Анастасия Благодарова
Больная
Баритон усладил слух:
– О чём и толкую. Нарушаешь режим, где-то бродишь, ссоришься с ребятами. Я здесь психологом на полставки работаю.
– Надо же, тут и такое есть?
Улыбнулся глазами. Все страхи забились в угол, задавленные его светлым ликом.
– Психологом, – повторила Вера. Стоило это сделать, и розовые очки разбились стёклами внутрь. Вырвалась. – По-вашему, я сумасшедшая?
Он оглядел её, как оценщик искусства. Плечами пожал.
– Да нет, не похожа.
Вера уже хотела заявить, что, в таком случае, ей пора. Но Филин, очаровательно усмехнувшись, постучал указательным пальцем по виску. Заговорщицки доложил:
– Все болезни отсюда, Вер, – и без предупреждения грохнул дверью кабинета. Довольный шалостью, повернул ключ в замке. – Жду тебя завтра. Не затеряйся нигде. Не вынуждай искать. Я после операции. Мне тяжело подниматься.
Филин направился куда-то, прихрамывая на правую ногу. Вера не стала задаваться вопросами. Подождала, нацепила рюкзак. Один поворот, другой. Охранник на посту читал газету и слушал радио. Беглянка замялась, чем не нарочно привлекла его внимание.
– Мне там к маме выйти. Вещи забрать.
Усатый тип, недовольный тем, что его отвлекли, махнул:
– Ну, так иди. Что от меня надо-то?
Даже несколько оскорбилась. Тут как-никак побег века, а всем всё равно. Охраннику фиолетово, Филин её блужданиями поинтересовался вежливости ради. Внушает сомнения.
– Никаких сомнений, – одёрнула она себя. – Шиш вам, а не Вера!
Воинственный настрой так и не нашёл выхода. Возомнившая себя героиней фильма гордо вышла на крыльцо, гордо спустилась. Воровски заозиралась, мышкой обогнула пышущие цветом клумбы. Мир предавался неге умиротворения. Слаженный, несокрушимый, гранёно-стеклянный беззвучно гудел низким звоном. Точно стройный хор бокалов, на каких играют музыканты, изящно и странно. Один единственный чужеродный элемент разладил консонанс. Рядом с Филиным, безупречным и свежим, Вере собственная одежда, да даже волосы и кожа ощущались какими-то грязными, жёсткими. Теперь же всё вокруг, каждая травинка, каждая пылинка, существовало по своим правильным, нормальным сценариям. Подчинялось единому коллективному разуму. Заимело тысячи, миллионы глазок и смотрело. С презрением смотрело на единственную Вселенскую ошибку. На круглую дуру.
Взвизгнула калитка. Никто не выбежал на звук. Птицы – лесная сигнализация, разве только верещали наперебой, и те далеко-далеко. Вера немного покачалась на воротах, склонила голову. Всё равно вышла. Придётся принимать последствия решения, насколько бы негостеприимным сейчас не казался прежде уютный, загадочный лес. Бескрайний. С волками и бешенными хомяками.
Распутье – муки выбора. Направо – на Москву. С мамой приехала оттуда, туда же укатила Лиз. Вера свернула налево. Главная задача – скорее попасть в какой-нибудь населённый пункт. Если, кто знает, отправятся в погоню, в дикой местности поймают на раз-два. На улицах же можно затеряться, запрыгнуть в автобус или электричку.
«Березняки нам по пути не встретились. Значит, в этой стороне. Больше негде».
Мужественно признав, что сейчас она одна себе опора и поддержка, девочка прикрыла лицо руками.
– Боже, выручи. Ещё разок. Последний.
Сама того не ожидая, в ту же секунду разрыдалась. Неосторожная, предалась неконтролируемой истерике. С заиканиями, прихлёбами и гнусавыми завываниями. Безутешное одиночество, непринятие и ответственность выворачивали душу наизнанку. От надрыва заломило кости.
Слепая от слёз, Вера спотыкалась, но шла. Пинала воздух. Сдерживаемые вопли рвали глотку. На такой концерт точно зрители найдутся. Не хватало так глупо выдать себя. Какой позор на сдачу госпоже Фортуне! Урчание желудка, обыкновенно омрачающее момент, сейчас, в минуту слабости, выручило. Вразумило.
