Анатолий Андреев
Зачем нужны умные люди? Антропология счастья в эпоху перемен
Представим себе, что было бы, если бы «достоевщина» стала идеей, определяющей наше отношение к миру (об этом речь впереди).
Было бы ровно то же самое, что и с учением Маркса и Ленина. Социалистические и коммунистические мысли тоже были чудо как хороши, это были идеальные идеалы, но они не дозрели до степени идей, поэтому практика отвергла эти «вредные мысли» и слышать ничего не хочет про идеи, которые могут вырасти из таких мыслей. Обожглись на молоке, а дуют на воду. Мыслящий писатель В. Т. Шаламов считал: «Русские писатели-гуманисты второй половины ХIХ века (и прежде всего Л. Толстой – А. А.) несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в ХХ веке»[2].
И страх перед «молоком», перед «вредными» мыслями – это надолго, к сожалению.
Вообще, отмечу мимоходом, мыслителей, в том числе великих, в великой русской культуре было много, а философов – мало. Вот и стали называть мыслителей философами: из-за дефицита последних. Так, В. В. Розанов, собиратель «опавших мыслей» «в ворохи-короба», попал в философы. Забавно, конечно. Мыслитель – всегда большой путаник, великий мыслитель – великий путаник; философ – перспектива и спасение для мыслителя.
Между прочим, те, кто упорно записывают Розанова в философы, оказывают русской философской мысли плохую услугу: они дезориентируют общественное сознание, понижают (хотя кажется, что повышают) уровень философской культуры, уводят ее в «бесконечные тупики». «Бесконечный тупик» – так называется роман Д. Е. Галковского, посвященный как раз текстам Розанова и представляющий собой безмерно разросшийся «гипертекст»: это хорошая модель мышления как бесконечного процесса, бессмысленного и безрезультатного, не несущего никакой ответственности за свою криптофилософию – за гипермасштабы и мизеридеи. «Бесконечный тупик» – это, возможно, хорошая школа эквилибристики мысли, но определенно плохая философия.
Нечего сказать – говори гипертекстово.
Бесконечный тупик и гипертекст: кому выгодно?
Тем, кто не умеет производить идеи или по каким-то причинам не хочет этого делать. Гипертекст – это идеальный гроб для гуманитарной науки.
Моя мотивация – доступно изложить дискурс, с трудом поддающийся пониманию. Поговорить о человеке, человечестве, будущем на простом, понятном идейно-философском языке, чтобы не оттолкнуть от этих проблем, а привлечь к ним внимание, – эта задача меня мотивирует.
Но поговорить и привлечь внимание – это полдела. Остальные полдела – мотивировать читателя к деятельности. Я предлагаю некий план улучшения жизни каждого, оставляя право выбора за читателем.
Я бы определил такой – «идейно-философский» – способ подачи материала как научный дискурс как бы в ненаучном формате (с позиции сегодняшних «научных» ожиданий). Собственно, ненаучный формат в данном случае выдает себя лишь тем, что я намеренно опускаю сложные цепочки терминов, некоторые логические звенья и научные истории проблем, из которых ткется универсум. Все это – жертвы во имя простоты. Сама же простота – скелет научности.
Такой дискурс (просто о сложном) отличается от научно-популярного тем, что ставит себе задачей вовлечь тех, кого реально волнует гуманитарная проблематика, в познавательные отношения; иными словами, помочь им сделать очередной шаг в информационном развитии. Научиться мыслить идеями. Понять, что происходит с миром и человеком.
Понять ради того, чтобы начать действовать.
Итак, я попытаюсь предложить максимально серьезный разговор, ведущийся максимально доступным языком.
В центре такого разговора – человек и его проблемы.
Предположим, что есть моя аудитория, есть способ общения с нею и есть актуальная проблема. Если эти факторы совпадут (в реальности, а не в моем воображении), получится книга; если не совпадут, получится просто книга, копилка идей на будущее.
Тоже вариант, но хотелось бы написать книгу.
Книга книге рознь.
Хорошая книга представляет собой не клубок мыслей, и не «компендиум чистых дефиниций» (Гегель), а системно организованные идеи, выраженные простым, доходчивым языком. Идеи должны быть изложены так, чтобы стало понятно, что они пригодны для жизни, чтобы возникал соблазн применить их на практике.
Рецепт выдающейся книги прост.
