bannerbannerbanner
Алмазная пыль

Анастасия Логинова
Алмазная пыль

Полная версия

Глава 4. Девочка и её монстры

Я знаю, почему продолжительность жизни в прошлом была такой низкой: люди здесь умирали от скуки. Дни мои тянулись неимоверно долго, и занять их было нечем. Ни компьютера, ни телевизора, ни даже чатиков в телефоне, чтобы пообщаться с друзьями. Будь у меня столько свободного времени в моем веке, я бы, конечно, занималась куклами – шила бы что-то, мастерила им парики или перерисовывала лица – увы, многие мои старушки в этом нуждались. Но здесь и кукол моих не было! Была Доротея, но других игрушек моя подопечная Надежда Георгиевна не держала.

Дошло до того, что со скуки я начала читать! Нашла в классной библиотеке заброшенный когда-то «Вий» Гоголя и принялась ломать глаза о дореволюционные «яти»…

Не то чтобы я не любила читать прежде – но какое уж тут чтение, если мне не всегда времени на сон хватало? В студенчестве я хотя бы в метро читать успевала, а когда пересела за руль, и от этого пришлось отказаться.

Работа гувернантки оказалась совсем не пыльной. Когда я просыпалась, подопечная уже была на ногах: одетая, причесанная и накормленная по обыкновению решала свои задачки или тихонько сидела, уткнувшись в учебник. С десяти до двух один за другим приходили ее учителя: то по словесности, то по арифметике, то по французскому, то по немецкому, то по танцам, то по музыке. Когда все они уходили, иногда мне удавалось с трудом (с очень-очень большим трудом) уговорить девочку спуститься в парк. При этом хоть раз уговорить ее выйти без учебника у меня так и не вышло. Заменить учебник на какую-нибудь художественную книжку не вышло тоже.

– Это ведь все не по-настоящему. Так не бывает, – полистав Жюля Верна, заметила Надежда Георгиевна. И взялась за задачник…

В парке снова-заново: она сидит читает, я брожу вокруг фонтана, разглядываю диковинные розу из хрусталя и от скуки даже пытаюсь дрессировать павлина. Именно там, пока я заставляла павлина дать мне лапу в обмен на припасенные с обеда орехи, я впервые заметила, что Надя, отвлекшись от своего учебника, за мной наблюдает. И тихонько улыбается.

* * *

Раз в два-три дня удавалось выскользнуть из дома на пару часов – для встречи с названым братцем. Шли мы обычно в кино, которое устраивалось или в залах театра, или, если было не особенно холодно, в парках прямо под открытым небом. Выяснить за прошедшие две недели мне ничего не удалось, но Яков не торопил.

– Есть новости? – неизменно спрашивал он первым делом, подавая мне рогалик в хрустящей оберточной бумаге или вазочку с мороженым. А внимание его, казалось, целиком занято действом на экране.

– Не-а, – отвечала я, дивясь, до чего же здесь вкусное мороженое. И рогалики вкусные, и вообще все. Украдкой вздыхала, что при таком образе жизни (на рогаликах без всякой физической активности) я не влезу ни в одни свои джинсы, когда вернусь назад. И просила добавку.

А потом наступали вечера…

Надя просила не тушить свет в ее комнате и засиживалась с учебниками чуть не до полуночи – теперь уже не от тяги к знаниям. Ей было страшно. Она не говорила этого прямо и не хныкала – но разве слова здесь нужны? И тогда я, сменив тесное платье на просторный халат, который уже привыкла называть по-здешнему «капот», приходила с книжкой в ее комнату, устраивалась в кресле, подобрав под себя ноги, и сидела так, пока не догорали последние свечи.

Тогда неизменно приходила Вера, та самая ma chérie tante – она, принципиально не замечая меня, заговаривала с Надей и сама укладывала ее спать. Мне в такие моменты полагалось молча ретироваться: я была им не нужна.

И все-таки ложиться спать я еще не торопилась… редкую ночь я не слышала плача или вскриков из комнаты девочки. Конечно, немедленно выбиралась из постели, хватала свечку (зажигать электрический свет не хотелось, чтоб не разбудить весь дом) и бежала в детскую. Как могла ее успокаивала, обещала, что Доротея никаких монстров к ней не подпустит, и вот-вот придет тетушка Вера. Девочка успокаивалась. Хотя, порой, совсем ненадолго. Бывало, что, как и в первую ночь, я засыпала в кресле рядом с ее кроватью, а уходила досыпать к себе уже на рассвете.

