Анастасия Рубанова
Жизнь, которая словно навечно
Оглядываясь на свой путь, дополняя его событиями последних дней, Катерина не сомневалась по поводу будущего. Девушка не могла больше оставаться счастливой здесь, в городе нестерпимой боли. Энгебург, как дементор, высасывал из Рудковски остатки живого, и, если она и хотела бродить по грешной земле чуть подольше, пришла пора покинуть город, увидеть мир через окно, лишенное грязных и узких ставен.
В доме Рудковских, на маленькой, но уютной кухоньке по-прежнему правила тишина. В комнате светлых тонов заседали люди с темными помыслами. Никто не решался всковыривать раны прошлого, ведь никто за все годы так и не сдюжил их залечить.
Лицо Джозефа тем не менее выражало бурю страстей. Столкнувшись с упорной немилостью судьбы, кровь его выработала антитела к прекрасному. Единственные ощущения, которыми мистер Рудковски довольствовался поныне, являлись злоба и ненависть, лишь изредка и по особому случаю прогоняемые теплой любовью к семье.
Элеонора же вволю распереживалась. Выражение у нее было до того перепуганное, что случайно зашедший в комнату мог подумать о наступлении конца света. Катерина привыкла видеть лицо матери таким беспомощным, и однако, глядя на него, девушка прокрутила в голове даже самое невообразимое. Она знала – возможно все. Теперь к тому же Рудковски подозревала: больше пятнадцати лет назад родители сочли ее детский возраст причиной для последующего беспамятства и ради собственного покоя уверились: для их ребенка лишение останется незамеченным.
– Хорошо, это все не важно, – обидевшись на молчание, длиной в шестнадцать лет, отрезала Катерина и встала из-за стола. – Важно то, что я собираюсь с ней повидаться.
Рот Элеоноры полетел навстречу тарелке. Глаза Джозефа налились кровью, и, находись рядом зеркало, оно разбилось бы под давлением его взгляда.
– Ты никуда не поедешь, – Джозеф не орал, но голос имел в себе столько веса, что Катерина невольно вздрогнула.
– О не-е-ет, – Рудковски повернулась прямо к отцу, демонстрируя: она не станет ему подчиняться. – Я поеду, и одному Богу известно, сколько я там проторчу!
– А как же Генри? – взмолила Элеонора. Мать не ведала о причинах опрометчивых (или обдуманных) шагов дочери, но в этот момент ее беспокоил сухой факт, и женщина собиралась предпринять все ей подвластное, чтобы тот не свершился.
– Кто? – наигранным тоном спросила девушка. Настрой ее выдавала дрожь в голосе. – Ах Генри. Ты знаешь, мам, от однообразия уже всю грудь свело.
Катерина скривила губы в уродливой улыбке, откланиваясь таким образом перед ошарашенной семьей. Она поставила точку над дебатами, напрасно сотрясающими воздух. Она приняла решение, и она непреклонна.
Рудковски едва не взрывался от бешенства. В этот раз мужчина не мог козырнуть даже своими деньгами, сообщив дочери, что лишит ее скудного подаяния, которое он отвешивал ежемесячно. Джозеф понимал: у миссис Бристоль имелось его состояние, помноженное на десять, на сто, а то и на тысячу раз.
Когда Катерина вышла из комнаты, мужчина грузно подошел к раковине, наполнил стакан водой и опустошил его до того жадно, словно он надеялся потушить пылающий внутри него пожар. К слову, привычку запивать чай стаканом воды имела и девушка. В отличие от манеры стоять, для экономии сил балансируя на одной ноге, во время мытья посуды – особенность, какую Катерина впитала с молоком матери, причуду комбинировать жидкости она нехотя переняла у отца.
Элеонора выглядела по-детски растерянной и готовилась к любой выходке супруга, лишь бы прогнать пугающее затишье – такое обычно стоит перед свирепой бурей. По виду Рудковски того не предположишь, но мужчина действительно напряженно думал. Он злился на всех: на судьбу, в которую он не верил; на Агату, какую он не выносил; на самого себя, беспомощного и побежденного. Однажды Джозеф вырвал из цепких когтей миссис Бристоль невесту – теперь он вынужден был отплатить любимой дочерью. Существует ли карма? Насколько неограничен срок ее действия?
