Анастасия Рубанова
Жизнь, которая словно навечно

Необъяснимые обстоятельства и нежданные гости оказываются в нашей жизни по веской причине: преподать нам до сих пор не усвоенный урок. Им свойственно проливать свет на темные участки наших сущностей. К сожалению, большинство из нас на всю жизнь остаются кротами.

После того как Рудковски и Армут вновь примирились, они делали все, чтобы вернуться к их до-Генриевскому образу жизни. Подруги страдали еженедельными вылазками, болтали о чем придется или молчали об этом же. А когда две души близки, как стекольные рамы, плотно наложенные друг на друга и оттого ставшие практически одним целым, молчание о существенном ощущается много правильнее, чем треп о пустом.

Если день был жарким, девушки отправлялись к реке – та утешала дам спасительной прохладой. Прояви однако лето многогранность, при какой температура опускалась ниже десяти-пятнадцати градусов, они, заручившись пледами, наслаждались блаженным для тела горячим чаем и приятным уху треском поленьев в беседке у дома Рудковски. После получаса таких посиделок щечки подруг покрывались багрянцем, отчего их лица становились сказочно кукольными.

На лето Рудковски всегда возвращалась домой. В каменных джунглях – хотя масштаб Энгебурга приравнивал город скорее к гранитному саду – девушка видела свою погибель. Она привыкла к жизни, по стилю и духу напоминающей деревенское обывание; садам, сотворенным не рукой человека, но кистью самой природы; лесам, чьи многовековые деревья раскинулись на долгие километры и служили пристанищем для десятка живых существ. Здесь, среди лишенной вмешательств растительности Катерина чувствовала себя дома, без которого ей было так же непросто, как и моряку, какой вынужден покинуть море.

Отстранившись от того, что мило душе, спрятавшись за бетонными стенами, цветок увядал. И чтобы избежать окончательной засухи, девушка гналась за живительной влагой, оставаясь дома на время жарких периодов лета. При этом она, словно водоросли, что тянут гостя на самое дно, забирала с собой, пусть и на время, дорогих сердцу людей.

В одну из прогулок, что опьяняют голову переизбытком свежего, чистого воздуха, Карла, обсудив с Катериной насущные дела и перейдя к вопросам мирского характера, обронила:

– Кстати, что там Генри, все такой же понурый?

Катерина почувствовала себя тем бедолагой, которому в комнате, полной людей, не сообщили давно известную новость. Она осторожно, чтобы не столкнутся с потоком взаимных вопросов, спросила:

– Все такой же?

– Ну да! – само собой разумеющимся тоном бросила Карла. – Ты ведь знаешь Генри: с коллегами по несчастью, – так девушка обозначала работу, – он своей жизнью не делится. Вот я и спрашиваю у поверенного – у тебя.

Рудковски играла роль психолога и в разговоре тщательно следила за высказываниями и телодвижениями говорящих, с тем чтобы отметить их уязвимости и поставить им поверхностные диагнозы. Армут же занимала позицию коварного шпиона. Девушка принадлежала к числу людей, которые за неимением собственной жизни сгорают от завистливого любопытства к чужой. Любительница веселеньких историй, она имела в голове специальную копилку, где хранила всякие, даже пустяковые ситуации, что мало-мальски могли посмеяться над жертвой.

Карла ревниво следила за проступками других и выступала затем в качестве журналиста. При этом, как требовал долг ее службы, Армут ничуть не скупилась на мелочи и нередко приправляла историю собственным домыслом.

Получалось у девушки все настолько искусно, что казалось, детали лепили из мягкого теста. Хотя эти скачки между должностями окупались Карле лишь удовлетворением нездорового интереса к чужой судьбе, она им кормилась, не сказать дышала. И прямо сейчас Армут, как наркоман с незавидным стажем, страждала получить очередную дозу.

– Катерина, что ты молчишь? – девушку разрывало от нетерпения.

– Э-э-э… возможно, ему нужно немного времени… – Катерина продолжала делать все возможное, чтобы не выдать неосведомленность о ситуации.