Вера, кстати, ночью не приходила никогда. Спала она, кажется, на третьем этаже, где плача и криков не слышно.

– Ей бы психолога хорошего вместо меня, – пыталась я как-то достучаться до Якова после такой бессонной ночи. – Девчонка так и вовсе с ума сойдет – целыми днями одна. Даже подруг нет, кроме этой ее куклы. Еще и тетушка… не нравится она мне. Будто для вида только квохчет вокруг, а реальной помощи девчонке – никакой!

Яков упрямо мотнул головой:

– Не все так просто. Обычным разговором по душам или тем, что в твоем веке называют «психотерапией» здесь не отделаешься. – Он помялся. – На девочке проклятье, Марго. И мы не знаем, кто ее проклял и почему.

Вообще-то я не склонна верить во всякого рода мистику, проклятия и потусторонние миры – но, черт возьми, пару дней назад фарфоровая кукла обозвала меня дурой, а теперь я сидела в платье с рюшами и смотрела премьеру фильма «Спартак» 1913 года.

– Ужасно, если так… – пробормотала я. – Так эти монстры на самом деле существуют?

Вместо ответа Яков с сомнением пожал плечами. И сразу спросил:

– Когда, ты говоришь, это с ней началось?

– Девочка утверждает, что, пока была жива мать, никаких монстров она не видела.

– Занятно. Возможно, что эти два факта связаны: надо тебе побольше разузнать о ее матушке, баронессе фон Гирс.

Легко сказать… я все еще кляла себя последними словами, что довела Надю до истерики тем разговором о ее кошмарах – а что будет, если начну расспрашивать о матери? Рисковать я не желала. Придется расспрашивать прислугу и выяснять все тайком, исподтишка.

А кого расспрашивать? Логичнее всего было поговорить с Верой – но с ней мои отношения сразу не заладились. Кто еще остается?

К слову, о Вере здешних нравах.

Невероятно трудно мне было привыкнуть к манере одеваться и, главное, к корсетам. А корсеты здесь совсем не те, что продаются у нас в отделах эротического белья. Этот был таким жестким, крепким и тугим, так впивался ребрами из китового уса, что даже через сорочку оставлял красные борозды на коже. В общем, в удовольствие я его носила разве что первые часа полтора. А на следующее утро, поглядев на это пыточное оружие, я посла его к черту, засунула подальше в шкаф и решила, что моя талия вполне хороша и без корсета. Тем более что платья и юбки, присланные мне с посыльным от «братца», сели очень даже ничего.

Покрутившись в то утро перед зеркалом, я даже решила, что никто и не заметит. Но не тут-то было.

Первой, разумеется, заметила Вера.

– Так значит, вы из этих… – она презрительно сморщила носик, будто унюхала тухлятину. – Поверить не могу, что Георгий Николаевич нанял такую как вы присматривать за ребенком! Чему вы можете научить Надюшу? Одеваться как развратная женщина?

Не знаю, как принято в этом странном мире, но у нас, на Красных комиссаров, 3, дамочку, назвавшую меня развратной женщиной, я бы легко и незатейливо послала в одно известной всем русским людям место. Невзирая на ее возраст и статус. Я была готова сделать это и теперь… только в соседней комнате за незапертой дверью сидела Надюша над своими учебниками. И если дамочке было все равно, что ребенок услышит безобразную ссору – то мне нет.

В противовес Вере я постаралась не срываться на крик, а ответила довольно спокойно:

– Я постараюсь все усилия приложить к тому, чтобы научить Надюшу, что ее личный комфорт всегда важнее того, что о ней подумают.

Вера громко усмехнулась:

– Да неужели?! – И сразу перешла в наступление, подняв перед моим носом сухой и длинный указательный палец: – Запомните, милочка, вы мне не нравитесь! Как только Георгий Николаевич вернется, клянусь, ноги вашей не будет в этом доме!

