Алёшка Емельянов
Битум
прыщавые морды домов,
пронизаны пылью, дымами,
ошпарены солнечным днём,
осеяны стружкою вьюги.
Обрюзгли. Причёсок стога
из шифера. Будто бы слуги,
кулачены бурей в бока.
И всклочены слева и справа
пальто их, что тёрты, грязны.
Щетины фундаментов ржавых
наростами мха поросли.
Скрипящие гнутся в поклонах.
И вшами тут крысы снуют.
Сияют нарывы балконов,
капелью разорванно льют.
Дряхлеют, воняя чуть прело,
открывши беззубые рты.
Подтёки слюны плесневелой
впитались в подгубные рвы.
Шнуров-вен вздуваются гроздья
и лампочек гаснут зрачки.
Таблички отплюнули гвозди,
роняют названия, значки.
А раньше румянились щёчно
кирпичною кладкой основ.
Теперь – остареюще-жёлчны.
Мир – дом престарелых домов.
Захоронение
Не надо гвоздей и стучаний,
и рёва в несущем пути,
и криков о боли, скучаньях.
В покое желаю сойти
я в низшие, хладные низи,
откуда когда-то пришёл,
где стану скелетом и слизью,
где будет без зла хорошо,
где будет так тихо-претихо
среди оземлённых корней.
И будет знамением лиха
шуршанье ползущих червей.
Штыкните лопатами вскоре
бесслёзно, ведь к Богу иду.
Жаль только, не видел я моря,
но сверху на синь посмотрю.
И, взявши себе передышку,
насыпьте бугристую твердь,
оставьте чуть сдвинутой крышку,
чтоб душка смогла пролететь…
Врач и он
Ты не родился. Знать, так надо.
Не надо миру вдов, бойцов,
да и вокруг так мало лада,
полно бед, девушек, юнцов,
да и поэзии не место,
от прозы всем ещё больней,
и есть кому заквасить тесто,
кому убить, доить средь дней.
И без тебя тут есть идеи,
и класс, что ты не средь земных,
и не зачислился в злодеи,
не стал ненужным и больным,
и камнем, целью для побитий,
поленом для чужих костров,
не задушился связкой нитей
от горьких лет, без дел, даров.
Непоявленьем дал возможность
пожить другим, не сделал схизм,
и не впитал дымы, порочность,
иль этим спас кому-то жизнь…
И нерожденье – ляпка божья,
как с Евой и Адамом, – грань
везенья, иль случайность, может,
иль тайно-скрученнейший план?
Земляной червь
Съедаю ниточку за нитью
подземных веток и кустов
ствола, и жажду плотной сыти
средь аппетитнейших ростков.
Они сочны. Не стали пнями.
Тут только сыро по ночам,
как и весною, октябрями.
Песочно и темно в очах.
Зато нет птиц и капель яда
и зимней смерти средь оград, -
вещал упавший про расклады
ко мне в кишащий мраком ад, -
что в небе солнце (да какое!),
и что из гусениц чудных
вдруг появляется такое,
что машет красками ржаных
и белых, синеньких узоров,
что разных вкусов, цвета, форм
висит еда, и есть ликёры
из застоявшихся; есть хор
поющих птах, сверчков невидных,
что много тли, иных невест,
что видел стопки капсул винных,
но он жилец не этих мест;
что наверху вкуснее почки,
листочек каждый жилист, спел…
Одним – плоды, другим – цветочки.
Темь подземелья – мой удел.
(А мой же гость ослеп, прижился,
забыл гурманность на сорта,
и как сентябрь задождился,
предстал обедом для крота)…
Одухотворённая
Тьма надвигается тише и гуще,
краску заката окрасив в свою.
Волосы наши, как взбитые кучи,
трогает бриз, наклоняя ко сну.
Занавес-веер и складки одежды.
Кухонный кубик просторен и мал.