– Да брось, неделя прошла. Не в его это стиле – драму разводить, – не унималась Карла.

«Ты его плохо знаешь», – рвалась возразить Рудковски, но вдруг девушку осенило: уже неделю она не получала от Генри ни наспех составленного сообщения, ни даже молниеносного звонка. Катерина теперь и сама возжелала узнать, что случилось. Впрочем, вопрос требовал аккуратности.

– Карла, а с чего именно все началось? – с Карлой столкнулось невинное личико.

– В смысле? Он не сказал тебе о письме? – Армут, казалось, опешила больше самой Катерины. Последняя солгала:

– Наверное, я не придала этому значения.

– Ну как же! – Карла лишилась всяких терпений. – Пришел рослый мужчина… Никогда не видела Генри до такой степени бледным, с камнем вместо лица, просто жуть! О чем я? Ах да, они побеседовали, что Генри совсем не понравилось, незнакомец отдал письмо и ушел. М-м-м… они так громко говорили, и до меня донеслось что-то про «уезжать», «шанс на миллион» и прочая белиберда. Но потом мне пришлось напомнить твоему парню, что он все еще здесь работает и что у меня не десять рук, чтобы справляться и с его обязанностями тоже!

Карла протараторила жалобу и с недовольной гримасой скрестила руки. Впрочем, завидев искореженное лицо подруги, девушка поумерила пыл.

– Катерина? – Армут дотронулась до ее предплечья, на что Катерина резко одернула руку, будто опомнившись ото сна. Бросив на Карлу такой страшный взгляд, что та отшатнулась, девушка медленно развернулась и быстрым шагом, почти бегом направилась то ли домой, то ли в никуда.

– Катерина, да подожди ты! – крикнула вдогонку Карла и рванула за девушкой, на что последняя жестом «сказала» ей оставаться на месте. – Дьявол! – Карла негромко выругалась и неодобрительно покачала головой: все это не сулило ничего радужного.

Забежав домой, Катерина наспех скинула обувь, не замечая при этом окружающих предметов, и поблагодарила родителей за их отсутствие. Уже в своей комнате Рудковски схватила ни в чем не повинную сумку и, достав из нее телефон, так же бесцеремонно швырнула беднягу на пол.

Девушка никогда не брала устройство с собой на прогулку: рассматриванию картинок она предпочитала созерцание живописных пейзажей, музыке в наушниках – птичьими песнопениями. Теперь она впервые об этом жалела, ведь чем дальше бежало от нее время, тем глубже в душе селилось негодование.

Гудок, второй, третий – ответа нет. Катерина силилась не разбить телефон о стену. В голове заметусился рой мыслей. Что делать? Ждать? Продолжить названивать? Написать СМС?

«Я сейчас же отправлюсь прямо к нему, и упаси его Боже, если он не расскажет мне все до последней буквы», – решила девушка и, не меняя одежд, понеслась в пункт назначения.

Случается, эмоция или их коктейль овладевают телом настолько, что становится трудно различать явь и второй, параллельный мир, где обитателями являются лишь более или менее устоявшиеся чувства. Так и Катерина неслась к Генри на всех парах, и будь ее воля, она превратилась бы в ветер и дула что есть мочи, раскрывая парус упрямого корабля.

Рудковски была полиглотом, и в списке ее познаний числился также язык ругательств. На нем Катерина и изъяснялась, отнюдь не заботясь, услышат ее или нет. Впрочем, выкрики эти ей просто мерещились – на деле орала ее душа.

Жгучая жажда расправы завладела Рудковски, подобно убийственному цунами, и теперь девушка, став его частью, поглощала все, что встречалось ей на пути. Подобная злость Катерины имела причину. В полной мере отдавшись отношениям, Рудковски считала: все, приходящее в жизни любого из них, делилось отныне на два без остатка. Как он мог не доставить ей новости о своей жизни? Как решился скрыть что-то, припрятав для себя одного, когда сама Катерина абсолютно и слепо ему доверяла?