Книга должна быть написана с позиций, учитывающих массивы больших данных.
В книге бывает много мыслей, но мало идей; в книге – идеи вытекают из мыслей, собирая их в качественно новое единство, уже не тождественное количеству мыслей, идеи становятся информационным продолжением мыслей, их реинкарнацией.
Идеи в книге должны быть изложены так, чтобы стало понятно, что они пригодны для жизни.
Боюсь, однако, что реализовать этот простой рецепт очень и очень нелегко.
Нельзя сказать, что «просто о сложном» – это первая ступень для перехода к разговору «сложно о сложном», то есть собственно к науке. «Просто о сложном» не является некой недонаукой, преднаукой или протонаукой; скорее, необходимость такого дискурса – это требования к современной гуманитарной науке, которые не в полной мере еще осознаны гуманитариями. Язык алгоритмов современных гуманитарных дисциплин – это способ осознания себя именно научными дисциплинами.
Гуманитарные проблемы во многом живые, открытые, не завершенные законами, которые «закрывают» дискуссионность проблем (чтобы открыть новые горизонты, конечно).
Что есть добро? Зло? Истина? Гуманизм? Справедливость? Любовь? Счастье? Люди? Человек? Умный человек?
Сплошная дискуссионная зона. Сплошной мыслительный дискурс.
Вот почему разговор о категориях дискуссионной зоны часто ведется в эссеистическом ключе, как живое, ни к чему не обязывающее обсуждение «вечных» проблем, как процесс мышления, никоим образом не претендующий на незыблемость или внятность решений. Бесконечный тупик. С одной стороны, с другой стороны, с третьей, четвертой, двадцатой… Процесс бесконечен.
А в итоге – выбор за вами. Всем удачи. Примите эстафету мышления.
Какой, спрашивается, выбор, если разговор идет ни о чем?
Подобные эссеистические импровизации – это либо игра, либо капитуляция, либо капитуляция в виде игры; самое страшное, если импровизации и пассажи выдаются за философию. Это означает сбой в ментальной навигации: пропасть можно принять за край горизонта. Ловите потом несмышленышей над пропастью во ржи…
Мне хотелось бы внести в методологию обсуждения проблем человека нечто новое. Живое обсуждение, как мне представляется, можно вести в научном ключе, что не только не вредит живости и открытости, но, напротив, стимулирует их.
Да, книга получится не идеальной. Но книга и не может быть идеальной.
В своей книге я не отчитываюсь о том, каких целей я достиг; я пытаюсь «на глазах у читателей», здесь и сейчас, формулировать цели-идеи, которые, как мне кажется, должны волновать многих, если не всех. Степень эффективности моей попытки – это тема, которая по вполне очевидным причинам не обсуждается автором. Судить не мне, а читателям.
Мне же, повторюсь, хотелось бы написать книгу.
С так называемыми гуманитарными науками (якобы особого рода науками, которые нельзя мерить «всеобщим научным аршином») не все так просто.
Я совершенно убежден, что науки гуманитарные и негуманитарные (естественные плюс математика) имеют гораздо больше общего, чем это представляется на первый взгляд. И это общее – идеи, позволяющие формировать алгоритмы.
Я полагаю, что мировоззрение человека – это не туманная материя («смысловое облако»), которая в принципе не поддается управлению, а вполне себе осязаемая, конкретная и в чем-то даже прикладная информационная проблема. Мировоззрение человека – это не только мироощущение, предвосхищение смыслов; мировоззрение вырастает из «облака» и завершается системой идей.
Я пытаюсь сделать все, что в моих силах, чтобы тропинка от мышления к гуманитарным наукам (именно наукам!), а от гуманитарных ко всем остальным наукам, не зарастала. Вот и все.
«А где же корыстный мотив? Где корыстная составляющая?» – спросите вы. «Экзистенциальные мотивации – это прекрасно, спору нет; однако автору не до конца веришь, если не понимаешь, в чем его корыстный интерес. Уж очень многие прикрываются экзистенциальным и высокодуховным, белым и пушистым, „идеями“, маскируя свои вполне прагматические, приземленные интересы. Так есть корыстный мотив или нет? Где монетизация мотива?»