Слова, слова… Я усмехнулась, уверенная, что Георгий Николаевич уже никогда не вернется.

Как бы там ни было, нападки Веры я снесла и даже сделала это с достоинством. Но это было только начало.

Через пару дней после моего появления в доме фон Гирса, к нам явились первые гости. Некая госпожа Лобанова, которую Надюша покорно называла grand-mère3.

– Чванливая старая ведьма! – прошипела себе под нос Вера, с лестницы наблюдая, как grand-mère отчитывает Глашу, что та как-то не так приняла ее накидку.

Вера к ним так и не вышла, видимо могла себе это позволить; ну а мы с Надей вынуждены были приветствовать гостей в Гобеленовой зале. Лобанова явилась не одна, а с дочерьми (одна замужняя, вторая девица) и внуками. Дочери казались ничего еще – довольно милые особы, а вот сама Лобанова это что-то. Шумная, крикливая, вечно всем недовольная. Она привезла Надюше какие-то отрезы на платья совершенно диких расцветок и заставляла бедного ребенка переодеваться раз пять, чтобы выяснить, какой цвет ей больше к лицу. Ну и я крутилась вместе с Надей перед ними, чтобы придерживать как надо эти ее отрезы.

И каждые полминуты я ловила на себе косые взгляды и слушала смешки «милых» (как мне показалось прежде) барынек. Хотя в глаза мне они так ничего и не сказали.

В общем, на следующее утро я полезла искать злосчастный корсет… А потом позвала Надюшу, чтобы она мне помогла.

– Увы, корсет и правда не очень удобен, – тихо заметила девочка, довольно крепко натягивая шнуровку за моей спиной.

– Неудобен – не то слово, он отвратительный! – проворчала я.

– Тогда зачем вы его надеваете, Марго? – спросила Надя вполне серьезно.

А и правда – зачем? И тяжело вздохнула:

– Люди… Если отказываешься принимать их правила, Надюша, то они тебя заклюют. Легче согласиться, чем объяснять, почему «нет».

 

– И вы боитесь, что люди вас заклюют?

– Все этого боятся, глупышка, – я игриво растрепала ее светлые кудри.

– Вы странная, – отозвалась, в конце концов, Надюша. – Не только вы, а вообще взрослые. Не верите в монстров и призраков, говорите, что можете их прогнать – а обыкновенных людей почему-то боитесь.

– Боимся, – нехотя признала я. И, вздохнув, опустилась перед Надей на корточки. – Да, солнышко, взрослые и правда не боятся монстров. Потому что они слишком хорошо знают обыкновенных людей.

Позже, к слову, Надюша научила меня, как справляться со шнуровкой корсета без посторонней помощи. При некоторой сноровке это оказалось совсем не сложно.

* * *

Было и еще одно дело, с которым я тянула невозможно долго… И все-таки одним ранним солнечным утром в середине ноября, пока Надюша перечитывала свой учебник, я решилась.

В конце концов, после той памятной ночи Доротея ни разу не заговорила и не пошевелилась. Я даже начала подозревать, не привиделась ли мне хотя бы эта часть всего произошедшего безобразия? В общем, в это солнечное утро я впервые решилась взять Доротею в руки.

Ничего не произошло.

Я осмелела и, чувствуя на спине затаенный взгляд Надюши, стала внимательно осматривать куклу. Неспроста ведь именно она стала проводником в этот странный мир? Должно быть в ней что-то.

Но с виду кукла как кукла. Головка фарфоровая с прорисованными бровками, губками, румянцем. Глаза вставные – из синего стекла. Волосы человеческие. Рыжие, как мои. Руки и ноги у куклы были деревянными, а тельце мягким, тряпичным, очень плотно набитым… понятия не имею, чем оно набито – все-таки потрошить ее настолько сильно я не собиралась. А вот одежду: кружевную шляпку и такое же кружевное, цвета выцветшей розы платье, панталоны и чулочки я все-таки сняла. Сняла аккуратно, бережно, с тоской вспоминая всех своих красавиц, брошенных где-то очень далеко отсюда…

Про кукол подобного рода я кое-что знала. Вообще, правильно их называть бисквитными, а не фарфоровыми. Бисквит – тот же фарфор, только без глазури; не глянцевый, а матовый. Если добавить в него краску, то цвета можно добиться очень близкого к оттенку человеческой кожи. Отличный материал. До появления пластика, по крайней мере.