Рудковски взлетела по лестнице дома, позвонила в звонок, но ожидание – еще пара секунд – показалось ей слишком томительным, и она дернула ручку – не заперто. Катерина с силой рванула дверь.

– Генри? – с воплем влетела девушка.

– Катерина? Здравствуй, – Алисия, с полотенцем на голове, закутанная в домашний халат и смущенная обстоятельством, закрывала дверь ванной. – Извини, дорогая, смывала с себя остатки дня, не успела добежать, – женщина улыбалась, но улыбка ее не сияла той радостью, которой встречают заклятых друзей. – Что-то случилось?

Катерина осматривала лишенную убранства комнатушку. До этого девушка находилась здесь лишь однажды: в один из морозных и снежных дней марта – в здешних краях месяц относят к зимней поре – они с Генри на пару минут забежали погреться.

Из-за ограниченных квадратных метров влюбленные предпочитали встречаться либо у девушки дома, либо на абсолютно нейтральной для них территории. Сейчас же, глядя на небогатые меблировку и отделку покоев, Катерина вдруг принялась сеять в себе сомнения: в ее голове возникал диссонанс в отношении нищенского жилья и королевского украшения – подарка Генри, который Рудковски носила по поводу и без.

– Катерина? – напомнила о своем присутствии женщина. Рудковски, казалось, уже и забыла, зачем она сюда пришла и кого в действительности хотела застать.

– Ах да, миссис Голдман, – опомнилась девушка. – Вы не подскажете, а где Генри? – Алисия, по всей видимости, ожидала именно этот вопрос, но по лицу ее пробежало едва заметное проявление не то вины, не то сожаления.

– Дорогая, я ведь просила звать меня просто Алисией, – она произнесла фразу так ласково, что Катерина почувствовала: ее окутали материнские объятия. Впрочем, она пришла сюда не за этим – Рудковски жаждала объяснений.

– Извините, – сорвалось с губ почти грубое обращение, – но все же, где сейчас Генри? – терпение Катерины не то что заканчивалось – девушка словно черпала его из тех немногих предметов мебели, какие мирно стояли вокруг.

– Катерина, давай присядем. Чаю? – Алисия еще силилась увести диалог в стоячее, а потому спокойное русло. У женщины явно имелись ответы, и то, что она молчала, злило Рудковски только больше.

– Миссис Гол… Алисия, – постаралась умерить пыл девушка, – я пришла сюда не за чаем. Что-то произошло, и продолжает происходить. Я хочу разобраться, в чем дело, – угрожающий тон переплывал в мольбу, а под конец и вовсе сменился плачем. Катерине казалось, она теряет драгоценные минуты, которые могли повлиять на исход чего-то важного в ее судьбе и которые безвозвратно сейчас ускользали.

В этом скрывалась вся сущность Рудковски. Неопределенность сводила ее с ума, промедление убивало. Подобно остальным обывателям Энгебурга, девушка находилась в перманентной гонке за временем, где главным призом являлись сэкономленные минуты. Серые и безрадостные, ведь урывать их приходилось из того настоящего, какое зовут жизнью.

Катерина не признавала и не хотела признавать: спешка ее истязает. И уж тем более она отказывалась видеть и принимать то, что еще больше ее изводят собственные к себе требования.

Рудковски стояла перед Алисией, глядя на нее детскими глазами, и слезы водопадом лились из потерявших надежду глаз. Как она ни пыталась, девушка не могла перечить времени, как не в силах была она разузнать подробности тайны.

Миссис Голдман приблизилась к Катерине и, поколебавшись, будто прося дозволения, взяла ее за руки.

– Пойдем, – ласково произнесла женщина и усадила Рудковски на старый диван. На нем, крепко обняв трясущееся тело, словно боясь, как бы то не выскочило само из себя, Алисия дала возможность ей вволю выплакаться. Она не прерывала девушку и не торопила: терпение, в отличие от семейства Рудковски, у Голдманов текло в крови.