Я б не заметил подобного прежде,
но вот с тобою о многом узнал:
людях, про их неуменья и шоры,
и о нагреве земного ядра,
и об оттенках багряных и жёлтых
старого солнца, о быте крота,
жизнях цветочных, плантациях чая,
звёздных падениях, фауне, льде
и о моторах, что диски вращают,
даже о росте седин в бороде,
и каким запахом дарятся волны,
божиих сущностях в тысячах лет…
Жёлтую вечерю праздно тут полнят
кофе, любовность и дым сигарет…
Просвириной Маше
Детдомовцы
Сырой, простреленный курятник
под злым присмотром диких лис,
забытый Господом дитятник
с пустым корытом, чей худ низ.
От зла, пустот сбежали крысы.
Смешались числа в вязкий ком.
Тут вши колючие изгрызли
пушинки коек, поры кож.
Тут лишь игрушки в такт ласкались,
хоть все засалены в годах.
Для всех иконами назвались
тюремных нравов господа,
что их ведут к полётам мнимым
уже бескрылые тела,
как жирно-траурные мимы,
сироты – в днях учителя.
Тут безродительный ребёнок,
познавший голод, тягло бед,
седой, заклёванный цыплёнок
с пелёнок ищет счастья свет…
Патриархат
Ты должна быть живой,
всепослушной, моей,
и рабой ломовой,
мастерицей средь дней,
эротичной в ночи
и монашкой с утра,
не искать ста причин,
чтоб отсюда удрать.
И пускай я не царь,
для тебя я – король,
не богат ум и ларь.
Твоё счастье, не боль.
И пусть сед и пузат,
весели и балуй,
и хвали даже зад,
и не спорь, не лютуй,
не стони, не реви,
и мой орган лишь знай,
и за замок прими
сей старинный сарай.
Вот такой вот устой!
Будь готова в Тартар.
Ты навеки со мной,
как имущество, дар!
Блуждания
В тропических дебрях плутаю,
в постройках, забытых лесах,
и сразу же будто бы таю,
но вновь появляюсь в кустах,
и снова шагаю в пролески
по щёткам опушек, лугов,
с собою, округою честен,
пространен в широтах снегов
и тихих, песочных нагорьях,
и в зарослях ив, камышей,
за панцирем древных подкорок,
в оврагах и в норах мышей.
Гуляю забывши, забыто
порогами горок бреду
и вижу оврагов корыта
и листья, и стебли в цвету,
и слышу все звуки, беззвучья,
брожу меж косматой среды,
как рисина в лохмах кусучих
чужой и сырой бороды…
Население таверны
Тут лязгают хамски майоры
икрою без хлебных краюх,
бандиты похабною сворой
и дети потомственных шл*х,
неледи, былые принцессы
и геи с намёком "минет",
гнилые бродяги, повесы,
пьянчуги в опившести лет,
хабалки с сырым подбородком,
голодники с дюжиной чаш,
порою писатель так кротко
углы подпирает, как страж,
и зелень дурных солдафонов,
пучки малолетних дельцов,
юнцы, зря галдящие хором,
трудяги с чинами отцов,
зовущие рты куртизанок,
и стайки задиристых нимф,
цыган и цыганок вязанки,
святые, пропившие нимб,
и инок, не встретивший Бога,
торговцы, скопившие жир,
вино, несмолкаемый гогот…
Плебейское зрелище, пир…
Факторы жизни
Прошедшие мимо собаки
и сытая стая волков,
отсутствие нрава рубаки,
невзятие в войско полков,
сонливость, смирившая тягу
отправиться в тур, на парад,
где давка и вирусы, крахи
иль бешеный взрывчатый гад,
и печень, прогнавшая яды,
таблетка, унявшая боль,
и гонщик, промчавшийся рядом,
и вышедший ртом алкоголь,
отрезанный вовремя палец,
несказанный вовремя спич,
от пули закрывший вмиг старец
и мимо упавший кирпич,
врагов победившие предки,
факт, что не шахтёрим слюду,
совсем неглубокие реки
и стойкий настил на пруду,
невсходы на древние горы,
на трапы, на кран, этажи…
Мы – взрослые дети, которым
позволило что-то тут жить…
Нутро городов
Чадящие дымки заводов,
трухлявые шпалы, басы,
цементами сыплются своды,
как будто песочны часы,
каблучные гильзы, оладьи,
заразы бараков смердят,
зеркалья белёсых окладов,
органами трубы гудят,
из сблёва цветные лепёшки
особых (двуногих) зверей,
над кучей барачною мошки,
тождественность туш и дверей,
машины туманят горчицей,
текущие язвы дерев,
и в рытвинах блинные лица,
и птичий охрипший распев,
и запахи плесени с луком,
гнилых перегаров, сырых,
монеты заржавленных люков
и крышек златисто-пивных,
томительный бег наклоняет,
оплётки-жгуты, провода
века городок заполняют,
где платная пища, вода.