К слову, то, что тельце у куклы тряпичное, а не из композитного материала, который вполне уже использовался в начале 1900-х, меня на сей раз удивило. Неужели барон-ювелир на павлина разорился, а единственной дочке куклу купил допотопную да еще и, похоже, с рук?

Мысль еще не успела оформиться, а я уже схватила Доротею и поднесла ближе к окну, изучая ее тельце пристально и чуть ли ни с лупой. Пока не обнаружила на обтянутом тканью тельце фиолетовые выцветшие линии чернил.

И так и эдак поворачивая ее к свету, а потом и правда раздобыв увеличительное стекло, я все-таки смогла прочесть не очень уверенный детский почерк.

– Люба Шарапова… – без голоса произнесла я.

Именно так кукла была подписана. И вариантов, кем эта Люба приходится моей подопечной, совсем немного.

– Солнышко, – позвала я задумчиво, – скажи-ка, ведь твою маму звали Любой?

Тишина.

Я обернулась – девочка не смотрела больше в книгу, ее взгляд застыл где-то на уголке письменного стола. Молчала она долго, но вопрос мой явно расслышала. Оставив куклу, я подошла и села рядом. Без слов ждала, чтобы она ответила хоть что-то.

И девочка, наконец, прошелестела негромким своим голосом.

– Папенька не любит, когда говорят о маме. Марго, я не хочу, чтобы он и вас уволил – поэтому давайте не будем о оэтом.

– Хорошо… – растерялась я, не ожидая таких признаний. Смутилась, конечно, до крайности, но все-таки спросила: – Хорошо, не будем, но скажи хотя бы – это мама подарила тебе Доротею? Она? Клянусь, я не скажу ничего твоему отцу?

Кажется, целую вечность Надюша сидела без звука. А потом слабо кивнула. И сразу вскинула на меня полные мольбы глаза:

– Только не говорите папеньке никогда-никогда! Он заберет Доротею! Он все мамины вещи, все игрушки, которые она дарила, забрал… Забрал и увез.

* * *

Изверг какой-то, а не «папенька»! – негодовала я даже час спустя.

Ребенок и так осиротел, а он знать ничего не хочет о ее кошмарах, да еще и игрушки выбросил, что мать дарила. Интересно, он хоть заметит, если я вдруг заберу его дочь с собой, когда вернусь в свое время?!

Надя с учителем занималась в классной, а я выхаживала по Гобеленовой гостиной и все бросала гневные взгляды на портрет «папеньки». Зеленые его глаза мне теперь казались дьявольскими, как у Доротеи.

Но хорош собой, с этим не поспоришь… права Глаша. И все-таки его лицо мне не нравилось: все портила высокомерная усмешка, так здорово показанная художником. Неприятный тип, даже от нарисованного взгляда мурашки по коже. Ни за что бы не устроилась работать к такому, если б у меня был выбор…

Впрочем, смазливое личико «папеньки» сыграло свою роль: я начала искать оправдания для барона фон Гирса.

Может быть, он забрал игрушки, потому что его жена умерла от чего-то заразного? Боялся, что и дочь заболеет. Кстати, вполне вероятно. Насколько я помнила, еще даже элементарный пенициллин не открыли.

И только сейчас я задумалась, что ведь и правда не знаю, отчего умерла мать Нади, и когда именно она умерла… Нужно это выяснить – поспрашивать слуг хотя бы. Помнится, Глаша говорила, что работает здесь дольше всех; к ней-то я и поторопилась, убедившись, что до конца Надиного урока осталось больше часа.

– О покойной жене хозяин болтать запрещает! – отрезала Глаша, хотя я завела разговор тонко и очень издалека, как мне казалось.