Когда минут через двадцать, нарушая царящее в комнате кладбищенское молчание, дверь отворилась, женщины вздрогнули. Генри, джентльмен, пропустил Найду вперед, а затем вошел сам.

Он не сразу заметил присутствующих, но, сделав это, почувствовал: молния поразила его изнутри. На мозолящем глаз ярко-алом диване лежала Рудковски, вместо пледа укрытая утешениями его матери.

Генри разом испытал ужас – события принимали дурной оборот; облегчение – он полагал, что мать выдала его тайну, а значит, ему не придется отныне пить отравляющий яд безмолвия; вину – парень не имел права затягивать с тайной; и, наконец, чуждую ему жалость – Катерина меньше всех заслужила страдания, которые он преподнес ей еще один раз.

Завидев Генри, Алисия послала ему взгляд, означающий: «Я тебе говорила». Впрочем, тот являлся не раздраженным укором, но горестным сожалением. Рудковски же, хоть и не сразу, но степенно поднялась, расправила плечи, стряхнув с себя изнуряющие переживания, и, не поднимая глаз и не произнося слов, отправилась к выходу. Сил узнавать что-либо не осталось.

Путь однако был прегражден. В тесных помещениях невозможно не натолкнуться на что-то знакомое, а потому, случись вам оказаться в одном из них, следует тотчас его покинуть. В противном случае не ровен час замкнуться на известном и потерять запал к приключениям.

Преграда же Катерины являлась одновременно и ее горечью, и отрадой, проклятьем и благословением – эти чувства вздымались в девушке от вида торчащей из мусорки их фотографии.

В груди ощущалось такое давление, что один только вдох или выдох мог привести к ожидаемому, но не желаемому взрыву. И хотя каждый из присутствующих уже давно выполз из детских пеленок, все они притворялись сейчас беззаботными ребятишками: мол, их не волнуют проблемы взрослых и совсем необязательно принимать жизненно важные решения.

– Я вас оставлю, – вмешалась в молчание Алисия. Катерина и Генри одернулись от резкого звука человеческого голоса. – Полагаю, вам есть что обсудить.

Миссис Голдман опять-таки, прикоснувшись к руке пораженного сына, многозначительно на него посмотрела. Генри послушно кивнул, и Катерина впервые возжелала, чтобы часы пошли вспять. Она даже шатнулась в сторону Алисии, мысленно умоляя ту остаться, словно ее присутствие ставило время на паузу.

Миссис Голдман позвала Найду, и пес, поскуливая, побрел за ней. Когда дверь закрылась, Генри понял: девушке все еще ничего не известно. Он не знал, несет этот факт ему радость или, напротив, нагоняет на него скорбь. Радость списывалась на то, что парню не придется преступать свои принципы, и ответственность за безмолвие понесет он один. Скорбь Генри объяснял себе тем, что он вынужден растоптать Катеринино сердце.

Через какое-то время – вечность прошла или миг – мать Генри присела, чтобы погладить чересчур уж печальную Найду. Они гуляли во дворе, недалеко от входа в подъезд, и их обеих вдруг огорошил чудовищный удар двери.

Алисия, повинуясь рефлексу, посмотрела в сторону грохота – то выбегала заплаканная Рудковски.

– Катерина? – рванулась к ней миссис Голдман, и будь она ближе, девушка оттолкнула бы женщину в сторону. Катерина совсем не соображала, что есть вымысел, что – реальность, героиня она кем-то выдуманной игры или собственно писанной жизни.

Алисия, не желая подбрасывать сухие поленья в пылающее кострище, и находясь не в силах угнаться за резвым сапсаном, видела выход только в одном. Она решительно поднялась по пролетам и, не стучась, открыла двери. Генри сидел все на том же диване, взор его устремился в пустую точку. Лицо застыло, лишенное всяких эмоций, – при этом он заживо плавился изнутри.

– Генри, что ты сказал? – Алисия и сама уже не стыдилась слез. Ее душа рвалась из-за обоих.