Столбы – Вавилона опоры.
Бетонно-стекольчатый лес
с двуногою фауной, флорой…
Всем правит, наверное, бес…
Движение
К работе неёмкой и скучной
бегучесть толпы в пустоту,
из коей (набитой и душной)
несутся в домов простоту.
К заботам, весельям, покою
стремится рождённый с основ.
И роль от царя до изгоя
играется цепью часов.
И стен наполняя сосуды
своим переливом из них,
всё множат обид и дел груды,
и меньшат дыхательный миг.
Движенья – приливы, отливы
для творчества, дел, новостей -
стремлённо, забвенно, пугливо
вперёд и назад до смертей…
Вращается кровь, помогая,
решая игры новый кон,
и в поисках очи моргают,
пока не отыщут свой сон…
Закатывание монеты
Златистый диск монеты
магнитит пласт лесов,
сводя к закату лето,
пруты и пух кустов.
Клубясь, рыжеет небо
на розовом холсте.
Чуть синь над низким хлебом.
Сникает мазь кистей.
Смолкают щебет, шорох -
сонлив любой вокруг.
И вечер так недолог.
Ржавеет сочный круг
и тучится окружье,
хмуреет полотно.
Легко так иль натужно
закрыл Господь окно?
На водной глади кольца.
Луна – глазок иль лаз?
Вмиг дешевеет солнце,
прохладно серебрясь.
Его богатство тает,
темнея по кайме,
и вижу вдруг хрусталик
в чернисто-хвойной тьме.
Fighter
Не просолиться, век плавая в море -
значит иметь лучше ум, чешую,
что, как бронёй, ограждают от горя
юркую рыбу в привыкшем строю.
И не попасться ловцам и акуле -
значит быть лучшею в битве, волне,
мехом гармони распахивать скулы,
мчаться, иль прятать себя в глубине.
Свежая, жильная рыбка вкуснее,
чем горьковато-аморфная суть.
Я говорю, пузырясь, всё яснее:
"В водах и стаях отчаянным будь!"
Силы с годами намерены таять
средь одиночества, глаз и борьбы,
но пусть моя трёхсекундная память
не соизволит сей слоган забыть!
Positions
Место пустому – на свалке
(– это ж скажу про людей),
пламя – для высохших палок,
веток без пышных теней.
Место девицам – в борделях,
низколетящим – в сачке,
слабым и мёртвым – на мелях,
глупым – на голом крючке.
Хоть дик, порочен, прожорлив,
в ад человеку нельзя.
Жариться диким обжорой -
это животных стезя.
В зимах не водятся грозы.
Каждому – время и час.
Хоть и цветок жив в навозе,
пчёлы к нему не летят.
Сделаны планы и схемы.
Лодки для рек, не небес.
Всё для работы системы.
Каждому – мера и взвес.
Выверен образ, зазоры,
розданы роли и срок.