– Мама, ты нарисуешь мне домик? Я хочу рисовать, – забывшись, прощебетала Мелания.
Как мало нужно детям, чтобы отвлечь свой взор с неприятного и как много требуют взрослые, чтобы приятное распознать.
Глава 14. Где рушится старое, там начинается новое
Катерина упаковывала вещи и судорожно перебирала в закромах памяти то, про что нельзя было позабыть. Она уезжала то ли на неделю, то ли навсегда, и поэтому держать в голове надлежало немало.
До отъезда осталось примерно два дня, и девушка их ненавидела. Во-первых, потому что воздух Энгебурга отныне казался Катерине удушающим газом, а нахождение в нем становилось похожим на пытку; а во-вторых, за двумя этими днями следовал третий, и Рудковски невыносимой казалась одна только мысль о прощании с домом.
Покидание Энгебурга виделось и простым, и тяжелым одновременно. Простым оттого, ведь ничто здесь больше ее не держало. Возможно, те редкие люди – бесценные самородки в зловонной грязи – и виделись девушки якорями. Но на Катерину и без того давил груз собственных мыслей – в излишнем балласте девушка не нуждалась.
Тяжесть же возникала при размышлении о родителях и сестренке. С отцом Катерина чувствовала себя, как в бронированной машине, с матерью – словно под лебединым крылом. Времяпрепровождение с Меланией возвращало девушку в годы собственного беззаботного детства, и таким образом продлевало его на неопределенный срок.
Катерина не могла напоследок не повидаться с Карлой. Будучи не лучшим конкурентом в борьбе за здравомыслие, Армут однако частенько являлась для девушки веселящей компанией. Прощание же ненавистным казалось обеим, и дабы чуть-чуть успокоить друг друга, дамы пообещали: они будут регулярно списываться. Для остроты ощущений средством общения избрали почту.
С Алисией Голдман, хотя женщина стала Рудковски подругой, контактами девушка не обменялась. Она не оставила ни сообщения об отъезде, ни намека на то, что когда-то еще объявится, – себе дороже иметь что-то общее с этим семейством.
Мать и отец Катерины, отложив все дела, совместным порывом подсуетили прощальный пикник. На сей раз даже мистер Рудковски не дерзнул «пригубить рюмку-другую». Вероятно, момент был действительно стоящим, и мужчина хотел запомнить его доподлинно. А, возможно, бунтовала уставшая печень. В любом случае пить Джозеф не собирался и тем самым сделал семейству подарок в виде прекрасного вечера.
Под конец прощального дня Рудковски решились на велопрогулку. Еле-еле крутя педали нелюбимого вида транспорта, Катерина старалась «сфотографировать» в памяти приятные глазу виды – те по прошествии времени обесценились и стали восприниматься как должное.
Большую часть пути проехали молча. Любое слово воспринималось сейчас нарушителем их спокойствия, вором интимного момента вместе.
Наутро, в совсем ранний час они тем же составом отправились провести дочь на вокзал. Взяли даже Меланию, но не потому, что малышка боялась остаться дома одной, – ребенок слезно молил провести дорогую сестренку. И не глядя на то, что обычно девочка пробуждалась не ранее десяти, сегодня она солдатиком караулила у двери Катерины уже в начале седьмого.
Будильник еще не звенел, но под пристальным взглядом Мелании девушка пробудилась. И подобно тому, как любопытный нос раздвигает жалюзи, чтобы подглядывать за жуликоватым соседом, Рудковски маленькой щелочкой приоткрыла глаза.
– Мелания? – на лице Катерины впервые за последние сутки играла невымученная улыбка.
– Прости, – перепугалась малышка. – Я не хотела тебя разбудить.
– Беги сюда, глупышка.