Мне было бы досадно, если бы меня заподозрили в отсутствии корыстных мотивов. Все-таки корысть неотделима от реальности. Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (банальности как-то успокаивают и отчасти настраивают на мирный лад). Думаю, это скорее хорошо, нежели плохо. Если я скажу, что корыстные мотивы непричастны к созданию этой книги, я солгу; если я скажу, что корыстные мотивы водят моим пером, подавляя все остальные, я солгу еще больше. К счастью, мне уже достаточно много лет, чтобы можно было понять, какие интересы управляют моей жизнью.
Стремление к богатству или достатку любой ценой не было в моей жизни определяющим. К счастью, мне уже слишком много лет, чтобы откладывать замысел предлагаемой книги на потом. Мое потом – это сейчас или никогда. В мои годы писать книгу исключительно ради денег – это хуже, чем измена собственным идеалам, хуже, чем предательство себя: это глупость.
Корысть моего мотива в том, что я недостаточно альтруистичен (вообще неверие в «белое и пушистое», в частности в альтруизм, – мой грех): я получаю удовольствие оттого, что именно я, а не кто-то другой, открываю кому-то глаза на главное в жизни. Я первым пересекаю ленточку на финише марафона «от смысла к идеям».
Помогать приятно.
Моя корысть называется как приятно быть бескорыстным (но вполне полезным для других). Моя доля удовольствия, переходящего в удовлетворение, достается мне.
Это удовлетворение педагогической и исследовательской природы, что уж тут скрывать.
Моя книга не учебник, конечно; однако отчасти ее можно считать педагогическим проектом.
Вполне возможно, что мои мотивы сконцентрированы в одном тезисе: лета к педагогике клонят.
Возможно, моя книга затеяна из педагогических соображений больше, чем мне кажется.
В определенном возрасте личность почти неизбежно стремится к превращению в педагога. Это закон. Об этом мы поговорим подробнее в соответствующем месте книги.
Но это не отменяет того, что сказано выше.
Напротив: позволяет сфокусироваться на нем.
Позволяет сделать сказанное о гуманитарной науке содержанием педагогики.
Да, есть еще одно соображение, присутствующее в моей мотивации. Я не считаю людей виновными в том, что они такие, какие есть. Я не считаю их виновными в том, что происходит сегодня с гуманитарными науками, образованием, мышлением. Будущим, опять же, точнее, отсутствием будущего как актуальной повестки. Парадоксально, однако глупо предъявлять людям обвинение в том, что они породили проблемы, с которыми не могут справиться. Это наши общие проблемы, которые являются результатом жизнедеятельности. Не результатом злого умысла или глупости «коллективного разума» (то есть коллективного бессознательного); скорее, результатом естественного, во многом стихийного хода вещей, течения жизни. Хода истории.
За нашим настоящим, за его достижениями и проблемами стоят поколения и поколения.
Мы просто имеем то, что имеем. Такова отправная точка.
Книга – это идеальное общение с космосом и будущим, с ноосферой, книга (философия ради философии) не снисходит до обычных людей и их нужд; книга же ориентирована на живых, конкретных людей, связанных по рукам и ногам повседневными, далекими от ноосферы заботами, книга не снисходит до людей, а пытается возвыситься до разговора о простых вещах как о самом сложном.
Люди не несут ответственности за текущее положение дел, поскольку люди до сих пор не были субъектом истории; при этом ответственность за будущее постепенно становится персональной. От этого никуда не уйти.
Что это значит? Значит ли это, что до сих пор мы не понимали, что мы делаем, а теперь начинаем понимать, точнее, получаем возможность понимать?
Именно так. Когда понимание становится доступным, появляются персонально ответственные. Ответственность, само собой, чревата чувством вины и прочими прелестями, сопутствующими пониманию. Добро пожаловать в мир идей.
Понимание роли личности в истории меняется. Раньше личность если и творила историю, то только ту историю, на содержание которой (куда идем, зачем, как) она не имела возможности повлиять. История-стихия несла туда-не-знаю-куда, а личность помогала заполнять исторически возникающие лакуны.
Личность не выбирала историю и не контролировала ход истории. А вот история выбирала личность (строго говоря, не личность, а индивид, как мы убедимся позднее). Они, словно два субъекта, обреченных двигаться в заданном ходом вещей направлении, счастливо находили друг друга. Люди не столько творили историю, сколько становились маркировкой ее вех. Поэтому мы говорим: так было при Наполеоне Бонапарте; так было при Сталине; так было в эпоху Моцарта; так было при царе Горохе или Александре Невском.