Фауне, камню и флоре
нужен полезнейший прок.
Служат детали удобству.
Старым не место в строю.
В той ли позиции, свойстве
я в этом мире стою?!
Частицы песен
Твори рыжей щепкой звучанья,
все души пронзающий звук,
и с чёлки стряхнувши скучанья,
гони хладь от ищущих рук.
Пусть рифмокруженье завьётся
пуховою вьюгой, дождём,
и каждая нить изойдётся
мелодией ночью и днём.
Пусть падают буквы на крыши,
как градинки, искры огней.
Пусть замерший город услышит
творенье живое во тьме!
Пусть каждо-упавшие ноты
весною ростками взойдут,
а улицы, люди, высоты
всепышно, цветно расцветут.
Услышавших выдохнут лица,
взметелит пыльцою мотив,
что будет извечно плодиться
сезонам, беде супротив…
Кире Покровской
Обрушения
Однажды всё падёт:
империи и семьи,
и полюсный весь лёд,
берёзовые серьги,
приверженцы добра
и бусины в колосьях,
со стен дырявых бра
и гроб с сырых полозьев,
все связи и мосты,
дома, хребты в поклонах,
ведь рухнули, застыв,
столбищи Вавилона;
и канет дружба вниз,
все свадебные клятвы,
царей, деревьев жизнь,
что были ненаглядны;
и память, боль, мечты,
все идолы, лавины
и звёзды, я и ты,
герой, мулла, раввины,
терпение вдовы…
Голодным, алчным мало.
Зам. Бога по любви
однажды так распяли…
Похожесть
И вектором мечтаний,
раздачей чувств, тепла
без алчности, метаний,
желаньем чуда, благ,
чтоб ярче труд вершился,
чтоб грусть была мертва,
чтоб саван нам не шился,
и им была листва,
чтоб не было тут в рясах,
коронах, латах всех,
чтоб кости, дух и мясо
без боли жили век,
чтоб был покой Эдема
и дружба фаун, флор,
объятья душ и дермы,
рост трав, умов и гор,
чтоб в водах жили рыбы,
чтоб конь был сыт овсом,
и чтоб пустели дыбы,
и грёзой про всё-всё,
отметками на коже,
что в нас любовь и лень
с тобою мы похожи,
как гиацинт, сирень.
Почва
Привалена тяжестью зданий.
Не дали ей вволю рожать
и чувствовать деток касанья.
Под пашней закатанной мать.
Не может погреться на солнце.
Потливо в каракуле спит,
как старо-морщинные горцы,
что в чёрное небо глядит,
в котором не птицы, а черви,
и корни, совсем не лучи,
и рядом гудящие нервы
железных туннелей, мячи,
как будто её схоронили
с игрушками, выстроив речь,
святым фараоном средь пыли,
от зла чтоб, копаний сберечь.
Порою она ль громыхает,
вздуваясь, взрываясь водой,
провалами вниз опадает
распад её трупа, с бедой?
Не стала не лугом, не лесом,
не ест её деточек тля.
Накрыта асфальтовым прессом
погибшая год уж земля…
Ночник
Светильник – радуга ночная,
луна, фонарик на стене,
где штамп лианы, не качаясь,
мечтает снова о весне,
визитах бабочек и змейках
и о прилётах певчих птах,
но накормить их не сумеет
рисунком зёрен днём, впотьмах.
Застывший образ всё бледнеет,
не вянет, как и не растёт,
и хоть зимой чуть леденеет,
но жив, всегда в тиши цветёт.
Он выгорает чуть от солнца,
и полоса блестит от рук,
что трут в опоре об суконце,
запечатлев клоненье мук.
Стена – обман природы гадкий.
Коль гладь задвижет стебельком,
то разойдутся швы и кладка,
то человечий рухнет дом.
И оттого всё здесь смиренно,
без ароматных веток, чар.