Катерина приподняла нагретое теплом тела одеяло и похлопала по смятой постели, подзывая растерянного ребенка к себе. Мелания подбежала к кровати, но глазки ее, извиняясь, сверлили пол.
– Ну что ты, Мелани, – Рудковски взяла сестренку за подбородок и приподняла милейшее личико так, что взоры их теперь была уставлены друг на друга. – Ты не помешала.
Уверившись в невиновности, малышка охотно залезла под одеяла, и Катерина принялась мучить ее щекотаниями.
За завтраком мать и отец сухо перечисляли предметы одежды, бумаги и прочую ерунду, которую Катерина никак не имела права забыть. При каждом новом названии уставшая от проверок Рудковски лишь монотонно тянула: «Взяла-а-а».
Загрузив чемоданы, семейство уселось в их старенькую, но все же достойного состояния машину и отправилось на вокзал. Поездка по их пустынному городу отняла минут пятнадцать – слишком мало для наслаждения местечком контрастных воспоминаний. Слишком много однако, чтобы успеть погрузиться в печальные думы.
Когда Рудковски в конце концов пришвартовались к вокзалу, поезд уже занимал положенное ему место. Он, вероятно, стал первым за жизнь Катерины, кого она прокляла за пунктуальность. О, как горьки, как безжалостны эти минуты прощаний! Они ставят людей перед чудовищным выбором: скорее убежать, выкрикнув сухо «до скорого», – так люди прячутся от ноющей боли утраты; или целиком утонуть в прощальных объятиях да целованиях, с разбегу прыгнув в кипящий котел.
Катерина, как словленный в клетку зверек, металась то ближе к семье – источнику опоры и уверенности в завтрашнем дне, то к поезду – угрюмому вестнику разлуки. Элеонора, не скрывая чувств, плакала. И даже Джозеф, закаленный суровостью жизни, почувствовал: на глаза у него надвигаются волны. Мелания молчала – в детском возрасте личико яснее слов выдает страдания сердца. Катерина сердилась: семья делала их разлуку еще более невыносимой.
До поезда оставалось минуты три, но оставаться в гнетущей атмосфере стало почти физически невозможно. Рудковски прервала «похоронную процессию», и отец любезно помог ей поднять сумки с платформы.
Катерина в последний раз помахала семейству, сглотнула застрявший у горла комок и спешно отправилась на поиски своего места. Заручившись помощью рядом сидящих, девушка разместила торбы на верхних полках, а те, что стараниями матери не вместились, недовольно расставила под ногами. «Ну вот, страдай теперь всю дорогу!» По привычке глаза ее закатились.
Поезд тронулся. Энгебург впервые остался у девушки позади. Забавным образом, почувствовав под собой движение вагона, Катерина тотчас избавилась от скорбных чувств разом. Ее перестал даже сдавливать страх – девушка преисполнилась верой и предвкушением.
Под монотонный, лениво бегущий на фоне грохот колес Рудковски прекрасно мечталось, и она мысленно строила планы на новую жизнь. Катерина больше не видела себя растоптанной, сейчас девушка знала: она закончила лишь с одним, не особо удачливым томиком книги. Впереди ее ждали другие тома и важнейшие дни.
Книга вторая. Геттинберг
Глава 1. С корабля на бал
Поезд с Катериной прибыл в Геттинберг в начале пятого. Девушка провела в пути восемь часов, смертельно устала и страшно проголодалась. Сообщниками истязающей ее поездки являлись немилосердная жара и скопы мыслей о Генри – вместе они не позволили Катерине расслабиться ни на миг.
Рудковски знала: даже самые непривлекательные вещи чертовски манят, стоит им оказаться менее доступными. Что уж и говорить о таком злосчастном феномене, как влюбленность, или, ссылаясь на выданный девушкой каламбур, «люболь»?
Катерина не могла предсказать, насколько скоро ослабнет тяга к возлюбленному, но отчаянно страждала утихомирить мысли, гудящие паровозом. Рудковски пошла с ними на компромисс и договорилась: прошлое было образовательной платформой с бесплатными уроками на тему «как делать не надо». На что, черт возьми, она надеялась, если конца не имеют одни лишь небесные пространства?