Генри молчал, а в голове пульсировал незатейливый диалог:

– Я принял решение и понесу за него ответственность. А теперь, Катерина, пожалуйста, уходи.

– А если я никогда больше не вернусь?

– Сделай одолжение.

Глава 13. Вперед в прошлое

Катерина бежала и не ведала, как далека ее дорога. Ее тело вибрировало, а душа кричала о жизненном переломе. Несколько минут назад девушка была готова оббрехать Генри во всех людских прегрешениях, однако голос простаивал в пробке, где без шансов на движение застряли еще легкий завтрак и сытный обед. Теперь же Рудковски хотела вопить, чтобы вопль этот сотрясал и пролетающие мимо окна, и оборачивающихся на нее людей – словом, все, чего беспрепятственно касалось лютое негодование девушки.

Катерина бежала так долго, что злость, досаду и ненависть, которые побудили ее нестись быстрее ветра, сменила ноющая усталость. Девушка снизила скорость, но продолжала шагать, как если бы полная остановка движения привела и к оной сердца. Затруднял ход и непривычный Рудковски воздух. Она задыхалась – ей чудилось, будто тот наполнен кислотными испарениями.

Катерина на автопилоте добралась до калитки дома. Единственной ее отрадой стало осознание: родители вернутся поздно ночью. Они пируют в гостях у Шмальца, а значит, к великому облегчению девушки, не будут озабочены ни ее внешним видом, ни внутренним состоянием. Единственным делом Рудковски-старших сейчас было поглощение жирных яств, пьянящих напитков и низменных пересудов.

Девушка также с грустью подумала о малышке Мелании. Сестренка вынуждена в силу юности лет безропотно подчиняться воле родителей, что в этот момент означало покорное ожидание конца пирушки.

К стыду Катерины, мысли эти, словно отвлечение внимания на чужое горе могло снизить остроту собственного, принесли ей какое-то мимолетное усмирение. Трясущимися руками Рудковски открыла замок двери, вошла, не разбирая дороги, поднялась в свою комнатушку – святыня местилась на втором этаже – и, истощенная, бросилась в распростертые руки кровати.

Случаются в жизни такие потрясения, что заставляют пересмотреть значимые события от начала до конца, как видеофильм, картины которого ты знаешь наизусть, но всякий раз надеешься уловить что-то тобой незамеченное. Вся бесконечная ночь прошла для Катерины в раздумьях. Со звездами пробуждаются и дремавшие чувства, а уж те, какие совсем не успели затихнуть, и вовсе планируют в душах торжественный бал.

Девушка корила себя за то, что, поступившись высеченными годами правилами, наскоро сблизилась с тем, на кого указало ее путеводное сердце. Влюбленные быстро сошлись и так же быстро разлетелись. Рудковски с прискорбием, но понимала: чем выше взлетаешь, тем выше скорость при обратном падении. Чем сильнее натянута тетива, тем дальше отпущена будет стрела.

Она поспешила вверить себя незнакомцу, а спешка несет гибель даже для мартовских цветочков. Малютки страждут распуститься при первых намеках весны на тепло, забывая: холод все еще здесь. Он просто спрятался за углом, взяв хитроумную передышку.

Оптимально в жизни лишь чередование скорости: не слишком быстрая, как у гепарда, и не столь медленная, чтобы напомнить собой черепаху. На беду, Катерина забыла про святость баланса, за что расплачивалась теперь ее душа.

И без того короткую летнюю ночь ускорила бешеная прокрутка мыслей – что дальше? На заре девушка не могла больше бездействовать, лежа в кровати. Да и чрезмерным напором давили стены. Рудковски вскочила, забыв о грации своих движений, и с удивлением обнаружила: она не утрудилась прежде и тем, чтобы просто раздеться – экономила остатки сил. «Тем лучше, незачем попусту терять время». События последних суток сделали девушку безучастной к житейской рутине.