Среди эдемских кущ извенно
однажды выйдет в холод пар…
Овуляция
Сомкнусь с тобой в касанье,
ведь ты меня ждала…
Двух жаждущих свиданье,
слиянье, вар тепла.
Вершится акт творенья
среди вселенских тем -
мельчайший миг внедренья,
труда, любви двух дерм,
двух душ пришедших к чуду,
нашедших счастье, жар
и лоно как посуду
для спайки генных чар.
Мы будем в вязком поле
ваять наш дом, узлы.
Мы выделим любови,
чтоб к нам не заползли
хвосты, что также пели,
как я. Сторонних бель.
Не давши повод, щели
для вражьих сплетен, дел,
срастёмся общей ношей,
родимся, свет даря,
создав из влаги, крошек
героя, мать, царя…
Лица зверей
Мы все – животных лица
с повадкой кур и птиц,
свиней, макак, лисицы,
удавов, львов, куниц,
собак, лишённых леса,
свободных, злых волков,
и козье-рьяных бесов,
с именьем лап, клыков,
подковами иль клювом,
с природнейшим нутром.
Живём чутьём, по буквам
одни, вдвоём, гуртом.
Средь пастбищ, нор гуляем
меж гнёзд и старым пнём,
и тех, кто дробь пуляет
и точит нож, копьё,
капкан и сеть готовит
чешуйным, шерстяным.
Для клеток, кухонь ловят.
Всё то – удел земных.
Машонце
Светлистая, ясный подарок,
воздушнее плавных лучей,
спелейшее диво нектара,
что рушит смолистость ночей.
Дарящее тёплость живую.
Порою, нагревшись, лучусь.
Мечтаю под ним и бытую,
и ночи совсем не боюсь.
Искомый союз, единение
в потоках хрустящей зимы.
Теряюсь, творя омовенье
под светом святой бахромы.
А лучики – сок мандаринов,
летящий бесцветно на нас,
деревья, детей, исполинов,
на реки, сподвижников каст.
Без устали льёт благодати
простейший, всеумственный шар,
чьё даже молчание кстати,
чей щедр раскидистый дар,
чья милая, сладкая нежность
вживается в горы и мех,
чья светлость живёт безмятежно
под плёнкой прикрывшихся век.
Просвириной Маше
Оборотни
Порою живёшь и не знаешь,
кто рядом в избушке такой,
а голову вскинешь, чуть взлаешь,
тогда их изведаешь вой,
и рыки, плеванья невежды,
молчащие будто века.
Которые блеяли прежде -
теперь отгрызают бока.
Иль снимут привычные шкуры,
все когти, клыки обнажат,
и роли Незнайки и Дуры
откинут, орлами вскружат.
Иль стоит покинуть болото
полётом иль даже ползком -
ощиплют крылатье, проглотят,
измажут наветным мазком.
Изведаешь ругань и плети
от ранее скромных, святых.
Добыча, стремящая к свету,
отвратней забот, тем любых.
Гниющие перья врастают
в покровы и кости, сердца…
И коли птенцы не взлетают,
пингвинится воля борца…
Свобода – есть раны и пробы.
Познаешь паденье ль успех.
Послушать – остаться в холопах,
сбежать – то отречься от всех…
Мартовский дождь
Ах, волны, ряби крыши,
фонарь моргает в сад!
Грудина влагой дышит,
которой полон март.
Снега весенне тают,
что дым впитали, грязь.
Собаки броско лают,
смотря в заборный лаз.
И струйки вниз сбегают
травинками в степях.
Ручьи, что вниз стекают,
вобрали снег в себя,
все крошки, смех и драмы,
следы, клевки пичуг…
Зимы минувшей память
впитать сейчас хочу:
всю радость, кинотеку
из кадров лиц, машин,
как гены, сок молекул
собрать в кувшин души.
Они, как буквы, ноты,
войдут в дух налегке.
Чтоб миру дать красоты,
смешаю их в прыжке.