Несмотря на внешность простушки, женщиной Глафира оказалась смекалистой, себе на уме и даже, порой, властной. Главным среди прислуги по документам считался седенький дворецкий а еще личный камердинер барона – но экономка Глаша сумела каким-то образом установить в доме матриархат. Запросто, не моргнув глазом, могла наврать обоим мужчинам, что, мол, это не она так хочет, это вечно отсутствующий господин барон распорядился – а раз они его распоряжений до сих пор не знают, то грош цена им, как доверенным слугам. Мужчины, мрачно переглянувшись, очень нехотя, но подчинялись…

Глядя на ее ловкие манипуляции, я даже нет-нет, но задумывалась – а так ли страшен черт (в смысле, господин барон), как его малюет экономка Глаша? Может, на самом деле он зайка и душка, а коварная Глаша нарочно чернит его имя?

Но это вряд ли.

– Да нет же, – сделала я честные глаза, – я вовсе не из любопытства спрашиваю, а потому что, если и правда Надину матушку звали Любовь – то и кукла, выходит, ее.

– Может, и ее, откуда я знаю, – отмахнулась Глаша. – Баронесса шесть лет назад упокоилась, перед самым Рождеством – а я всего-то три года здесь.

– А откуда тогда знаешь, что перед Рождеством?

– Так я ж в тот год, в 1907, через два дома отсюдова у барыни одной в камеристках ходила. Отлично помню, что перед Рождеством! А когда барыня моя померла, у господина барона как раз вакансия была открыта на экономку. Я и пошла проситься. Чего мне терять было? Думала, не возьмут, пошлют куда подальше… а оно вон как все. Третий год служу, повезло. Норов-то у господина барона крутой – но справедливый. Ежели все будешь делать как велено, то и сто лет прослужишь!

Что-то меня передернуло от перспективы ходить в гувернантках сто лет.

Все это время мы находились в погребе, и Глаша тщательно пересчитывала банки с соленьями, ни разу не сбившись, несмотря на мои приставания.

– Я вот думаю, – продолжала тогда я, – неспроста же барон отобрал все игрушки у девочки? Может, ее мать больна была чем-то? Тогда ведь и кукла, может, заразная… ты ничего про это не слышала?

Глаша бросила на меня быстрый и настороженный взгляд, но опять отмахнулась.

– Ничем она не болела – о том не беспокойся.

И заинтриговала меня теми словами еще больше. Отчего же умерла Любовь фон Гирс, если не болела?

– Она… не своей смертью умерла? – спросила я чуть слышно.

Глаша должна была знать. Обязана – раз работала в то время по-соседству. Только Глаша неожиданно разозлилась:

– Ты о себе не думаешь, так хоть ребенка пожалей! Выгонит же хозяин за такие разговоры и тебя, и меня – а ей опять к новой няньке привыкать?! И так каждый три месяца меняются! А все потому, что суют свой нос туда, куда не надо! Последняя, вон, вообще додумалась – на кладбище барышню повезла, на могилку к матери…

– И за это ее уволили? Но это… жестоко. По отношению к девочке. Она имеет право знать о матери!

– Имеет-не имеет – не наше с тобой дело! У нее отец есть, вот он ей и пусть рассказывает то, что посчитает нужным!

* * *

Разговор этот произвел на меня немалое впечатление. Я изводила себя самыми жуткими версиями, что же произошло с баронессой фон Гирс. Неужто ее и впрямь убили? И кто убил? Особенно мрачными мои догадки становились, когда я вспоминала слова журналиста Драгомирова о новом моем работодателе. Что барон вполне может кого-то похитить и даже убить. Может, он и правда маньяк? Ничуть не удивлюсь, кстати.

В свете этого выискивать что-то в его огромном доме, расспрашивать о его мертвой жене мне хотелось все меньше.

К слову, о Драгомирове.

Сперва я думала, мне показалось. Во второй раз я решила, что это случайность. Ну а когда в третий раз я увидела его из окна Гобеленовой гостиной, настырно сующего голову сквозь прутья в воротах особняка – сомнений уж не осталось. Он что-то выискивал и вынюхивал здесь – и вовсе не случайно стал свидетелем того, как его сестрица меня чуть не убила.

В тот день я как раз сидела у окна, опершись локтями на подоконник и наблюдая за странным журналистом. Раздумывала даже, а не взять ли мне его в сообщники по поискам информации о баронессе? Ведь он явно что-то знал!

А потом услышала хруст фарфора за своей спиной.