Борьба за спокойствие велась в голове девушки на протяжении всей поездки, а потому, когда движение поезда прекратилось, Катерина свободно выдохнула: «Наконец-то».
Рудковски отлично знала о способностях ее незаурядного ума, который, кроме того, имел пару – нечеловеческое обаяние. Потому найти человека, какой помог бы ей спустить багаж, не составило для Катерины труда, – и вот она на перроне, в практически незнакомом, если не считать первые пять лет жизни, городе и в полной растерянности в отношении будущего.
Чужие пространства всегда пугают, но Катерина из тех, кто давно уже свыкся с житейскими метаморфозами. Девушка собралась с духом и, надменно задрав подбородок к небу, гордо распрямив плечи, – стойка подчеркивала выступающие ключицы и грацию шеи – принялась дожидаться Агаты.
Катерина вряд ли могла отреставрировать в голове внешность бабушки. Даже те единичные искры облика, что сохранились в памяти, девушка вспоминала с сомнением – не приснилось ли ей? Сейчас, по подсчетам Рудковски, Агате перевалило за шестьдесят, и наверняка гордые черты женщины износились усердной работой прошедших лет.
Потому, когда перед Рудковски предстала роскошная женщина, – на вид не более лет сорока – Катерина едва не лишилась рассудка. То была стройная, элегантная дама, источающая аромат безграничной в себе уверенности. Серебристые волосы – окрестить шевелюру седой значило поглумиться – миссис Бристоль собрала в локоны-волны, лежавшие выше плеч. Безупречно подкрученные, они выглядели так прекрасно, что Катерина невольно дотронулась до потрепанного путешествием «синнабона».
Женщину дополняло жемчужного цвета платье. Оно покрывало руки Агаты, но обнажало прелесть тоненькой талии. «Вот, что она оставила мне и маме в наследство», – отметила про себя Катерина. На запястьях у «Афродиты» висели тяжелые золотые браслеты, а на руках восседало кольцо с завидным бриллиантом. Шею богини обнимало колье из голубых камешков – те подчеркивали мраморность кожи. На лице ослепительным светом искрилась улыбка.
В детстве Рудковски думала, что бабушка Агата родилась сразу старой – такова участь бабушек, ничего не попишешь. Сейчас Катерина дополнила свою теорию: «Она, может, и родилась сразу старой, но с каждым годом упорно стремилась к младенчеству».
– Бенджи, любезный, передо мной действительно моя внучка или ты снова станешь уверять меня в моей слепоте? – снимая солнцезащитные очки, обратилась к шоферу Агата. Голос бабушки заставил что-то в груди Катерины стесниться. Он был низок, груб и слегка отдавал хрипотцой, и девушка невольно вспомнила: в доме бабушки ей всегда пахло сигаретным дымом.
– Так точно, миссис Бристоль, – рапортовал молодой человек с каштановыми волосами и приятной наружностью, – на этот раз Вы совершенно правы.
– Негодник! – она слегка толкнула его в плечо, и парень ответил улыбкой. – Уверяет меня в том, будто мое зрение обводит меня вокруг пальца, – обратилась женщина к Катерине. – В отличие от моих сверстниц очки седлают мой нос лишь при чтении документов. Нужно быть стопроцентно уверенным: тебя не подставят приписки, сделанные мизерным шрифтом.
Не зная, как себя повести, Рудковски неловко хихикнула.
– Ох, моя дорогая, как я скучала, – налетела с объятиями миссис Бристоль.
– Я тоже, бабушка, – выдавила Катерина. Немного неискренне, ведь еще несколько суток назад она и не думала о судьбе женщины.
– Минутку, – слово выстрелило из уст Агаты стремительно резко. Катерина, невольно вздрогнув, отпрянула. – Детка, давай договоримся: ты зовешь меня только Агатой, а не то клеймо «старушки» потом не отдерешь даже совместными усилиями. Я и бабушка – ну какая нелепость!