И позже выдам песню
под струны, шум мехов,
и выкричусь я вестью,
коктейлями стихов.
Пока ж я под навесом
на брызги тьмы смотрю,
по-детски с интересом
с карниза капли пью…
RhythmsofMoscow
Оконных пикселей сиянья.
И мчатся прытью на обгон
в условном гоночном скитаньи
сердца и нервы в новый кон.
Дуэли тел, умов всеместны.
И старт покрышками изрыт.
Сегодня первый и известный,
а завтра – загнан и забыт.
Невидный финиш, суть награды!
Но испытать судьбу хотят,
пройтись парчово на параде
блатные выводки ребят.
Отмахи флагов или выстрел
дадут к забегу знак, сигнал,
и понесутся резво мысли,
бездумья, жаждая финал.
Лягаясь, требуя дороги,
сбиваясь в кучу в толчее,
срезая шины, дверь, пороги,
держась за хлястики вещей.
Герои ралли, общей своры,
не видя зайца, путь, костей,
несутся вдаль, снося опоры
и всех соперников, гостей.
На сей животный гон, сминанья
и вопли, драки, хруст и шум
я без клыкастого сверканья
безного, каменно гляжу…
Гуляка
Смахнув, сцарапав грусть
мочалкой, щёткой, камнем,
ночную липкость уз,
хочу стать прежним парнем,
без тяги ранних нош,
эмоций от занятий,
амбре девичьих кож,
частиц былых объятий,
и пота от работ,
и брызг воды шампанской.
Отмыться б от блевот,
пинков, продажной ласки,
найти б мошну, ключи,
отчистить грязь с ботинок,
внедрить в глаза лучи,
забыть кабак, блондинок,
зашить торчащий клок,
прибить каблук от танцев,
и сжечь блокнотов слог,
зелёнкой смазать пальцы,
отдраить душу, стать,
как фрак для юбиляра,
и в новом дне предстать
предельным экземпляром.
Дворовая галерея
Висят прищепки-бусы,
кусая чуть бельё,
и держат парус русый,
иных вещей сырьё.
Промеж стволов обоих
протянут вялый трос.
Виднеются пробои
от пушек или гроз
в пододеяльной глади.
Раскрытый крест рубах,
листы цветочный клади
зажаты в их губах
цветных, местами серых,
их не пуская вниз.
Весь ряд узорный, целый
колышут ветер, бриз.
Развес картин прекрасен
от детских до кривых
и ветхих, но вот глазу
приятных и живых,
несущих штамп историй,
и близких испокон…
Порою путь к ним торю,
даря смешок, поклон.
За парусом куст розы,
полотна галерей…
Корабль их привозит
однажды в тройку дней.
Alcoman
Открыта пробка и глотками
вливаешь вкусность в рот скорей.
И вот уж злость цветёт ростками,
и рвутся звенья дум, цепей.
Спадает мрак, тоска, намордник,
выходит такт из умных фраз.
И вот уж ты греха поборник,
десяток радуг в паре глаз
сияют плавно, цвет сменяя,
парует дух забавы для.
И вот уж ты – тварь нескупая,
живая бабочка, не тля.
Яд растворяет вмиг смущенье,
лишая совести и сна.
И вот уж ты несёшь лишенья
округе, людям в жаре зла…
Потешный сын, боец, философ
на новой маске лишь на миг.
Наутро бел, в вонючей позе
лежишь, смеша, пугая мир…
Заполнительница дыр
Признаньем новым дышишь,
налившись вновь вином,
от одиночеств пышешь,
твердишь: "Они виной".
Манишь стихом, свободой,
ища путь обходной,
и вновь в хоромы входит
зверёк очередной.
Полна страстями в деле,
глотаешь брызги, муть,
лежишь под их обстрелом,
подставив спину, грудь.