Глава 5. Гостиная Маргариты

– Маргарита! – позвал мерзкий тонкий кукольный голос. – Ты ведь знаешь, что нужно делать, Маргарита!

Кукла сидела в кресле напротив окна, и, чтобы добраться до двери, мне нужно было пройти мимо.

– Даже не думай! – предупредила она мое желание. Фарфоровое лицо неведомым образом исказила злобная гримаса, отчего мне сделалось по-настоящему жутко. – Ты выйдешь отсюда только затем, чтобы пойти в Гостиную Маргариты. Поняла?!

– Чью гостиную?..

– Маргариты! Надиной бабушки. Зала в левом крыле первого этажа, ты почти дошла до нее в первый же день – но испугалась и как всегда предпочла сбежать. Потому что трусиха и дура!

– Не обзывайся… – хотела потребовать я, только голос предательски дрогнул.

– В Гостиной Маргариты ты найдешь то, что ищешь, – не слушала меня Доротея. – И ты отправишься туда сегодня же! Ты и так потеряла уйму времени!

Справившись с ужасом, я только теперь сообразила, что она от меня требует: наплевать на запреты и пойти туда, куда ходить нельзя. А мне даже думать не хотелось, что я найду в потайной комнате этого дворца Синей Бороды. В оригинальной сказке глупая принцесса, помнится, не нашла там ничего хорошего.

И я вдруг осмелела:

– Прекрати указывать, что мне делать! – я робко шагнула вперед. – Ты кукла всего лишь… А может, ты вообще плод моего воображения!

А потом я осмелела настолько, что, зажав уши, поскорее обогнула кресло и бросилась к двери. А там уже, захлопнув за собой, решила, что и впрямь глупо бояться куклы. Да без моей помощи она даже выбраться из этой комнаты не сможет!

Это немного приободрило. Я оправила платье, пригладила волосы и поторопилась в классную, где вот-вот должна были закончиться занятия у Нади. Двери классной и правда были уже приоткрыты – только учителя внутри я не увидела.

Надюша сидела на ковре возле письменного стола и, глядя в пространство, неслышно с кем-то переговаривалась.

– Не трогай ее! – долетела до меня единственная фраза. – Она не такая как все, она смешная и добрая!

Потом Надя надолго замолчала и склонила голову.

– Хорошо, – не услышала я, но прочитала по ее губам…

* * *

Конечно, дьявольская кукла и часа не просидела взаперти: маленькая хозяйка всполошилась из-за пропажи, сама разыскала Доротею и после, даже отправляясь в музыкальный салон для занятий музыкой, взяла ее с собой.

Слушать, как Надя играет, я любила. Обычно моя подопечная, прежде чем сесть к роялю, шла вдоль шкафа с пухлыми нотными тетрадями, касалась пальчиками каждого из корешков, будто здороваясь, и неизменно спрашивала у меня, что бы я хотела послушать.

– Ту песенку Шопена. Двадцатую.

– Двадцатый ноктюрн до-диез минор?

Подопечная всегда с такой забавной серьезностью поправляла меня, что я просто не могла лишить ее этого удовольствия. Надя никогда не брала ноты к двадцатому ноктюрну – она знала его наизусть. Долго и величественно устраивалась за роялем, упиралась туфелькой в педаль, а потом ждала терпеливо, пока я подниму тяжелую, пахнущую лаком крышку. Мягко, но уверенно клала руку на клавиши: сначала правую, затем левую.

 

Я ничего не понимаю в классической музыке. Но двадцатый ноктюрн полюбила – лишь потому, что его любила Надя. Пока она играла, я обычно, отвернувшись к окну, рисуя пальцем узоры на стекле, смотрела на черные воды Мойки и думала о всяком. И о Наде, и о ее несчастной матери, и об отце-эгоисте, и о своей дурацкой жизни. Я никогда столько не думала прежде – времени не было. У меня никогда ни на что не было времени.

Я хотела уж и в этот раз пристроиться к любимому окошку – но у окна Надя посадила Доротею, и кукла теперь с укором глядела на меня из-под ресниц. Я отпрыгнула оттуда, как ошпаренная. И от греха подальше встала у Надиного рояля, как будто ей требовалось переворачивать нотные страницы.