Она тихо спустилась по лестнице, стараясь не потревожить сон пирующих полуночников. Услышав храп Джозефа, Катерина замедлилась. Ее всегда занимал вопрос, не мешает ли сновидениям отца его шумный мотор.

Рудковски не знала, в котором часу родители вернулись из гостей. Она не слышала шагов – так громко звучали мысли. Однако сейчас Катерину не сильно тревожили пространственно-временные перемещения отца и матери. У девушки было о чем подумать, и богохульством казалось расточать мозг по таким мелочам.

Дойдя до комнаты Мелани, Катерина снова остановилась. Она задержалась – хотела насладиться невинным личиком девочки, обремененным одним только путешествием по бесхитростным снам. Как сладостна жизнь в столь юном возрасте!

Катерина тихо закрыла дверь детской, а после с этой же осторожность притворила входную. Воздух повеял любимым ее ароматом – запахом после дождя. Погруженная ночью в переживания, Рудковски не слышала даже его.

Девушка шла, внимая деревьям, птицам, дороге больше обычного. Она ощущала: грядут перемены, а потому вдыхала любимые места так, словно хотела насытиться ими перед самой смертью. Конечно же Катерина не мыслила тем, чтобы накладывать на себя руки. Во-первых, Рудковски слишком дорого себя ценила – ей не был чужд эгоизм, который порой вырывался из пределов здорового; а во-вторых, это «решение» проблемы виделось девушке средством, годящимся исключительно для слабаков. А уж к последним она себя относить не желала.

Предавшись всесилью природы, Рудковски почувствовала себя чуть-чуть лучше. К ней вернулась магия чувствовать и осязать, и девушка в какой раз поблагодарила лесные ландшафты за их чудотворное, возрождающее к жизни лекарство.

Семью Катерина застала неспешно завтракающей. Она смотрела на них со светлой грустью, запах маминых блинчиков навевал воспоминания из детства.

– Доченька, завтракать будешь? – Элеонора приняла позу, чтобы подсуетиться с порцией для дочурки.

– Нет, спасибо, – на удивление себе, Катерина смогла скривить губы в нечто, издали напоминающее улыбку. Еда девушку по-прежнему не привлекала, и закрывая незаданный вопрос матери, она дополнила: – Мой организм еще не проснулся.

Мистер Рудковски тем временем уплетал щедрую порцию жирных блинов, злясь, что от него стремглав убегает сметана. Какое расточительство! Пустая трата калорий!

Мелания же ковыряла малюсенький блинчик, который мама облагородила клубничным вареньем. Элеонора аккуратно расположила на нем две ягодки, нарисовав «личику» глазки, а затем, словно художник, – на вид небрежным, в действительности точно измеренным взмахом кисти – добавила ему сладенький ротик из клубничной юшки.

Опустив глаза, Катерина бесшумно отодвинула стул и подсела к семье. В движениях читалось желание остаться незамеченной. С минуту девушка молча смотрела на поглощенных процессом едоков, между делом отнекиваясь от попыток матери склонить ее к завтраку.

– Мам, а почему мы перестали общаться с Агатой?

Внезапный вопрос взбаламутил ту осевшую на дно размеренность, с какой родители девушки предавались кушанью. Ил поднялся с самых темных глубин, и мистер Рудковски от неожиданности подавился. Элеонора же, научившаяся приспосабливать чувства под окружающих, тем не менее не умела скрывать их, случись потрясение. Эта реакция смутила девушку, но отступать Катерина не думала и не желала.

– Так что? – напомнила о вопросе Рудковски. В ответ последовали рычание отца и нечленораздельные звуки матери.

– А кто такая Агата? – все трое резко повернулись к проявившему справедливое любопытство ребенку.

Агата Бристоль – так звали мать Элеоноры. Катерине исполнился двадцать один год, однако на момент, когда внучка сидела на коленях у бабушки в последний раз, возраст ее равнялся теперешнему Мелании. Младшая дочь Рудковски не то чтобы не застала присутствия Агаты в жизни семьи, девочка не подозревала о самом существовании. Обсуждение миссис Бристоль принадлежало в семье к числу многочисленных табу, обозначенных Джозефом. И женщины – Элеонора и Катерина – свято блюли установленный им порядок.