Женщина засмеялась, и Рудковски подумала: многие женщины по прошествии лет старательно избегают титулов перед их именами, как будто отсутствие оных крадет у них пару десятков лет. Катерина бросила беглый взгляд на спутника миссис Бристоль – тот лишь беспомощно развел руками: «Не удивляйся, а привыкай».
– О, прошу прощения, – Агата шагнула назад. – Мой бессменный помощник, Бенджамин Уильямс.
– Рада знакомству, – чинно ответила девушка. Бенджамин бодро кивнул, его озорная улыбка не требовала объяснений.
Завидев машину бабушки, Рудковски не то чтобы удивилась, – ее предупредили того не делать – но все же с плохо скрываемым любопытством втаращилась прямо в нее. Сверкающий «Poллc-poйc» цвета мокрого асфальта не мог не оставить зрителя равнодушным. В свою очередь, лицо Агаты сверкнуло лукавой улыбкой: от женщины не ускользнул полный благоговения взгляд Катерины.
Чемоданы грузили молча. Только изредка девушка напоминала о хрупкости очередной торбы. Пока Бенджи силился поместить в авто все котомки, играя с ними в знакомый тетрис, Агата смерила наряд внучки полным презрения взглядом. Пускай девушка и находилась в дороге, но помятые брюки и бесформенная майка сводили миссис Бристоль с ума.
У Катерины на этот счет имелось иное мнение. В свет девушка выходила одетой с иголочки, но, будучи пленницей обстановки, подобное убранство не предполагающей, Рудковски всегда выбирала комфорт и удобство, даже если для этого приходилось жертвовать неотразимостью.
«Какое богохульство над собственной красотой!» – миссис Бристоль не чуждо было стремление к болезненным идеалам. Она не допускала пятен ни на одежде, ни на репутации. Одна мысль о подобном пренебрежении к внешнему виду вынудила женщину неодобрительно замотать головой. Заметив движение, Катерина неловко потупила взгляд, и Агата, снижая градус давления, заулыбалась.
Закончив с багажом, бермудский треугольник из изящества в лице миссис Бристоль, усталости в роли Рудковски и жизнерадостности в образе Бенджи, разместился среди просторов роскошного автомобиля. Лишь сейчас Катерину, опирающуюся на мягкую спинку «Poллc-poйcа», стало постепенно покидать чувство изнеможения. Она почувствовала себя как в кровати и впервые, позволив усталости отойти в сторонку, обратила внимание на оживленность вокзала.
Перрон кишел снующими взад и вперед пассажирами, на лицах их отпечаталась беззаботность и наслаждение вперемешку. Люди пахли беспечностью, они веяли жизнью. Даже провожающих не заботила тоска разлуки. Казалось, они легко принимают капризы судьбы и, покорно ей доверяясь, безо всяких страданий делают нужный им шаг.
Сам вокзал освещался причудливым светом, и Катерина готова была поклясться: дело крылось не только в летнем свечении. Здание озаряла всеобщая атмосфера кайфа от жизни. Горожане никуда не спешили – они уже всюду успели. Жители не огорчались прощаниям – в жизни нет места новому, До тех пор, пока в ней еще теплится старое.
– Детка, ты не станешь возражать, если я закурю? – прервала мечтания девушки миссис Бристоль.
Бенджамин хмыкнул: «Хозяйка спрашивает разрешения – где это видано?» Но, заметив в зеркале выражение ее лица, обошелся покорным молчанием. Катерина в свою очередь решительно покачала головой, таким образом одобряя действие той, кому оно вовсе не требовалось.
Девушка не отдавала себе отчета в том, что с ней происходит. В Энгебурге она всегда ощущала в себе уверенность, и именно окружающие, а не сама Рудковски, начинали робеть рядом с ее твердостью и решительностью. Нахождение же поблизости с женщиной – воплощением неоспоримого превосходства, заставляло кровь мерзнуть даже в жилах такой ледяной глыбы, как Катерина.