Я стояла так и смотрела на ряд портретов на противоположной стене.

Найти изображение Надиной матушки я уже отчаялась («папенька», похоже, все до последнего уничтожил), а здесь, кажется, висел портрет Нади. Так я думала до сего дня. Большие детские глаза, светлые кудряшки, вздернутый носик. Только минут через пять разглядывания я осознала, что девочка на портрете, хоть и безумно похожа на Надю, – гораздо старше.

– Солнышко, а это кто? – без затей спросила я.

– Это? – Надя перестала играть и обернулась. Пожала плечами: – ma douce tante Kiki4.

– Тетушка Кики?!

Еще не веря догадке, я подошла ближе, чтобы рассмотреть в упор. И осознала – да, это и правда Кики, девица, что сбила меня на авто в первый же день моего здесь пребывания.

– Папенька говорил, что Кики здесь пятнадцать лет. Я очень похожа на тетушку, правда?

– Правда, – не могла не согласиться я.

Значит, Кики – сестра барона фон Гирса. А раз журналист Драгомиров сам назвался братом Кики, выходит, он брат и барону? Ну да, у них даже отчества совпадают, оба Николаевичи. Интересное кино.

Надя уже давно отвлеклась от игры, а я живо прошлась вдоль портретной галереи – но никого похожего на Драгомирова не нашла. Был, правда, один седенький господин с очень похожими прозрачными глазами и такими же тяжелыми надбровными дугами – но тот уж совсем старенький.

– Mon arrière grand-père, – сообщила Надя, ходившая за мной хвостиком.

– Чего?

– Вы совсем не знаете французского, это непорядок, – с укором покачала головой Надя. – Это мой прадедушка. Карл фон Гирс, знаменитый ювелирных дел мастер. Весь Петербург его знает, Марго. Он построил этот дом.

Ах вот оно что. И монограмма «KG», что изображена и на дверных ручках, и на воротах – это его инициалы.

– Он немец, получается?

Надюша кивнула.

– И моя бабушка Маргарита, его дочка, тоже была немкой. Только она приняла православие и стала русской, а потом вышла замуж за дедушку и стала зваться Драгомировой. Только потом она с ним развелась – и снова стала фон Гирс. И она фон Гирс, и papa, и Кики. – Помолчала и добавила: – и дядюшка Гриша тоже фон Гирс – только об этом никому-никому нельзя говорить, Марго!

– Я никому не скажу… А papa и дядя Гриша в ссоре?

Надюша печально кивнула.

– Я видела его только однажды, очень давно. Но про дядюшку много рассказывает Кики. Говорит, он хороший, просто поссорился с папенькой, а я здесь не при чем.

Может, я и смогла бы расспросить Надюшу получше, но пришла ее учительница и велела девочке сесть к роялю. А я вернулась к излюбленному окошку: журналист Драгомиров, прислонившись к перилам набережной Мойки, задрал голову вверх и смотрел, кажется, прямо на меня.

* * *

– Доротея… – Надюша ахнула, сразу всполошилась и я. – Марго, она пропала… Ведь только что была здесь! Марго, где она?!

А я сама не знала, что сказать: кукла больше не сидела в кресле возле окна. А дверь из музыкальной гостиной чуть приоткрыта… Едва не наступив на подол платья, я бросилась в вестибюль. Тоже пусто. Зато в другом конце вестибюля, прямо напротив, имелась дверь, перекрывающая левое крыло первого этажа.

Именно за этой дверью находилась гостиная Маргариты, куда принуждала меня пойти Доротея…

– Солнышко, отправляйся к себе, – велела я сколь могла спокойно, – пообедай и приступай к урокам. А я найду Доротею, честное слово найду! Только не вздумай реветь!

Надюша, у которой и правда глаза уж были на мокром месте, закивала часто-часто и, оглядываясь, все-таки ушла.

Когда просторный вестибюль опустел, я прошлась по периметру, заглядывая во все углы, за кадки с пальмами и за плотные портьеры. Для отчистки совести. Потом несмело шагнула к дверям в левое запретное крыло и нажала на ручку. Заперто.

И все-таки я знала, что Доротея там.