– Чего тебе? Чего? – обратилась к нему мама-Вера. Махнула. – Тут никого! Не перед кем. Хоть подохни – мне плевать.
Живот как почувствовал – хозяйка развязала себе руки. Верит в то, о чём толкует. Неинтересно. Вот и смолк.
Верное ласковое солнышко предпочло компании ребёнка лес. Подлая изменщица необратимо поползла в холодные объятия колючих крон. Ни просьбы, ни угрозы не отсрочат ночь под открытым небом. Ночь с докучливой мошкарой, мокрой гнилостно-минеральной землёй. Зудящий, изводящий на «нет» кошмар воображения и физических неудобств.
Пусть до темноты было ещё, как до Березняков. Пусть у всякого, окажись он в «золотой час» в столь живописном месте, дрогнет сердце, очарованное волшебством момента. Вера же, не понаслышке знающая о тяготах походов, сейчас ощущала себя запертой в узком лабиринте. Зябкий сосновый пар душил. Мягкий свет чертился синими тенями, рябил. Бунтарский дух свободы задавился нарастающей тревогой. Победа!.. а не отвлечься. Не настроиться.
Своеобразной эмоциональной разрядкой выступал шорох шин по асфальту. Рефлексы жалили, немедленно уводили с пути. Дорога проложена на насыпном возвышении. Чаща брала своё, отхватив спуски под кусты. Заблаговременно услыхав автомобиль, Вера рыбкой ныряла в заросли. Притаивалась, как солдат в окопе. Всё бы отдала, чтобы подвезли. Но кто эти люди со стороны больницы? Кто и те, кто туда едет? Не за ней ли?
Острая боль в животе согнула пополам. Вера не поняла, как рухнула на колени. Со всем её послужным симптоматичным списком, такого прежде не испытывала. Разве что во сне, где резали на-живую. А сейчас в реальности как секирой рубанули. Слишком резко, адски больно. Вера не испугалась, но смутилась. Не верилось, что стресс тому виной. Что действительно не ранили.
Обламывая гибкие ветки кустового клёна, с горем пополам поднялась. Чуть ли не на четвереньках взошла на дорогу.
– Дойду.
Упрямая отметила – лишь сейчас вернулась ясность взгляда. Собственный голос «оброс мясом», как если бы сказала сама себе на ушко. Просохли краски жизни, разрослась трёхмерность окружения. С кровью в полость черепа прыснули древесные запахи. «Очередью» прошили.
Плохо и легко. С упоительной грустью Вера принимала происходящее с ней, будто не с ней. Как её невесомая ладонь легла на затылок. Как изо рта по подбородку потёк жалобный, неуместный для девочки стон. Немеющие ноги заплелись, повели по кривой. Стыдно не узнать обморок заранее. Не подготовиться. Асфальт кругом – голову расшибить. Никто не поймает. Не поддержит.
День 9
Вера не любила звёзды. Бывало нравились, по настроению. Однако сколько ни лукавила, не разделяла всеобщего восторга от огненных брызг в черноте. Взять объеденный гусеницами листик, заслонить солнце – то же самое в миниатюре. Велика хитрость! Так даже красочнее! В жилках и продырявленных пластинках переливаются оттенки малахита. А пустота космоса – что? Луна меняет цвет редко, светит слабо. Отдаляясь от горизонта, худеет и бледнеет.
Вера не любила звёзды. Они походили на людей. В массе своей, исключая полярные, скучные и блёклые. Они одни, эти звёзды, в итоге остались с ней. Вера слабо улыбнулась им. На манер романтичной особы протянула руку навстречу Млечному Пути. Ток прожёг локтевой нерв, мизинец дрогнул… на этом всё. Конечность так и осталась лежать под боком бесполезным придатком.
Плоский небесный купол, на самом деле, штукатуреный потолок. На белом фоне белоснежные звёзды. Они мерцают, как настоящие. На сетчатке глаза наверняка. Прикроешь веки – голова гудит и кружится, точно на карусели. Тут уж не до звёзд. Не до луны – стеклянного шара-плафона цвета топлёных сливок.
Глазные яблоки несмазанными шестернями пока поворачивались исключительно вправо. Наскучил вид на потолок? Пожалуйста – вид на дверь, на оцарапанную руку с капельницей. Вера поморщилась. Прозрачная жижа по ощущениям лилась не в кровь, а прямо на язык. Солоновато горчило. Подташнивало. Вопреки боязни, теперь-то вырвала бы иголку без колебаний. Беда – тело парализовало. Точно ногами пинали.