Так люди-маркеры становились великими.
Иногда про таких великих говорят: они сделали историю другой.
Ничего подобного. Они не сделали историю другой, они вообще не делали ее – они просто стали материалом для истории. Окрашивали своими славными или бесславными именами отрезки истории. Они – глина истории, а руки к этой глине вообще никто из людей не прикладывал. Не было такой возможности, такого механизма. Ибо история творилась сама по себе, стихийно, бессознательно.
Бессознательно!
Теперь же мы вплотную подошли к рубежу персональной ответственности. Отныне личность и только личность, то есть человек, который научился говорить языком идей, будет творить ту историю, которую сам же и выберет (ну, может, не буквально завтра, а через какую-нибудь пару-тройку сотен лет; по сути, завтра). Придется отвечать. Получили возможность – примите и ответственность. Идеи дорогого стоят.
В сущности, великим личностям человечество памятников еще и не ставило. Памятники Александру Македонскому (Александру Великому) или Петру Великому – это памятники историческим личностям, людям, вошедшим в историю. А вот памятник Великому (sic!) Пушкину должен быть памятником личности, приложившей свой гений к сотворению истории. Он вошел в историю, да, несомненно, – но при этом своим «Евгением Онегиным» он приложил руки к глине истории. Он лепил ее как Творец. Он сделал историю людей другой (хотя люди об этом пока еще не догадываются). Есть разница.
Таких творцов пока единицы; но, если мы поймем, что они в принципе существуют, мир изменится навсегда. Для всех.
Настоящие великие меняют историю для всех.
Я не считаю людей виновными в том, что они такие, какие есть, ибо не считаю их творцами своей истории. Творцом истории было бессознательное, а имен у бессознательного было много: Александр Великий, Петр Великий, Наполеон Великий, Ленин и иже с ними.
Пришло время все изменить. Пришло время персоноцентризма.
Нас окружает мир, который можно назвать информационной стихией, не очень дружелюбной к человеку. Мало кому удается ориентироваться в этой мутной и агрессивной стихии осознанно. Мало кому удается вынырнуть из мутного облака смыслов и дорасти до прозрачности идей. Нам всем можно посочувствовать. Мне хочется приоткрыть людям мир с другой стороны – со стороны идей, со стороны законов (в конце концов, это зона моей ответственности как человека, кое-что понимающего в законах гуманитарных наук). Увидеть законы там, где их, казалось бы, нет: это высший пилотаж для гуманитария (и не только).
По аналогии с «социальной физикой» мир нравственных (ценностных) отношений можно было бы назвать «духовной физикой» или «ментальной физикой». (Физика, напомним, – наука о фундаментальных законах материального мира.) Можно, вероятно, еще как-то. Это вопрос терминологии, не вопрос сути. Я не уверен, что алгоритмизация гуманитарных дисциплин превращает их в «физику», которая, очевидно, по умолчанию рассматривается как «компендиум алгоритмов», как эталон симбиоза алгоритмов. Дескать, пришло время, когда «лирики» (гуманитарии) берут пример с «физиков» (ученых). Ну наконец-то. Дождались.
Можно не отказать себе в удовольствии позлорадствовать: тотальная «физикизация» лишний раз доказывает, что гуманитарии никогда с наукой не дружили. Триумф физиков означает epic fail лириков.
Не уверен, что есть повод злорадствовать. Нельзя науке брать пример с науки. Подобному с подобного. Алгоритмизация гуманитарного знания говорит о другом: о том, что граница, надуманная граница между физикой и гуманитарными науками стирается. Даже не стирается: она никогда не существовала, она была только в головах у «физиков», зациклившихся на физике. Кто злорадствует, тот не видит этого. Злорадствовать, собственно, могут только «лирики от физики» – безыдейные физики, те, кто не осознает в должной мере научный (идейно-философский) потенциал физики.
Кроме того, злорадствовать – это плохо. По определению. Зло и радость – две вещи несовместные.
Сказанное про физиков и лириков можно расценивать как epic fail физиков. Гуманитарии прежде физиков осознали тотальное единство мира: вот что означает алгоритмизация (доведения до степени идей) гуманитарных дисциплин.
Предмет познания сегодня – един для всех, физиков и не физиков. И законы – тоже одни на всех. Идеи правят миром (хотя кажется, что чувства и смыслы).