Причина разобщения кланов заключалась в следующем. Элеонора Рудковски, урожденная Бристоль, являлась дочерью крупных торговцев, сколотивших за несколько лет приличное состояние. После смерти отца – его сразил беспутный образ жизни, который он мог без ужимок себе позволить и который наградил его заболеванием нескольких органов сразу, – Агате пришлось серьезно потрудиться, чтобы покрыть долги, остановить утечку скопленного богатства и приумножить состояние, оставленное покойным мужем, более чем в три раза. Познавшая изнурительный труд и бедность, женщина не желала сходной судьбы для единственной дочери. А потому, когда девушка объявила ей о помолвке с Джозефом – сыном бедных, бесперспективных рыбаков, возмущению миссис Бристоль не было предела.

Во-первых, замужеством дочь уклонилась от достойного образования, обучившись впоследствии азам финансовой грамотности в каком-то Богом забытом колледже. А во-вторых, как считала госпожа Бристоль, обручаясь с «необразованным, невежественным деревенщиной», девушка обрекала на бедность своих тогда еще не рожденных детей.

Элеонора однако пошла матери наперекор. На удивление, в первые годы Агата и Джозеф учились сосуществовать. Тем более что через год дочь подарила миссис Бристоль милейшую внучку – Катерину. В жизни девочки, как, впрочем, и в оной ее окружающих, Агата хотела активно участвовать. На беду, именно это решение и послужило границей раздела двух государств – Бристоль и Рудковски.

И все же Джозеф не слыл простым обывакой. В молодые годы парень слыл крепостью, решимостью в устремлениях и из кожи вон лез, чтобы доказать миссис Бристоль серьезность своих намерений. Муж месяцами работал в три смены, чтобы скопить хоть на одно из тех платьев, какие пылились – выходить было некуда и не на что – в гардеробе Элеоноры. Отец, не раздумывая, хватался за подвернувшиеся подработки, чтобы подарить дочери вожделенные ею игрушки. Зять, он не пропускал ни единого праздника миссис Бристоль, заявляясь к ней с потом заработанными подарками, и внимал ее наставлениям, как ни упрямствовало тому его сердце.

Глядя на все эти «жалкие» попытки утвердиться в глазах дочери и ее самой, миссис Бристоль лишь ухмылялась. Так, нарочно или случайно, она закаляла характер парниши: упрямый, негибкий, ненавистный до поучений.

Агата тыкала Джозефа в его неудачи носом, как котенка. Привыкший к критике, он покорно сносил язвительные насмешки миссис Бристоль. Возможно, именно назло ей Рудковски и сколотил какое-никакое состояние: в богатстве семья не купалась, но и нужда обходила их стороной.

Однако когда обыденным осенним днем парень поделился с Агатой планами на открытие собственного магазина, – он хотел, наконец, получить одобрение – Джозефа встретил порыв настолько враждебного хохота, что он спокойно признал: «Больше я перед Вами стелиться не стану».

Он терпел мать супруги с ее выходками так долго, насколько позволяли его силы. Именно тогда, еще в молодости мужчина необратимо истратил весь запас божественного дара – терпения. Теперь же он понимал: на чаше весов несоизмеримые грузы – лишенная роскоши, но спокойная жизнь семьи или сказочные изыски, какие коварная ведьма лишила душевного упокоения.

Рудковски, как ни горько было ему сообщать Элеоноре, принял решение, посягающее на титул правильного. Супруга не особенно удивилась исходу событий: слишком долго шел к нему их караван. Женщина скорее переживала за дочь.