Может, и пинали. Всё равно не осмотреться. Шею заклинило, как и остальное. Стало бы страшно, приди на помощь подружка-апатия. Но с ней звёзды, и только. После обморока на обочине Вера как повзрослела. Постарела. Очнувшись в стенах больницы, в одночасье преисполнилась детской мудростью и смешной печалью настолько, чтобы захотеть умереть по-настоящему. Чтобы гибель нашлась избавлением, пресекая на корню несокрушимые, воспитанные книгами истины о добре и зле.
Дверь пришла в движение. Незнакомка внесла в одиночную палату очередную бутыль. Вера, чтобы не сорвало «крышу», вознамерилась придерживаться тактики послушания. В конце-концов, не в канаве, доедаемая волками – в чистоте, под одеялом. Сердце смягчилось от утешительного вывода – понадобилась кому-то. Оказалась нужна. Но обида за провал побега клокотала желчью в пересохшем горле, хрипом крошилась:
– Дрянь.
Молоденькая студенточка в новенькой униформе, не различила, оскорбление это или жалоба на лекарство. Обидеться на всякий случай не получилось. Верочка, у «своих» с недавних пор прозванная Язвой, прославилась завидным любопытством вкупе с буйным нравом. Последние дни в ординаторской регулярно кто-то да интересовался за чаем, не выкинула ли чего новенькая из терапевтического? А сейчас эта девочка, прикованная к койке немощностью, не вызывала ничего, кроме сострадания. Приставленная к ней медсестра, помня наказ, сосредоточилась на работе.
– Отравители. Уголовники, – с трудом выговаривала Вера.
Такую пощёчину девушка не стерпела. Влюблённую в медицинское дело больше прочего злило невежество. Поспешила защитить свою клятву:
– Это противоядие. Я лечу тебя.
Раскалывающуюся на части голову посетила догадка:
«Противоядие? Значит… был яд. Противоядием лечили. Каждый день таблеткой выдавали или, чёрт его знает, уколом ставили, чтоб далеко не ушла. Вот чего мне теперь так… так…»
Белки порозовели от вздувшихся капилляров. Пока Вера силилась на членораздельную речь, медсестра перелистывала историю болезни.
– Как живот?
Злое пыхтение позабавило лучше всякого ответа. Но тут же камнем на сердце студентки легло неотложное обязательство. Отсрочивать некуда.
– Вер, пришли твои анализы крови. В общем, подозрения подтвердились. Завтра тебя прооперируют.
Реакция на это заявление отменяла необходимость операционного вмешательства. Потому что с мёртвыми подобное проворачивает один лишь патологоанатом. Новость почти убила – вышибла воздух из груди. Как громом поражённая, Вера таращилась на медсестру. Немигающий взгляд потухших от боли глаз потемнел, мурашками забрался под медицинский халат. Жути добавила скрипучесть сорванного голоса:
– Я первая… вас как свиней перережу.
– А… – скрывая страх, хмыкнула, – Тебя же Филин искал. Понятно, почему.
– Да, – наверх пополз правый уголок рта. – Да. Зови.
Девушка не поняла своего недавнего порыва утешить несчастного ребёнка. Как с диким зверьком. Гладить нельзя – руку по локоть откусит. Более не желая оставаться в логове маленького чудовища, студенточка вышла вон. Следующий визитёр не заставил себя ждать, однако задержался на пороге. По долгу службы непрошибаемый, проорал кому-то в коридор:
– А я сказал – надо! – Пропал из поля зрения. – Не понял? Ты вот витаминки раскладываешь – раскладывай дальше. Со своим мнением не подходи ко мне, усёк?
Захлопнул дверь с этой стороны. Прижался спиной к косяку. Грузная тишина наступает, если верить кино, после мощного взрыва. Как она возможна в бетонной коробке, в персональном склепе, где появился новый человек? Который дышит, у которого стучит сердце. А сейчас с хлопком всё как замерло. Умерло.
– Ве-е-ра.
Там, где стоял, что-то щёлкнуло. Оцепеневшие конопатые пальцы повиновались импульсу – сжали простынь. Филипп Филиппович устало провёл ладонью по лицу, пригладил волосы. Только что растрёпанный и разгорячённый, с каждым шагом, верно, приходил в себя. Возвращался в привычное амплуа. Строгая стерильная больница рано или поздно духовно порабощает работников. Любому медику простительно в миру обращаться к равнодушию, даже к лютой циничности. Любому, но не детскому врачу. Тем пуще доктору душевных болезней. Это тяжкий крест, и Филин от него страшно устал. По крайней мере, сегодня.
Придерживаясь за подоконник, он плюхнулся на облезлый табурет. Широко расставил ноги. Исподлобья с минуту разглядывал ребёнка на постели. Как она смешно пучит глазки. Не монстр же он, в самом деле. А ей так хотелось натянуть одеяло по самую макушку и ждать рассвета. Ждать петуха, что погонит нечисть. Нехлебосольная хозяйка, эта Вера. Сама позвала, теперь клянёт себя одним лишь словом:
«Дубинноголовая!»
– Вер? А, Вер? – играл доктор. – Слышь меня?
Где-то сухо пророкотало. По уколу в носоглотке Вера распознала источник звука – своё горло. Филин всплеснул руками:
– Эта дура!.. Велел же.
Приближался стремительно, несмотря на хромоту. Больная вжалась в матрац. Непредсказуемая его нетерпимость, экспрессивность жестов не то, что ставили в тупик – поднимали в её душе бучу. Турбулентное месиво, рвущее в клочья зачатки мыслей. А снаружи-то – белая восковая кукла, раскрашенная дотошным художником в коричневую крапинку.
Голова Веры по-прежнему не могла поворачиваться налево. Тумбочка у кровати оставалась в слепой зоне. До сих пор о её существовании можно было только догадываться. Как и о гранёном стакане, до краёв наполненном живительной свежей водой. Филин имел неосторожность потерять пару драгоценных капель, окрасивших наволочку сероватыми кляксами.
Врач полил воду. Ручейки защекотали щёки и шею. Мучительно приятно, как если бы водили пуховыми пёрышками. Вера жизнь отдала бы за глоток, а сама сейчас отчаянно мотала головой, плотно сжимала губы. Эффективна шоковая терапия – даже шея заработала. Жажда безжалостна, так что Филин подсобил унижением своего жеста – как бы предлагал побороться. Выдержки хватило на секунду… вторую…
Пытка водой закончилась скоро – на половине стакана. Доктор избавил от мук выбора. Точно игрушке-щелкунчику открыл Вере рот, влил остатки. Отпустил, убедившись, что проглотила. Смахнул с кисти мокрый плевок, отвернулся. Вроде потянул табурет поближе к постели, но в последний момент передумал – остался в углу. К девчонке скоро вернутся силы – ещё чего доброго выкинет.
Герои те же, сцена вторая. В журналах популярна игра с двумя картинками: «Найди десять отличий», но тут с разницей в минуту не насчиталось бы и трёх. Филин катал стакан в ладонях, ждал проклятий. Ждал большего. Вера, злая и тёмная, молчала. Подбородок переливался влагой, как глазурованный фарфор. Бисер воды мерцал на бровях и ресницах. Не плачет. Сама виновата.
Для двух злюк мала палата. Вот Филипп Филиппович и смягчился. Баритон с ним; заструился бархатом:
– Я ведь просил тебя. Просил прийти. Мне тяжело подниматься по ступеням.
Вера слабо осклабилась. Филину по душе пришлась эта занимательная живость.
– Но ты вовремя. Сейчас… Смотри, новый день. Солнышко. Как раз сон-час. Никто не помешает. Можем поболтать. Ты как, Вер? Нормально себя чувствуешь? Говорить можешь?
Хрупкое долговязое тело сдерживало фейерверк эмоций. Салюты рикошетили головокружением и тошнотой.
– Какого..? Не, – отомстила нечаянной интрижкой Вера. Проба голоса прошла успешно – можно подумать наперёд. – Как… ты?
– Я?
– Ты! Колени?
Филин потерял оборванную уже в самом начале линию повествования, отчего почувствовал себя глупо. Как в колючем свитере дедушки – под колючим взглядом девочки. Та ещё и издевается:
– Прямо эпидемия. У всех беда с коленками. И тебя тут кромсали?.. А башку?
Врач, измотанный прожитым днём, по мановению волшебной палочки сделался участливым и понимающим. Профессионалом, что внимает каждому слову и, стало быть, согласным пережевать любой бред. Профессор, который когда-то выгнал Филиппа из медицинского, застав бывшего студента сейчас за работой по специальности, может, уважением бы не проникся, так хоть бы не пожелал быть сбитым грузовиком.
Вера напомнила:
– Не ответил, – и прежде, чем доктор задумал приличия ради заикнуться о больном бедре, уточнила. – Не ответил тогда – что тебе надо от меня? Чего пристал?
– Я ответил. Ты просто не вникала. Спешила куда-то.
Адреналин справлялся – стало даже весело.
– А то не знаешь, куда!
– Не знаю, Вер. Никому не сказала. Вещи побросала.
Подлый вор вынул из стопки макулатуры на подоконнике тетрадь с аляповатой обложкой. Вера зарумянилась от стыда и гнева, различив, какие страницы скучающе изучает Филин. Кто-кто, а он точно не заслужил смотреть её альбом. Ещё и с кислой мордой.
– Знаешь, рисование – это не твоё.
– Знаешь, психология – это не твоё.
Он по-доброму посмеялся. Юная художница здесь доброты, закономерно, не узнала. Совершенно неясно, что происходит. Напоминает триллер с элементами глупой комедии. Но всё, и доноры, и дядя Миша, и прочая чертовщина больницы для Веры в одночасье перестали существовать. Их вытеснила обида, коей питается душа оскорблённого творца.
В утешение – тёплый взор, воспетый солнечным сиянием. Филин мог бы быть ей другом. Успешным актёром! Вторым отцом, например, кто ответит, за что её бросил первый.
– Не пробовала себя ещё где? Художество тесно для тебя. Для твоей неуёмной энергии.
– И ты туда же?! Колдуны из телевизора про энергию талдычат. Мама в этой теме вообще…
– Да, я заметил.
Упоминание о маме немного отрезвило. Заочно вернуло собеседнику статус врага. Гипнотизёр-то, реальный, настоящий, будет похлеще шарлатана с экрана.
«Чего время тянет? Ждёт, когда пойло подействует? Уже, по ходу, чтоб его!»
А он думал. Тщательно выбирал реплики, что хирург – глубину надреза, или только рисовался. Искусно, завидно мастерски. Вероятно, он прав. Его такого нарисовать, появись желание, Вере не удастся. У неё никогда не получались хитрые лисы. Впрочем, как и другие животные не получались. Школьная подружка накидывала, мол, и портреты так себе. Но там на сдачу разыгрывался козырь – контрудар по комплексам внешности, и язвительная подружка тушевалась. А тут… Непонятно даже, что за игра затеялась. То ли в «дурака», то ли в «пьяницу». В правила не посвятили.
– Тебе подошёл бы спорт. Волейбол, баскетбол – с твоими-то данными. Плавание. Или сценическое искусство. Хоть в ораторы, хоть в актёры. Можешь не верить – я вижу потенциал. Пусть сейчас играешь из рук вон плохо.
– В отличие от вас?
Вера не хотела, чтоб звучало комплиментом. Но больше слов не нашлось. «Хоть в ораторы». Несомненно, богат запас. Несомненно, будущий Цицерон.
– От кого – «вас»? Меня? Вер, я ведь ни разу тебя не обманул. И по секрету, – Филин принял заговорщицкий вид. – Если психолог лжёт пациенту – ему пора выкидывать диплом.
– А родителям детей если лжёт? Тоже, как-никак, твои пациенты. Хомячки.
Он сложил ладони лодочкой. Замер. Не стерпел – подавил смешок, приложив большие пальцы к губам.
– Хомячки?
– Я не стану разжёвывать. Я всё сама слышала. Всё знаю. И ты знаешь, что я знаю. Так что шиш тебе. Я не моя мама. Я тебя ненавижу.
По мере озвучивания этой фразы Филипп Филиппович заметно мрачнел. Выпрямился. Вера не так давно видела, как хохрятся павлины в зоопарке. Сегодня обошлось без веера изумрудных перьев.
– Боже правый, – восхитился Филин. – Да ты ревнуешь! Ревнуешь!