Здесь мы непосредственно подошли к максимально полному (сложному в своей простоте) ответу на вопрос, зачем написана наша книга. Она написана для того, чтобы помочь осознать следующую грань истины: мир – един, научный предмет познания – един, научные законы – едины, люди – едины, алгоритм действий для всех нас – един, следовательно, преобразование мира, подконтрольное человеку, неизбежно.
А законы, если они есть, существенно влияют на наш выбор, который мы, разумеется, оставляем за людьми, за каждым из нас (это тоже своего рода закон: насильно мил не будешь). Право на свободу выбора мы не подвергаем сомнению, хотя и полагаем, что правом этим следует пользоваться с умом. Право выбора диктует обязанность (ответственность) быть готовым воспользоваться правом выбора.
Осознанные законы помогут каждому из нас обрести счастье. Мера осознания и будет мерой счастья. Самочувствие человечества определяется шансами на счастье каждого человека.
Я писал свою книгу затем, чтобы донести эту простую истину. Мне казалось (и до сих пор так кажется), что люди этого достойны.
Это заставило меня обращаться не к целевой аудитории вообще, а к каждому из этой потенциальной аудитории персонально. Есть разница.
Моя целевая аудитория состоит из единиц. Но она очень большая. Сопоставима с населением Земли.
Мне кажется важным сказать несколько слов о том, как мои мотивации связаны с моим личным опытом. Почему?
Потому что это связывает мою книгу (идеи) с жизнью, показывает неслучайность моих мотиваций, их культурный и психологический генезис. Если хотите, объясняет мои мотивации. Связь с жизнью означает: связь идей с решениями, а решений с практикой, которая порождает новые идеи.
Я классический гуманитарий. Получил университетское филологическое образование (БГУ, Минск, СССР, 1984). Темой моей докторской диссертации было избрано то, что волновало меня всю мою научную жизнь: «Целостность художественного произведения как литературоведческая проблема» (была защищена в МГУ им. М. В. Ломоносова в 1998-м). Иными словами, меня интересовал феномен литературного произведения как феномен большого массива антропологических данных. Как феномен идей, методологически организованных в целостность. Я пытался связать ценностный мир личности и литературу. Личность и произведение. Затем личность и культуру. Одна из моих книг так и называется: «Культурология. Личность и культура» (1998).
Чтобы создать методологию анализа литературно-художественного произведения, мне пришлось разрабатывать основы антропологического (персоноцентрического) литературоведения. В результате были написаны учебник «Теория литературы» (2010), ряд монографий, среди которых «Психика и сознание: два языка культуры» (2000), «Персоноцентризм в класической русской литературе XIX в.» (2012), «Философия литературы. А. С. Пушкин» (2018), «Персоноцентризм в русской литературе XIX в. Диалектика художественного сознания» (2021) и др.
Странно: по большому счету, моя «хорошая теория» оказалась никому не интересной. Почему?
Литературоведение развивалось как «литература по поводу литературы», как фиксация процесса мышления по поводу художественного мышления, как идеологическая дисциплина либерального направления; попросту говоря, как процесс бесконечного мышления по поводу литературы, от которого (процесса) никто не ждал никакого результата. Попытки придать области знаний о литературе формат научности, представить литературоведение как систему идей по определению рассматривались как маргинальные, располагающиеся на периферии «научных изысканий».
Я полагал, что нахожусь в эпицентре методологический событий, на меня же смотрели как на чудака с обочины.
Я предлагал философию литературы, меня упрекали в том, что я не ценю в должной мере искусство мыслить о литературе.
При этом я не могу сказать, что мои идеи замалчивали, что коллеги из зависти всячески усложняли мою научную судьбу. Ничего подобного. Претензий к судьбе и коллегам у меня нет. Мне кажется, что коллеги, напротив, давали мне возможность высказаться как можно полнее – в расчете на то, что мои заблуждения станут всем очевидны, так же очевидны, как и правота тех, кто их не принял. Я коллегам благодарен.
Аргументы из репертуара аутсайдеров, этаких «плохих танцоров» (дескать, пол кривой, климат эпохи не тот), у меня также отсутствуют. Живого интереса на уровне личных контактов со стороны коллег, студентов, аспирантов было хоть отбавляй; интереса со стороны научного сообщества профессионалов не было. Это факт.