Я сквозь зубы чертыхнулась от бессилия. А потом, осознав всю глубину своей проблемы, чертыхнулась уже и в голос.

Вот мерзавка! Решила не мытьем, так катаньем меня взять. Ведь теперь, когда Глаша или кто-то из ее горничных найдет куклу, то мигом решит, что я ослушалась запрета. А еще и девочку отвела куда не надо, раз там ее кукла. И мне не хотелось даже воображать, что будет, если куклу найдет сам барон, некстати вернувшийся!

Неужели мне придется туда идти, чтобы ее забрать?..

И как я это сделаю, даже если захочу?

Впрочем, если Доротея каким-то образом туда проникла, то, наверное, смогу и я. Еще через минуту я кое-что вспомнила и поторопилась обогнуть парадную лестницу: позади нее имелся выход на открытую галерею, выводящую прямиком в сад. Теперь я уж знала, что галерея эта тянется вдоль первого этажа, и по всей протяженности ее есть окна – высокие, до самой земли, которые горничные время от времени открывают для проветривания. Одно из таких окон я приняла за выход, когда спасалась бегством в первый день своего здесь пребывания.

Было окно открыто и теперь.

А на подоконнике лежала маленькая тряпичная роза из шляпки Доротеи. Вот чертовка, еще подсказки мне оставляет!

Но деваться некуда. Я подобрала юбку, чтоб удобнее было перелезть, шагнула – и оказалась в тесном коридорчике. Потом знакомые пальмы в кадках и вот оно, запретное левое крыло Дворца Синей бороды. Аукнется мне это еще, ох, аукнется…

– Доротея, мерзавка, немедленно выходи! – позвала я громким шепотом.

Тишина.

Зала эта, которой я так мало внимания уделила в прошлый раз, теперь поразила меня бьющей в глаза роскошью. Кричащей роскошью. Сперва я даже подумала, что все здесь из золота – стены, потолок, пол, изящная тонконогая мебель. Все искрилось и переливалось мягким желтым цветом. Позже пригляделась: нет, не золото – янтарь. Тонкими его пластинками кто-то с величайшим усердием выложил узоры на стенах: желто-коричневые розы. И узоры эти мастерством своим превосходили даже саму красоту поделочного камня.

«KG» было выложено тем же желтым янтарем по центру стены. Карл фон Гирс. Разглядывая обстановку, я ненадолго даже забыла, зачем пришла. Впрочем, я постаралась взять себя в руки и грозным шепотом позвала Доротею.

И снова негодяйка не отозвалась.

На трех стенах гостиной, меж тем, располагалось три двери. Одна, нужно думать, вывела бы меня обратно в вестибюль; вторая, куда я с перепугу ткнулась в первый раз, снова была наглухо заперта, а третья – огромная двустворчатая дверь, оказалась открыта.

Вторая зала поразила не меньше. Стены, пол, величественные колонны, огромный камин были здесь не янтарными, а пестрили всеми оттенками красного, прорезанного тончайшими белыми прожилками. Яшма? Для верности я приблизилась к стене и положила на нее ладонь – холодная, каменная, идеально гладкая. Вензель «KG» здесь располагался в центре выложенного мудреными узорами каменного пола.

Странно здесь было. Ни соринки, ни пылинки, свежо и чисто – но столь тяжелая и неприветливая атмосфера витала в воздухе, что хотелось бежать без оглядки. Все торжественно и печально. Как на кладбище. Если первая гостиная источала солнечный свет, то эта сеяла тревогу. Я скорее пересекла залу и распахнула следующие двери.

И не смогла решиться даже переступить порог.

Карл фон Гирс, сделавший первую гостиную янтарно-желтой, а вторую яшмово-красной, эту почти полностью отделал угольно-черным камнем. Обсидиан? Прожилки в черном камне кое-где отдавали голубым или красным – будто камень светился изнутри. Манил и обдавал могильным холодом. Если и была в этом красота – то дьявольская. Мне не хотелось даже звать Доротею, не хотелось задерживаться здесь ни на минуту; лишь потому, что приметила очередную двустворчатую дверь в конце залы, я шагнула на скользкий пол и преодолела комнату почти что бегом.

3Бабушка (фр.)
4Моя милая тетя Кики (фр.)
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru