как то… как не то… как не знай что…
***
У кабинета статистики на скамеечке сидела молодая красивая женщина в короткой до не могу юбке с высоким разрезом, в капроновых чулках телесного цвета; и в ажурных, в сеточку, в шибко модных, сверху напяленных. Красота неимоверная! Так и смотрел бы на неё вечно: с утра раннего и до следующего утра… Каждый божий день бы смотрел.
Рядом с красотулей этой ногасто-жопастой, на краюшке скамейки примостилась какая-то сирая бабка с маленьким щербатым сопливым мальчиком на коленях. Она тоже, как и Кульков, держала при себе какие-то бумаги и, как оказалось, тоже ожидала приёма.
«Хоть здесь народу мало», – шумно перевёл дыхание запыхавшийся пенсионер, в который уже раз машинально скосив глазёнки на ядрёные сочные бёдра вальяжной молодухи, приветливо и завлекающе выглядывающие из-под тесной-претесной (вот-вот лопнет) узкой юбки. Момент ещё тот… Нервический. Дыхание замерло. Само оно стихло. В горле чем-то режущим и давящим перехватило. Вроде как кто-то ножиком полоснул по гортани или руками крепко схватил и сжал глотку намертво. Чуть не задохнулся. Сердце сперва остановилось. Застыло. Перестало биться. Как будто помер. Но нет, пронесло. Или сам справился. Или Бог помог. Смилостивился. На этом свете жить оставил. Слава ему и спасибо огромное! Через миг оно, сердечко милое, разбушевалось там… внутри… во всю ивановскую, раскочевряжилось не на шутку, готово было даже выпрыгнуть к чертям собачьим из той тёмной тесноты наружу и разорваться тут же надвое или натрое. Это веселилось оно… что помогло человеку выжить, что ещё дало один шанс. Да… шутки плохи с сердцем в такие моменты. Про глубокий до чрезвычайности разрез на подоле юбки женской и говорить нечего: у мужика (он же мужик, а не кто-то другой) тут же в головушке буйной яростно и неистово разыгралась феерическая интимная фантазия с красочными картинками, а внизу живота сперва приятно заторкало, зателепалось, а потом зажгло нестерпимо. Даже дым валом повалил. Да-с… Так-с… Именно… Хоть пожарную машину вызывай и бешеной струёй из брандспойта заливай. Вася-Василёк сидел, выл как волк одинокий на луну ночную, страдал и маялся. Всё передумал. Насилу успокоился. Но через минутку наново впал в беспамятство. А как не впасть, коли рядом молодка сидит с такими волшебными формами, с такими ножками в чулочках в сеточку… Ногу на ногу смело закинувши… задравши одну до неприличия. Да ещё разрез на юбке… до этого… как его… до самого-самого… Грех говорить, до чего… До нутра женского…
***
Через некоторое время из кабинета выполз хроменький тщедушный дедушка с палочкой, а туда вошла (вплыла) красавица-молодка, раскачивая аппетитным упругим задом. В коридоре осталась бабушка с пацаном, за ней Василий. Но грудастая и ногастая молодейка сразу выскочила обратно и обратилась к старушке:
– Вы, бабуля, заходите. Я за карточкой своей сбегаю в регистратуру. – Потом она повернулась к Кулькову и предупредила: – Я сейчас подойду… А вы, дяденька, за мной тогда будете. Хорошо? Чего молчите? Язык проглотили? Ну и ладно. Я быстро! Я скоро!
Пенсионер очнулся от завороживших его видений, лихорадочно тряхнул головой, нехотя пожал плечами и с нетерпением стал ждать, когда выйдет бабка. Ему думалось, что она быстро там сделает свои дела, и он успеет войти в кабинет раньше, пока та красавица-молодуха ногастенькая и глазастенькая ходит за своей историей болезни. Но старушка «застряла» у статистических работников надолго. Вот чёрт… Что же там творится… Что там деется… Вот старуха какая вредная… Специально, шалава, там сидит… мне во вред. Вот вредина… Вот гадина… Вот стерва стоеросовая… Вот змея подколодная…
Кульков смотрел на дверь, прожигая её насквозь острыми и горящими как уголья глазами. И шевелил мозговыми извилинами, стараясь вычислить причины такой долгой задержки. Он бормотал что-то вполголоса, с дьявольским нетерпением перебирая массу различных вариантов. Но… ничего путного в голову не приходило, кроме: «Чего она там колупается!? Старуха эта… Изергиль… Вылезла бы уже быстрее эта баба Яга. И чего это она там делает… Чего вошкается? Сколько можно там сидеть! Ну скоко моно… А то сейчас вдруг возвернётся та деваха чудная… грудасто-ногасто-жопастая, с карточкой своей, и опять ждать надо будет. А так, я зашёл бы туда сразу после старухи – всё быстрее прошёл бы процедуру эту! Мне же к терапевту ещё успеть надо… к Ильясову Ашоту Карфагеновичу, к милому доктору Айболиту. Он же приём заканчивает… Он же ждёт меня… Он же обещал мне лекарства выписать… О, Боже… помоги… сделай милость…»
Бог услышал молитвы – бабка вышла, кое-как выползла. Вот она! И мальчонка с ней рядом топает, за руку держится, громко шмыгая носом и подбирая второй ладошкой висящие до пола сопли. Платка носового у него не было. Кульков хотел ему свой дать, но вспомнил, что тот в куртке остался, там… в кармане где-то… с перчатками вместе… Да и времени уже не было соплякам всяким помогать. Цейтнот полнейший бал правил.
Василий Никанорович быстро просвистел в кабинет сразу за ними. Как олень заскочил. Как лось. Как барс. Как рысь. Бесшумно. Осторожно. Но всё же вероломно. Вломился Кульков. Запрыгнул как конь, как жеребёнок резвый, как молоденький козлёнок. И тут же плотно дверь за собой закрыл.
Всё! Успел! Удачно вышло. Никто не помешал.
Вот и отлично. Вот и прекрасно! Молодец! Удалец! Всегда бы так.
***
В небольшой комнате находились две женщины в белых халатах. Одна, которая постарше, в очках и с каланчой пожарной на голове, высокомерно восседала в дальнем углу справа. Другая, без очков и помладше, бледненькая, тоненькая как тростиночка, худенькая, сухонькая, рыженькая, густо конопатенькая и с длинной косо обрезанной фиолетовой чёлкой на впалом лбу, сидела за другим столом, что стоял сразу при входе.
– Гражданин! Вы почему одетым в кабинет вошли! – услышал Василий из угла. Оттуда на полном серьёзе чванливо произнесла та, которая была постарше, в очках и с чрезвычайно высокой странной причёской. Она грозно уставилась диковинными очками с отсвечивающими линзами на вошедшего: – Гражданин, гардероб у нас на первом этаже. Идите и разденьтесь!
Кульков опешил. Он мгновенно растерялся, совершенно не зная, что ответить на такое идиотское, по его меркам, изречение. Василий внимательнее всмотрелся в то место, откуда услышал эту невероятную несуразицу, эту нелепицу, пытаясь получше разглядеть спесивую начальницу кабинета статистики. Из угла блестели только очки. Всё остальное расплывчато рябило и смутно просматривалось… Или у посетителя в глазах помутнело…
Но вот что-то там, в самом конце комнаты, скрипнуло и слегка зашевелилось.
Пациент резко мотнул головой и напряг зрение. Ну-ка… ну-ка… что там…
Хозяйка высокой причёски и круглых очков с ярко блестящими стёклами всё так же сидела на стуле с невозмутимым видом и надменно глядела на него. Каланча из жидких волосёнок была, по всей вероятности, укреплена чем-то жёстким изнутри. Может, проволокой железной, медной или алюминиевой, пластмассовой безделушкой типа ракеты детской, этажерки игрушечной или ещё чем-то таким стойким и мощным… или… или обыкновенной деревяшкой, подходящей для этого. Иначе бы она просто не устояла.
Женщина, положив руки на стол, смотрела вроде бы на Василия Никаноровича, но её странный и ужасающий взор был устремлён куда-то чуть выше и намного левее головы стоявшего перед ней мужчины. В общем, она смотрела вовсе не на него, а совсем куда-то в сторону. Василий невольно повернулся в направлении её взгляда, – может, там кто-то другой находится… Нет. Там никого нет. Не видно. Только белые стены, да сестричка в беленьком халатике и с дурацкой фиолетовой чёлкой, нависшей над узким бледным лбом.
Кульков не мог понять, как ему поступить в данном случае, как разговаривать с человеком, который смотрит непонятно куда, только не на него. Их глаза вообще ни разу не встретились. Даже не пересеклись в окружающем пространстве. Толстые стёкла её очков увеличивали так, что за ними виднелись огромные чёрные зрачки в радужном обрамлении и красные прожилки по белому полю. Но смотрели они – мимо… Мимо Васиных глаз. Мимо лица. Мимо его самого. Мимо посетителя. Мимо пациента. Ого! Вот как! Вот это да! Параллельный взгляд! Вот так так… Васе стало не по себе, холодок по спине пробежал, и он отвернулся. При этом, однако, успел разглядеть, что одно стекло в её очках было очень толстое, а второе – ещё толще.
– Вы что, не слышите меня? Я вам русским языком говорю: идите и разденьтесь!
Василий Никанорович опять-таки не понял, к кому она обращается и с кем она тут разговаривает. И почему она всё так же смотрит куда-то влево от него. Что это такое? Он снова инстинктивно проследил за её взглядом, но там опять никого не было. На всякий случай обескураженный происходящим человек огляделся вокруг, посмотрел по другим сторонам – там тоже никого. Только он, Кульков Василий Никанорович, который зашёл в этот кабинет для того, чтобы им справку предъявить. Да их двое, в халатах белых.
Кульков стал анализировать, почему эта упрямая вредина, эта гадина, эта мымра, эта чёртова статистическая начальница с океанским маяком на голове ему так сказала, почему она отправляет его в раздевалку; он же сейчас стоит здесь без верхней одежды. Как и положено. Почему она это делает? Почему она настаивает на этом? По! Че! Му! Да-да, с какой такой стати. Ведь это же она именно его отправляет раздеться! Да-да! Его! Пациента! Больного человека! Кулькова Василия Никаноровича! Старшего охранника! Его, недавно раздевшегося в местном гардеробе, отправляют опять (или снова) раздеться в том же самом гардеробе! Ахинея какая-то. Зачем? Для чего? Невозможно понять… Его, раздетого, стоявшего тут с двумя замечательными справками, отправляют раздеваться! Да-да! Раздеваться! Именно! Его! Кулькова! Именно его! Кроме него нет посетителей в этом кабинете… Ни-ко-го!! По-че-му она это делает… По! Че! Му!
Внезапно его осенило! Будто в бок кто торкнул со всей силы. Зубы даже лязгнули. Василий мгновенно осознал, что на голове у него шапка, ведь он её специально напялил, чтобы руки стали свободными, когда шёл сюда. Его аж мороз по спине пробил. Мурашки пробежали по всему телу. «Вот придурок… Вот идиот… Вот олух царя небесного! Как же это я её не снял…» – выругал он себя родимого последними словами и быстренько стянул головной убор, буквально его сорвав, чуть ли не с волосами.
Но женщина в очках опять повторила то же самое. При этом она снова смотрела куда-то мимо. Тётенька ещё раз язвительно промолвила, чтобы он немедленно сходил в раздевалку и там разделся. И… чтобы не перечил…
Василий Никанорович вновь опешил после таких несуразных слов, после такого её безапелляционного утверждения. И он не знал, что ей ответить. Будто бы язык проглотил. И никак не мог понять, для чего это ему нужно раздеваться… для чего ему надо на эту вешалку идти. Для чего? Для чего? Для чего? Всё это как-то нелепо смотрится. Несуразно. Несообразно. Гадко и противно до чёртиков. Странно как-то. Анекдотично. Да-да. Так. Именно. По-дурацки. По-идиотски. А идиотом очень обидно себя чувствовать…
На всякий случай очумевший Вася-Василёк пошарил рукой ещё раз по голове, затем по плечам, по шее, по груди, – наткнулся на висевший мохеровый шарф и тут же сдёрнул его с великим ожесточением, мысленно выматерив себя во второй раз.
Всё. Он чист. Как ангел. Теперь к нему не за что было придраться. Верхней одежды на нём не было. Никакой. Вообще никакой. Ни-ка-кой!!
– Вы что, гражданин, терпение моё испытываете? Я вам уже четвёртый раз говорю: идите и разденьтесь! Неужели вам непонятно! Вы что? Тупой? Идите и разденьтесь! Ну я уже не могу. Вы не слышите меня? Сколько можно вам это повторять! – Гадкие гнусности из угла продолжились.
Кульков оказался в нокдауне и плохо соображал: зачем это надо той, которая… в очках… и с каланчой… Зачем!! Он же и так раздетый, то есть… без верхней одежды… Шапка с шарфом в руке… Куртка с перчатками там… в гардеробе… на вешалке висит.
Вася закатил глаза в недоумении, глянул на всякий случай на медсестру, которая помоложе, и которая сидела за другим столом, у двери.
Та тоже была удивлена и даже обескуражена тем, что сказала её руководительница. Девушка только улыбалась как малахольная и смотрела то на вошедшего мужчину, то на свою старшую сослуживицу. И, видимо, тоже ничего не могла понять.
– Как это раздеться? – Василий Никанорович ещё раз попытался уточнить, что это она имеет в виду насчёт раздевания. – Догола… что ли?.. Я же и так раздетый…
– Вы что, хамить мне ещё будете?! Идите и разденьтесь!!! Пока не разденетесь, я с вами разговаривать не буду!
Кульков опять потерял дар речи…
– Мария Ильинична, он же раздетый. Это шарф у него просто на шее висел. И он его снял. И шапка в руке. Вот! Видите? В руке шапка!! А это… Это… Это же пиджак! Это же не пальто… и не куртка… – произнесла тут молодая, внимательно и с интересом разглядывая посетителя. – Это же френчик на нём одет… обычный такой… как и у других пациентов. – Сестричка старалась разрядить неприятную накаляющуюся обстановку и всё говорила, говорила и говорила. Об одном и том же. Снова да ладом: – Это же не пальто у него, а пиджак… Вы поняли?
– Зина! Ты, пожалуйста, не учи меня жизни.
– Мария Ильинична! Я не учу. Я же…
– Ну, я всё сказала! – скоропалительно выкрикнула начальница, сверкая очками и перебивая подчинённую. – Пусть идёт и раздевается!.. – произнесла она, как отрезала.
Молодуха сначала опешила от такого разворота событий. Тень обиды скользнула по её лицу. Но, глянув с сожалением и угрызением совести на растерянного посетителя и на невозмутимую, строгую и едкую свою руководительницу, открыто косившую глазами куда-то в самый дальний верхний угол комнаты, не удержалась, звонко прыснула со смеху себе в раскрытые настежь ладошки и отвернулась прочь.
Она пыталась совладать с собой, но хохот, всё нарастая и усиливаясь, вырвался наружу: «Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!!»
Её начало трясти и колотить: «Хо-хо-хо!!» Бить и подбрасывать: «Хи-хи-хи!!»
Девушка выскочила из-за стола и стремглав выбежала из кабинета в коридор, корчась, давясь и извиваясь от безудержного гоготанья, визга и воплей. При этом она ещё умудрилась движением руки (пальчиком) выманить за собой онемевшего и охреневшего, в ужас пришедшего пациента. Тот, как пёсик на поводке, послушно и незамедлительно вышел вслед за ней.
***
Там, в коридоре, её опять периодически трясло, лихорадило, колотило, кидало из стороны в сторону. Ржала она… как конь боргойский… Давилась хохотом.
Смех донимал, допекал, докучал, всё больше захватывая бедняжку в свои объятья.
Её всю трясло, выворачивало наизнанку от размётанных по лицу фиолетовых волосиков и до самых розовых пяточек, которыми она без устали отплясывала чечётку.
Смотреть на девушку было страшно.
Она рыдала. Ревела. Стонала. Стенала. Визжала. Улюлюкала. Подпрыгивала. Ногами топала. Руками махала. Глазами по сторонам сквозь чёлку страшно зыркала. Лицо своё девчачье корчила. Гримасы менялись одна за другой.
Медсестра собой не руководила, не могла совладать с собой. Чёрт ею руководил. Или дьявол. Может, сам сатана… или сама… Или ещё кто…
Жалко сестричку медицинскую. Очень даже жаль…
И помочь ей ничем невозможно. Вообще ни! чем и не! чем.
Слёзы смыли тушь, пудру и румяна. Прыщи вспухли и вылезли наружу. Розовая кожа приняла свой естественный цвет – бледно-зелёный фон с тухлым сине-жёлтым оттенком. Волосики на верхней губе взбунтовались и встали дыбом.
Зина пыталась угомониться, утихомириться, но ничего не получалось. Нет, нет и нет. Никак не могла она успокоиться. Ни! как! Сколь ни старалась.
В который уже раз приступ дичайшего до одури хохота случался с ней.
Опять смех. Вновь ржание. И снова гогот и топот.
Девчонку корчило и подбрасывало. Она была не в себе.
Корёжило и крючило её. Винтом заворачивало. Спиралью. Буравчиком. Штопором.
Конопушки девчушкины, этой милой бедняжки, густо рассыпавшиеся по её уже весьма раскрасневшемуся до пылающего цвета лицу потемнели настолько, что даже стали огненно багряными и очень-очень ярко выраженными. Как у клоуна циркового.
Кульков сжался в комок. Прислонился к стене. И так стоял, рассеянно наблюдая за происходящим. Ему было жалко девушку. И в то же время страшно, хоть прячься.
Медицинская сестричка всё пыталась и пыталась успокоиться, но… у неё никак это не получалось. Несколько раз замирала на миг, но… заново принималась хохотать, только взглянув на обескураженного пациента. Наконец ей удалось-таки справиться со смехом, и она, едва отдышавшись, устремилась к нему со словами:
– Вы, дяденька… не обращайте на неё внимания… Она… она сегодня что-то не в себе… Какая-то не такая она сегодня… Да-да. Не такая она, как всегда. Она добрая. Она хорошая. Я, дяденька, даже не знаю, что это с ней случилось… Простите её… Извините нас… Ну, пожалуйста… Прошу вас…