В отличие от ровесниц, миссис Бристоль, что тотчас бросалось в глаза, не ушла ни в кулинарный, ни в садоводный запой. Агата умела готовить и делала это отменно. Но вместе с тем Бристоль считала: жизнь полна стольким количеством занятных дел! Грешно разбрасывать время на наводящую тоску готовку.
Что касается сада, почти целую вечность тот находился в золотых руках мистера Боуи. Старик лет семидесяти, он тем не менее пребывал в не поврежденном годами здравии и ни на день не прощался с приподнятым расположением духа. Уход за растениями мистер Боуи считал своей высшей миссией. Старичок по-детски радовался, когда под его эгидой на свет появлялся новый цветок, и искренне горевал, когда засуха поражала его деревца.
Сад вдыхал в него радость к жизни, и, становясь в этом рае беспечным юнцом, мистер Боуи порхал по его просторам, словно он только-только покинул кокон и отдыхать ему было не от чего.
Имелась в дотошно отобранном штате Агаты и домработница. Сам факт наличия этой должности немало шокировал Катерину. При всей осведомленности девушка знала: рабство давно отменили. Профессию же прислуги она видела не иначе как должность, обвязанную рабскими путами. Впрочем, сама Грэйс Тейлор души не чаяла в своих заботах, и особенно горячо девица любила пристанище, куда по воле случая – без него не обходится бытие – забросила ее судьба.
Однажды жизнь Тейлор поровну разделилась на «до» и «после миссис Бристоль». В периоде «до» девушке приходилось отдраивать пол в дешевой пивнушке, за что ей кидали в день пару рублей. Скудного заработка едва хватало на оплату такой же нищенской комнатки и Богом посланного обеда. Оказавшись же под крылом «милосердной» Агаты, – та заприметила бедолагу с опущенными на жизнь руками, но горящими от нее глазами – Грэйс обрела не просто уютный кров и «достойное» жалование, но и чувство собственной значимости. За спасение собственной жизни Тейлор была в посмертном долгу перед женщиной, и отчасти поэтому в ходе рабочих часов служанка не знала покоя и добросовестно выполняла задания, подходя к ним с тщательностью ювелира.
Миссис Бристоль отбирала прислугу исключительно по признаку их любви к своему делу. Подмечая качество в жертве, Агата цепко хваталась за нее руками, не желая затем отпускать эти лакомые кусочки. Для них женщина не скупилась на щедрый оклад, ежегодно оплачиваемые отпуска и всевозможные премии, в довершении предоставляя работникам жилье.
И только финансами миссис Бристоль полностью занималась сама, даже близко не подпуская к счетам постороннюю душу. Доходы ей приносила сеть магазинов с элитной одеждой – расходы же уходили на выгулы этого гардероба. Кроме того, женщина держала акции нескольких крупных фирм и располагала парой кофеен как в Геттинберге, так и за его пределами.
– Катерина, не расскажешь ли ты о сестренке? – неторопливо выпуская очередную затяжку, спросила Агата. – Кроха, верно, уже подросла, – женщине по известным причинам не довелось застать ни появления малютки на свет, ни очаровательного ее взросления.
Катерина не без досады прервалась от созерцания городских пейзажей.
– Вы знаете, – эта женщина, этот идол величия, был для Рудковски совсем чужим, и потому обращаться к нему Катерина могла лишь почтительным «Вы», – при всей моей нелюбви к детям, Мелания – очень милый ребенок с задатком художника, скульптора и композитора разом. Творческая натура досталась малышке по праву рождения. Сестренка рисует прелестные картины, лепит затейливые фигурки и каждый день напевает придуманные ей симфонии.
Задумчивость Катерины сменилась переживанием воспоминаний, и лицо девушки вновь осветилось игривой улыбкой.
– Ты чертовски права, дорогая. Дети – очаровательные создания, но только до тех пор, пока находятся на достаточном расстоянии.
Катерина глянула на миссис Бристоль в смущении: голос женщины прозвучал в каком-то роде искусственно. «Уж не убеждает ли себя Агата, лишенная радости видеть взросление внучки, в своей неприязни к детям?»