С одноклассником, который, судя по внешнему виду, не знал о существовании шампуня, мальчишки и девчонки также Веру «женили». Тыкали пальцами, заводили «тили-тесто». Драка с самой настырной шутницей только ожесточили насмешки остальных. Но это дело лет минувших. Класса второго? Третьего? Ан-нет – на жизненном пути снова встал очередной шибко остроумный, глупую издёвку шилом в сердце всадивший. Мама же уверяла – взрослые не такие! Но этот хотя бы не уточняет, кого и к кому ревнует Вера.
«Как он смотрит».
Мороз по коже. То ли от действия противоядия, то ли от полушёпота:
– Верочка. Что с тобой? Что с тобой происходит? – Пауза после каждого вопроса с надеждой на обратную связь. – Ты девочка адекватная. С тобой могу прямо. И я… обескуражен. Ей Богу.
– Уходи.
– Сбежала, а теперь подписываешься на поражение! Грандиозно! Что ж, если так тебе нравится, будь последовательна. Отдай мне всё. Помоги мне. Расскажи.
Под конец почти умолял. Сам почти подписался на поражение. Плюшево. Корично-яблочно. Трескуче-пламенно, уютно и так… небезразлично. По-настоящему, чутко, какие бы не были истинные мотивы. Да и, в конце концов, кто ещё в этой жизни так на неё смотрел? С придыханием ждал её слов?.. Смешно вспомнить – учительницы. Математичка с химичкой. Когда Вера мнётся у доски, они похоже пожирают взглядом. Верно на последнем шаге от того, чтобы голыми руками вырвать из неё ответ. Но в этом случае кроется загвоздка – заранее знают, что должно озвучить. Заведённые, ждут лишь подтверждения, завершения запланированной сценки. Аналогично, как во множестве прочих, независимых диалогов. Собеседник тебе – зеркало твоих мыслей или бочка с эмоциями, в каких нуждаешься. В противном случае он неудобен. Нежелателен.
Эта псевдо-мудрость за годы жизни закрепилась за мировоззрением Веры очередной аксиомой. Отказавшись от роли зеркала и бочки в детстве, она потеряла счёт ссорам и недовольствам в свой адрес. Беда – учительницы не просто возмущались. У них полномочия особые. Мнение имеют право выразить количественно – «парой» или «тройкой» в дневнике.
«А какая власть у Филина? Двойку не поставит. Но, сердцем чую, лучше бы она».
От лекарств или от школьных воспоминаний замутило. По пищеводу поднялись едкие соки. Вера сглотнула в последний момент. Тазика не видать, а просить о нём – дело последнее. Зато мимолётный приступ тошноты, как это бывает, прочистил голову. Расставил всё по местам. В конце концов, что терять в текущих обстоятельствах? Подвальный псих «закинул удочку». Может, названный психолог будет потолковее? Если проявить участливость. Если лучшая защита – нападение, а правда – лучшая политика. Как папа учил.
Но только замыслила хлестнуть словцом, наперво самой сделалось неприятно и больно. Непростую роль подобрал Вере Филин. Ошибся – не быть ей актрисой.
– Я не сумасшедшая. Ты говорил.
– Говорил.
– Зачем тогда меня направили к тебе?
– Тоже говорил. – Спокойный. Как с равной.
– Потому что бунтарка? Мы всерьёз будем это обсуждать?
Попытка сдержать нервный смех обернулась кашлем. Забухала, грузно и хрипло, до розового лица. Филипп Филиппович вроде порывался встать, но она избавила – справилась. На минуту склизкая пелена перекрыла ей обзор. Потому не увидела, как маслянисто заблестели глаза доктора. За своими свистящими вздохами не различила его неосторожный – кроткий и печальный. И просьба её, внезапная и жалобная, едва не подорвала самообладание врача:
– Отпусти меня. Меня дома ждут.
– Не ждут, – нахмурился. – Так что мы, люди, которые лечат тебя, по-твоему, скрываем? Ну-ка?.. Отвечай.
Волна ярости подхватила Веру. Согнула в спине. Оторвала голову от подушки, с ней и плечи.