Просто я был радикально вне конъюнктуры. Ничего личного.
Я получил первый урок: в общественном сознании по какой-то причине отсутствует запрос на гуманитарные науки именно как на идейно-философские науки (на системы идей), формирующие картину мира; присутствует запрос исключительно как на либерально-идеологические по природе своей дисциплины (то есть разного рода «мысли по поводу»).
Общественное сознание отторгало любые попытки придать ни к чему не обязывающему процессу мышления обязывающий формат идей. Оно рассматривало попытки построения идей как покушение на общественную безопасность. Почему?
Потому что идеи в один прекрасный момент могут превратиться в инструмент изменения реальности. Тот, кто успешен в построении идей, в картине мира, сам начинает оказывать влияние на общественное сознание. А это ни к чему. Нет, пусть лучше ученые думают, что они думают. Пусть создают свой гипертекст, ведущий в бесконечный тупик. Пусть себе мыслят.
Я урок усвоил. Гуманитарные науки = идеология, знания, дисциплины (мышление, которое имитирует философию). Кто не с нами, тот против нас. Точка.
Правда, я не принял императив «знания вместо науки», мысли вместо идей; пришлось принять мой научный неуспех как плату за несогласие с общим трендом на идеологизацию, на мышление без результата, на абсолютизацию процесса мышления как такового.
Параллельно в моей жизни развивался другой сюжет. Я стал писателем.
Я настолько любил литературу во всех ее проявлениях, что рано или поздно это должно было случиться. Боюсь, я обречен был стать писателем.
Многие профессора-литературоведы сегодня пишут художественные тексты. Очень многие. Чем дальше, тем больше. При этом единицы становятся писателями или учеными. Почему?
Мой опыт позволяет мне ответить так. Когда я создаю художественный текст, я переключаюсь в режим бессознательного, полусознательного, сверхсознательного моделирования ситуаций, образов, целых миров. В режим интуиций, в режим безыдейного, «облачного» мышления. Не писатель, а «облако в штанах». Мысли существуют как мыслечувства. Я – рыба. Я плыву туда, не знаю куда, – но всегда почему-то приплываю туда, куда нужно. К заданной цели. Почти к идее. Хотя цель, казалось бы, я себе не задавал и не формулировал ее; напротив, написание книги и становилось постепенным осознанием цели (идеи). Но факт есть факт: хочешь создать приличный художественный текст – будь рыбой. Думай незаметно, скрыто от сознания.
Изо всех сил пытайся мыслить, но не формулируй идеи до научной степени отчетливости. Не забывай, что ты «облако».
Когда я работаю как литературовед, как ученый, я превращаюсь в ихтиолога (поскольку я переключаюсь в режим познания). Мое бессознательное работает вторым номером, обслуживая создание концепций, идей, тезисов, определений – словом, научной продукции.
Из «облака в штанах» я становлюсь «повелителем облаков».
Профессора-гуманитарии чаще всего и в науке ведут себя как «рыбы». Они становятся писателями потому, что им не дано быть ихтиологами. Они не могут жить в двух стихиях одновременно: мыслить (о чем угодно, то есть ни о чем) – и при этом создавать общественно значимые идеи. Наука для них является вариантом литературы, деятельностью эссеистической. Поскольку гуманитарная наука не является сегодня наукой, писателей среди профессуры становится все больше. Это воспринимается как косвенное доказательство того, что: 1) гуманитарной науки нет, 2) и это хорошо.
Пусть пишут. Главное, чтобы держались подальше от идей.
Зачем детям спички – зачем не готовым к ответственности идеи?
После таких, с позволения сказать, писателей не остается идейного (культурного) следа. Ничего не остается. Размазанный след облака в бесконечном тупике. Пшик.
Получается, ученые, которые бросились писать художественные тексты, не имеют профессиональных данных для того, чтобы заниматься наукой; но сам факт того, что они почему-то избрали своим поприщем науку, свидетельствует о том, что они слабо одарены как писатели.
Чтобы выразить свое несогласие с группой профессоров-писателей и, вероятно, чтобы польстить себе, я, АНДРеев, называю себя ихтиАНДРом, намекая на то, что я одинаково уверенно чувствую себя и в литературе, и в науке о литературе. И на суше, и на море (ихтиандр – это же человек-рыба). И в мире мысли, и в мире идей.