– Что нового у Элеоноры? Все хорошо у твоей матери? – прочистив горло не то от последствий курения, не то от подходящего к нему кома, продолжила спрашивать Бристоль.
– Мама недавно лишилась работы. Теперь весь досуг ее заключается в том, чтобы облагораживать дом, заботиться об отце и воспитывать малышку Мелани, – Катерина прервалась. – Я думаю, мама вполне себе счастлива, – тон ее говорил об обратном.
С момента разлуки Агата и Элеонора не то что не видели одна другую, они в том числе не обменивались и звонками. Даже для обсуждения переезда Рудковски родители связывались с секретарем миссис Бристоль – женщина располагала и такой помощью.
Катерина, вдруг вдохновившись воспоминанием о семье, бездумно продолжила о них рассказывать.
– Зато дела папы наконец идут в гору. Ха, он, конечно, может утверждать, что прекрасно со всем справляется сам, но я-то знаю: ему ой как нужна моя помощь.
Катерина буквально сияла – память всегда играет на чувствах, оставляя доступными лучшие образы. Агата же радость не разделила. Одно лишь упоминание о Джозефе заставило тело Бристоль трястись в конвульсиях ненависти.
– Признаться, думала, твой отец по-прежнему днями лежит на диване, а ночью невзначай проверяет, плотно ли он закрыл бутылки дешевого алкоголя, – Агата никак не могла простить парню кражу Элеоноры. А потому, насколько хватало фантазии, она хлестала беднягу за все человеческие упущения.
Мистер Рудковски однако не был ни шалопаем, ни пьяницей. А лентяем мужчина казался оттого, что телевизор, рыбалка да выпивка – те немногие способы снять напряжение, о которых он знал. К тому же открытие магазина – этот мало-мальский успех вскружил Джозефу голову. Довольный собой и своими стараниями, он упал на диван и тем самым прикончил стремление двигаться дальше.
Разверстая рана Агаты заныла с прежней силой. Катерина же, подозревая, что наступила на мину, не могла избавиться от хаоса мыслей. Многоликие предположения циркулировали теперь в мозгу девушки, и она решила вскоре доведаться о причинах дерзких слов миссис Бристоль. Но не сейчас, когда женщины едва знали друг друга, и уж точно не прямо, но окольным путем.
Чтобы притупить заостренный угол беседы, Бенджамин, наблюдавший за девушкой в зеркало, неоднозначно спросил:
– Катерина, как Вам наш городок?
В этот момент «Poллc-poйc» лениво катился по одной из тех вымощенных камнем улочек, что одновременно вселяли спокойствие, обнажая размеренность горожан, и наряду с ним означали полную занятость. Хотя близился вечер, людей насчитывалось не особенно много. Будний день сообщал: свидания назначали одной лишь работе. А те несчастные, кого эта рулетка обошла стороной, неспешно прогуливались, страдая от подостывших к концу дня солнечных ванн. Их озаренные светлым помыслом лица носили печать наслаждения жизнью, и Катерина невольно прочувствовалась тем же самым в ответ.
– Весьма симпатичен, – совершенно правдиво ответила она Бенджи.
Девушку потрясало все: люди, здания, улочки. Казалось, она наконец-то нырнула в свою стихию. От города буквально пахло той почвой, что дает рост самым капризным, но невероятно прелестным растениям. А его жители, то окружение, в которое Катерина вот-вот окунется, являли собой благоприятное для цветка удобрение.
Энгебург, как та черная дыра, впускал в себя любых желающих, хотя их и пересчитывали на одном только выдохе. Выпускал же, что объяснялось постоянной нехваткой талантов, считанных единиц. Город, словно паук, расставлял сети, заманивал невинных жертв искусно сплетенной уловкой, а после цепко удерживал обездоленных в своих путах.
Энгебург не знал о таких вещах, как поощрение и поддержка – понятиях, какими движимы дарования. Он хотел получать выгоду и высасывал силы и радость до тех пор, пока новоприбывшие не теряли желание бороться. Город уже хорошенько забыл: за готовкой собственного обеда, крохи с кухонных шкафчиков падают даже снующим по норам мышам. Так подпитка талантов в конечном итоге приводит к выгоде для того, кто питает. Не видя же в этих причинах и следствиях логики, городишко лишал пищи мышей и, что естественно, самого себя.
В Геттинберг же, священную усыпальницу дарований, напротив, не было входа всяк желающему. Городок проводил ювелирный отбор поселенцев, и когда новичку доводилось примкнуть к старожилам, он проходил непростую проверку на обладание стойкости и стремления к жизни.
Главным требованием испытания являлось наличие страсти расти, находиться в движении, доверяться полету мысли, а после следовать проложенному ей маршруту. Для каждого, кто по какой-то причине об этих способностях забывал, жизнь в Геттинберге с его течением в океанский простор достижений становилась невыносимой. И впоследствии человек сам, затопленный энергией города, страдал желанием поскорее отсюда убраться.
В Энгебурге все, независимо от вложения в дело, получали по удивительно схожей награде. И наемный работник, восемь часов отсидевший на стуле, и его резвый брат, приносящий концерну огромный доход, зарабатывали почти идентичные суммы. Обстоятельство воспринималось как данность. Равенство означало равный оклад. И при этом едва ли кому было дело до того, что разница вклада походила на оную между бабочкой и цветком.
Оттого в городе так сложилось: мастер по дереву не стремился состряпать изделие лучше, прочнее, чем его сосед. Оттого инженер не хватался чинить неполадки вышедшей из работы машины или усовершенствовать ее ход. Горожане не порывались воспарить над своей головой, ведь какой в этом толк, если разный прыжок все равно означает схожий итог?
Геттинберг же воздавал по заслугам. Он выступал не за равенство, но справедливость. Город страждал битвы соперников, гонки за качеством, процветания каждого и, как следствие, себя самого целиком. Геттинберг поощрял преуспевающих и держал в хвосте тех, кто добровольно отпрянул от борьбы. В гонке за лучшей жизнью первые, совершенно на то не надеясь, приносили выгоду целому городу. Вторым мало что оставалось: поспевать или дать задний ход.
Стоило в Энгебурге очередному безумцу избрать отличный от общего путь вперед, в него летело столько насмешек, что тот испуганно пятился в свою нору. Когда же о нем забывали, а на тропе появлялась новая жертва, мишень менялась – и так по кругу. Насмешки и те, кто издеваются, подобны комарам: отмахнется один – они летят к другому. Таким образом Энгебург, зная о том или не зная, поддерживал баланс посредственности.
В Геттинберге же нестандартность мышления и особенность твоих взглядов на мир воспринимались почти за высшую в тебе ценность. Того, кто делился своими идеями, награждали вниманием и почитали. Словом, где была плодородная почва, там селился рассадник идей.
Энгебург занимался тем, что использовал и умерщвлял созидание. Геттинберг восхищался творением людей и вдохновлял горожан на создание нового. В Энгебурге выкрикивали пустяки, но молчали о важном. В Геттинберге пустой треп едва ли встречался, замещали его конструктивные обсуждения.
Такие параллели проходили между двумя мирами – городами почти физически ощутимых контрастов. Сравнение до того различных сущностей, может, и несправедливо: все уникально само по себе, – однако при этом полезно для понимания – читатель увидел, какая страница в жизни Рудковски перевернулась, а какая лежала под носом, напрашиваясь, чтобы ее поскорей прочитали.
– Да, город просто чудесный, – загадочно присовокупила к своему ответу Рудковски.
Справа от девушки находился архитектурный ансамбль городской ратуши – по левую сторону гуляли пьяные юностью, молодые парни и девушки. Август – время для лютой зависти взрослых. Дети, школьники и студенты – все они имеют честь наслаждаться заслуженным летним отдыхом, пока их родители, дяди и тети страдают в удушливых офисах.