– Скрываете! Всё, кроме этого дурня Аяза! Он заколебал путаться под ногами! Без него… без него всё спокойно бы прошло. По вашей бандитской схеме. – Стиснула челюсти, пресекая верещание. – За это ему благодарна – намекнул. Хоть рожу тебе расцарапаю, только ноги буду чувствовать… Это вы, вы в отчаянии! Операция за пару дней до выписки. Какая операция?! Ведь ты обещал! Обещал, что без этого. Ну так выбрасывай диплом! И рисунки мои убогие выбрасывай!
Крики Веры били по ушам, отвешивали пощёчины. Филин вынужден выслушивать и терпеть. Там, в новой четырёхкомнатной квартире, в холодильнике его ждёт не дождётся холодное светлое. Настоящее немецкое, какое, думал, не позволит себе никогда. И правда, судя по всему, не дождётся. Девочка нормальная, а случай обещает тяжёлый.
Воображению, за годы перенявшему от маленьких пациентов тактику побега в страну фантазий, понравилась идея. Образ запотевшей бутылки никак не хотел покидать клетку ума. Вцепился клешнями, не пуская в реальный мир, где, между прочим, больная как-то подозрительно притихла. Карие глазки открылись шире, ослабшие мышцы окаменели. На манер дикого зверька, Вера мигом обратилась в чувства. Притаилась, прислушалась к себе костями, нервами. Несколько секунд её лицо хранило выражение глубокой задумчивости. Но вот ресницы задрожали, тело подалось чуть вперёд, а голова склонилась. Натяжение в животе оборвалось. Отрывисто заурчало. Вера вздрогнула, когда невидимые булавочки яростно закололи под диафрагмой.
– Вер?
Доктор старательно маскировал за утомлённостью гаденькое удовольствие от её нелепого испуга, причиной которого стал не он. Вера видит всё вокруг и не видит ничего. Жмурится, медленно моргает. Откидывается на подушку. Пятнышки на коже у тех, у кого она однородна по цвету, в большинстве своём выступают симптомом нездоровья. В обратную сторону иногда работает с конопатыми. Краснота лица – точки ярче, серость лица – точки бледнее.
Вера принципиально не косилась на отравителя, а вот он следил пристально. Будь у неё пистолет – спустила бы курок без всякой жалости. Беспомощная, сжала края одеяла, в момент из уютного ставшего тяжёлым и колючим. Хотелось выть от досады, но порадовать тем Филина она себе позволить не могла.
– Что, плохо тебе? – завуалированно позлорадствовал доктор.
Кровь отхлынула от мозга, потекла в брюхо. Жертва своего «демона», как по сценарию, стремительно утрачивала контроль над собой, и Филипп Филиппович всё же получил порцию нецензурщины в свой адрес. Глаза выдавали его внутреннюю борьбу с улыбчивостью. Неоправданно резко взъерепенилась её болезнь, пугающе жадно в эту самую секунду пожирала сантиметр за сантиметром. Обыкновенно первым спазмом мерещилась, вторым предупреждала, а дальше – подминала под себя катком. Великодушно давала отсрочку в минут десять-пятнадцать на принятие решения. На таблетку, на спасение бегством. А сейчас взбесилась. Дёрнула за все ниточки сразу, четвертуя свою «куклу».
Посыпает сухим льдом и обдаёт влажным паром. Вера, не соображая до конца, что с ней происходит, прикрыла лицо ладонями. Тут же отняла.
– Мне надо выйти.
Ноль реакции.
– Ноги… Отведи меня. Мне нужно… Быстро! Дай руку! – и протянула свою.
– Нет.
Прежде Веру не уничтожали одним только словом. Психолог смог. Отказ отсрочил боль на секунды, чтобы та схватила с новой силой. Карие глаза потемнели, наливаясь чёрным ядом. На потеху Филину больная рыкнула, да тут же приструнила его скромное веселье, рванув трубку капельницы. Никто не тянет морковку за верхние листочки, и Вера в полной мере испытала те ощущения, коих всю жизнь боялась. Кровоточащая рука прижалась к груди, тело перевалилось и мешком упало на пол. Матово блестнуло оставленное под кроватью эмалированное судно.
«При нём? Да не в жизнь».
Вера до последнего надеялась, что врач оттает. Сжалится. Пустое. Фыркнул:
– Посмешище.
«Всё равно. Всё равно. Всё равно».
Болезнь запрягла, шпоры всаживает под рёбра. «Лошадка» ползла по-пластунски к двери. Ноги бесполезным грузом тянули назад, а ладони, мокрые от крови цвета вишнёвой гнили, гладко скользили по линолеуму. Выход из палаты казался недосягаемым далёком. Без того приходилось через считанные секунды тормозить, сжиматься и царапать пол. Подстёгивала только паника.
«Сдохну. Сдохну», – шептали холодные губы.
Если бы. Вот же она, жизнь – живи, чувствуй. Неси ответственность за своё тело. Вера из кожи вон лезла, чтобы не стать названным «посмешищем». В который раз понадобилась помощь постороннего лица, такая простая. Тот, кто однажды клялся её оказывать всякому нуждающемуся, вещал из своего угла:
– Как ты сказала? Бунтарка?.. Ты настоящая трусиха, Вер.
– Ай! – В животе точно заворошило раскалённым железным прутом, – Да за что?!
– А действительно, за что? Зачем тебе твоя болезнь, Вера?
Слова доктора резали по ушам, ввинчивались прямо в подсознание. И голос его исказился. Голос из преисподней. Вспыхнул, чтобы сжечь заживо. Но отвечать ему больная не могла уже физически. Свернулась в клубочек, часто мелко задышала.
– Ты боишься. Всё твои страхи. Прислужница грёбанного позора. Так вот же ты – ничтожество! Тебе мало?
Вера прикусила язык и упорно поползла дальше.
– «Понимаете, доктор?» – Принялся пародировать женщину Филин, не делая чести автору реплики. – «Понимаете, у неё это с детства. Но ведь раньше и на волейбол ходила, и плавала! Бросила. Закрылась, озлобилась. Избегает быть на людях. Гулять далеко боится! Моя девочка мучается, доктор. Я не знаю, как ей помочь».
Она не видела, как Филипп Филиппович карикатурно развёл руками, зато слышала, как расхохотался. И маленькая радость от того, что мама назвала Веру так ласково, расплющилась под ботинком психолога. Он топнул больной ногой, поднимаясь с табурета.
– Где твоя совесть? Манипулируешь родителями, изводишься. Без яда травишься, лишь бы попить их любви, – соблюл многозначительную паузу. – Пора повзрослеть, Вера. Пора успокоиться. Мать не приласкает тебя. Слушай меня. Слушай, что я говорю.
Слова сыпались камнепадом, прибивали к земле.
– Что ты… Что ты сделал? – прошептала Вера.
– С ней? Ничего. Поговорил.
Желудок самопроизвольно сжался. Обронив булькающий глык, Вера принялась судорожно утирать кислую воду с губ. Та всё текла и текла, как и кровь из ранки. Прозрачные склизкие нити обвивали пальцы.
«Не донесла» – с какой-то мирной обречённостью приняла случившееся Вера. Как бывает, когда всю жизнь ждёшь воплощения потаённого страха. В минуте всё естество настроено на проживание момента. Все ресурсы пущены на дело, потому происходит как-то естественно, пусть и ужасно. Более того, единственный свидетель не делал вид – ему действительно было всё равно. Он работает с больными детьми, подобные глупости его не трогают.
– Я и с тобой ничего не делал. Да уймись ты, наконец!
Не подошёл, чтобы отшвырнуть дрожащую руку, тянущуюся вверх, к ручке двери. Подушечки пальцев пачкали горячей кровью прохладную сталь. После двух жалких попыток Вера сорвалась, со всего маху ударилась лицом об пол. Ей просто не хватило сил, но вывод сделала правильный:
«Запер».
Она опоздала уже давно. Тело, не справляясь с лихорадкой, самоочищалось. Слёзы текли, сознание сосредоточилось на животном, отсекая всё человеческое. Но то малое животное – страх опасности, бескорыстно оставило. Воспоминание, что сейчас в этой комнате Вера не то, чтобы не одна, так ещё и с Филиным, не дала поднять тяжёлую голову. Перспектива захлебнуться в луже желудочного сока куда заманчивее.
Филипп Филиппович, взявшийся буквально из ниоткуда, грубо рванул за шкирку. Больная успела только ахнуть, как приземлилась рядом, на спину. Взгляд обещал, что он её сейчас или пнёт, или наступит на горло. Но истинное презрение его сменилось сочувствием, как обнаружил косметическую травму. Предупреждал же – не нужно пытаться открыть дверь. Соскользнула, упала – кусочек резца откололся.