С любимой внучкой Агата вела себе совсем не так строго, как с «дорогим» зятем. Вернее, к малютке Катерине строгости миссис Бристоль не проявляла вообще. Как и полагает истиной бабушке, Агата холила и лелеяла внучку. Женщина баловала ее, разрешала капризничать и задаривала подарками, какие мистер Рудковски позволить себе не мог. Этим Бристоль не только радовала неугодливую малышку, приучая ее требовать и получать свое, но и досаждала бедняге Джозефу – тот надрывал спину, лишь бы купить дочери куклу.

И хотя Катерине было всего пять – возраст, в котором дети запоминают совсем немного, девочка сохранила о бабушке теплые воспоминания. Она обожала Агату, хотя уже и не помнила, за что именно. Так случается – расставшись с человеком, потеряв его из поля зрения, а затем и из собственной жизни, люди склонны предписывать ему всевозможные совершенства. В действительности же они кроят в голове его безупречный образ, недостижимый в реальности идеал.

Когда родители сообщили о переезде, новость вызвала у малышки бурю эмоций, от чего взрослые отмахнулись. Что несмышленые дети знают и на что они могут влиять? Не потрудились отец и мать и поведать причину такого решения, мол, девочка подрастет и поймет.

Миссис Бристоль уговаривала детей остаться, настаивала на изменении своего характера, угрожала лишить Элеонору наследства, умоляла не делать опрометчивых шагов. Все тщетно. Не растрачиваясь на слова, Рудковски сурово бросал: «Мы уезжаем». Решения, объявленные подобным тоном, обжалованию не подлежат.

Так семья Рудковски переехала из процветающего Геттинберга в загнивающий Энгебург. Не то чтобы город совсем ни на что не годился – напротив, Энгебург представлял собой маленькое симпатичное место. «Украшением» же ему служило скупое число горожан с уродливыми душами.

Энгебург был пригоден для обитания, но немыслим для проживания. В нем судачили обо всем: о событиях, ближних и незнакомых. Но особенно тщательно перемывали косточки тех, у кого получалось в этой Вселенной чего-то добиться. «Будьте уверены, наворовали! Повезло, подфартило, зараза-удача», – шипели завистливые языки. Словом, жителям Энгебурга непросто давалось признание чужих успехов. Но еще сложнее давалось решиться на собственные.

Когда до горожан долетали новости о научных открытиях, возникшем движении или прочих вещах, непривычных для их ушей, они лишь посмеивались над причудливым «мракобесием», не утруждая себя даже тем, чтобы вникнуть в его существо.

Пожилые жители города довольствовались тем, что, завидев промахи современности, тыкали в них обстоятельным: «В наше время было лучше». Старики недовольно качали седыми головами, забывая про все положительное, что до сих пор удалось открыть.

Молодежь Энгебурга подчас выглядела старше зрелых сожителей. Она наивно считала, будто «бойцовский» макияж и сражающая одежда заменят оружие умственных трудов. К их великому разочарованию, наружная красота, если в них полагалось наличие оной, стремительно меркнет при отсутствии внутреннего сияния. Так исчезает блеск сверкающего аксессуара, когда не избавляешь его от слоя пыли.

Первые недели здесь Катерина и Элеонора никак не могли смириться с удручающими особенностями нового ареала. Девочка стойко хранила молчание, но много и горько плакала; на лице ее матери отпечаталось безразличие к жизни. Глава же семейства, напротив, впервые в жизни дышал спокойно. Если раньше грузом Рудковски являлись издевки Агаты, то сейчас им стали мысли по открытию магазина.

Поначалу дамы Рудковски серьезно считали: им не свыкнуться с переменами. Но человек от рождения владеет свойством свыкаться со всем: и с хорошим, и с огорчающим. Так, по прошествии нескольких месяцев они, повинуясь закону природы, продолжили жить прежней жизнью. Исключением стало только отсутствие яркого персонажа – Агаты Бристоль.

Мистер Рудковски и вовсе не думал о прошлом. Зачем расточать и без того скудные запасы времени на то, что ты не в силах менять? Волей случая он познакомился с мистером Шмальцем, мужчиной сходных амбиций, с которым они породили совместное детище – «Большую рыбу».