Конечно, по поводу себя любимого я могу заблуждаться; но я совершенно уверен, что я прав относительно того, что художник (писатель) и ученый (исследователь) – это разные культурные и человеческие специализации. Не стоит путать божий дар с яичницей. Как из ста зайцев невозможно создать одну лошадь, ровно так же из ста заметных мыслителей невозможно создать одного путного философа.
На сегодняшний день я являюсь автором тринадцати изданных романов («Легкий мужской роман», «Для кого восходит Солнце?», «Халатов и Лилька», «Мы все горим синим пламенем», «Маргинал», «Срединная территория», «Всего лишь зеркало…», «Игра в игру», «Отчуждение», «Авто, био, граф и Я», «Икар» и др.), книги повестей «Прелести Лиры» («Апельсины на асфальте», «Таков поэт», «Вселенная не место для печали» и др.), книги рассказов «За буйки», книги стихов «Сквозь Млечный путь – железная дорога», сборника пьес «Главные слова для любимой женщины» (10 пьес).
О чем я пишу?
О том, как распорядился бы своей жизнью умный и чувствительный к присутствию в жизни вопросов истины и нравственности Онегин, будь он моим современником. Я попытался в своих романах совместить мышление с философией. Мышление (мысли) – с идеями. Я честно пытался быть собой, то есть ихтиАНДРом.
Такая литература, которая представляется мне достойной всяческого внимания, оказалась никому не нужна.
Может, я просто плохой писатель?
Точно не такой плохой, как хотелось бы кому-то, но, скорее всего, не такой хороший, каким иногда кажусь себе. Два профессора (оба не являются при этом писателями) написали обо мне монографии, о моем творчестве вышло достаточно много статей научного характера. Кое-где мое творчество изучают. Кому-то оно нравится.
Тут дело не в моем самолюбии, дело в другом. Писатели моего художественного уровня (тем более уровня мышления) издаются, занимают свою нишу в общественном сознании, смело называют себя талантами и выразителями дум (мыслей вслух опять же). Меня среди них нет. Почему?
Потому что меня не мысли интересовали, как всех «приличных» писателей, а мысли, в которых обнаруживается потенциал идей, способных стать строительным материалом для картины мира. Мою прозу, которую я называю «мужской прозой» (умной прозой), при желании можно вынести за скобки литературы. Объявить ее несуществующей. Другой прозой.
Я не вписался в либеральную повестку («все на продажу, и да здравствует только то, что продается, да здравствуют „великие, но продажные мысли, коротенькие-коротенькие, как у Буратино“, и если умная, о-о-очень философская продукция не продается, тем хуже для нее, аминь»). Радикально.
За желание писать ту прозу, которую считаешь нужной, надо платить. Скорее всего, я так и не узнаю настоящей цены своему творчеству, за которое мне, кстати сказать, совершенно не стыдно. Я ни строчки не написал до того момента, пока не понял, что у меня есть идеи, есть моя, неисчерпаемая в своей глубине картина мира, мне есть что сказать людям, – до того момента, когда осознал сложность задачи: совместить идеи и литературу. Ведь чем дальше, тем больше свободной литературе предписывается быть «зоной», то бишь творчеством, свободным от идей (соответственно, я все дальше и дальше дистанцируюсь от такой «зоны»).
Только в сорок с небольшим написал я свой первый роман, «Легкий мужской роман». До этого молчал, не унижаясь до банальных мыслей, выдаваемых за идеи. Зато до сих пор не могу остановиться. Сегодня уже не романы, а стихи прут из меня, и я вовсе не пишу их в стол. Я наслаждаюсь творчеством. «Понимание – это радость жизни»: так называется одна из моих научных книг. Понимание, выраженное в идеях, – это радость жизни. Творчество (философское, художественное, мыслительное) – это самая настоящая радость жизни.
Я получил второй урок: в общественном сознании отсутствует запрос на проблемы, волнующие личность, как то: истина, добро, красота, свобода, счастье, справедливость; соответственно, отсутствует запрос на литературу умную, на литературу идей. Присутствует запрос на массовую литературу, на чтиво, которое отвлекает «маленького человека» (большого эгоиста при этом) от идейных проблем, волнующих личность. В лучшем случае есть смутный запрос на литературу, которая растекается мыслью по древу, – так сказать, демонстрирует пластику мысли, пластику ради пластики.