Потом, как не бывало,
ты пьёшь, вещаешь вдаль
про истинное право
на счастье, про медаль
за рифмы, фильмы, цели…
Хоть фразы умно льют,
но пресный пластик тела,
обманность выдают.
…В поту супружье ложе.
Сникаешь, всласть стоня.
Он тоже будет брошен,
как восемь до меня…
Елене Л.
Ветераны труда
Глядят усталой вспашкой
морщины, тянут вес.
Их лики, как мордашки
бульдогов, пекинесов.
Казённый труд калечит
и просит потерпеть,
использовав, прочь мечет,
оставив вмиг тебе
заброшенность и хвори,
всю старость в полноте.
Владельцы поля, доли
найдут недряхлость тел,
что будут рады месту
и крохам, не просить
блюсти права и чести,
от дел не голосить.
Пахать беспечно будут
и жить из года в год,
мечтать, сиять покуда
морщинки первый всход
внезапно не проклюнет
их гладкий быт и жизнь,
чья тяжесть возраст юный
начнёт клоненье вниз…
Деревенский пожар
Икра там чернеется, жир?
А лунный фарфор схолодевший,
как соусник. Щедрый трактир.
Уснул сторож пёс непоевшим.
Хоть чёрные зёрна вверху
разбросаны кем-то нежадным,
в последнем сидим мы меху,
рукой не достать. Всё неладно…
На небе раскидистый пир,
и вилкой древесные дуги
всё тянутся к россыпям жил…
Иль это мираж всё и слухи?
В горелой округе разбой
и сумасводящие краски,
и волчий голодный всевой,
и рыщут злодейские маски
оплавленный жаром металл
свинца и порой золотишко.
А в избах огромный прогал
и голые печи, парнишки
без родичей, вши в голове,
ожоги, волдырные гроздья.
Как угли в осенней траве,
горят керамически звёзды.
Какой же застолий тех вес?
С какими изысками плошки?
Но ждём мы желанно с небес
хотя бы отбулочной крошки…
Глобальное потепление
Опять аномалит зима,
лучами согрелся подснежник,
решили бутон рассинять
пролески, и даже валежник
решился коренья пустить
и сочные почки проклюнуть,
а бабки, закончив грустить,
решили сигарами дунуть,
а дети сложили свой вес
в постели, тоске поддаваясь,
собаки завыли на лес,
а волки запрыгали, лаясь,
пошли жизнелюбы к крюкам,
а лисы к сараям стянулись,
идут к человечьим рукам,
и шире зрачки их надулись,
а овцы срывают свой мех,
а, зубрами вдруг возомнившись,
коровы жуют белый снег,
ролей отприродных лишившись,
а рыбы, взострив плавники,
копают то ямь, то туннели,
и равенств хотят сорники,
травинкою вздумались ели,
желают взлететь прусаки,
аж прыгают дико с порога,
а птицы, что небу близки,
в решётки домашних острогов,
герои в подвалы ушли,
все трусы вдруг стали парадны,
драконом хотят быть ужи,
лишь кошки космически ладны…
В тихом омуте
Поб*ядывал и пил,
картёжничал, куражил,
пьянчуг и дев лупил,
ленился и шабашил,
и громче песнь тянул,
укоры вслед не слушал,
и в мат упомянул
господ, гвардейцев, лужи,
с глупцами речь водил,
вопил грозой и громом,
громил больших громил,
залившись тяжко ромом,
оплаты дал счетам,
поверх вручив любому,
ступеньки в дом считал,
уснул, дав бой спиртному.
Всё помню с болью дум,
цежу из кружки млеко,
поправив бейдж, костюм,
в тиши библиотеки.
Шаг в былое
Пуста изба родная,
трава пронзила пол,
и крыша чуть сырая,
сжевала плесень стол,
загнутья рам простые,
а пыль в треть этажей,
и брёвна стен косые -
пенал карандашей.
Свернулось краем фото,
где мать-жена с отцом.
В груди сщемилось что-то,
смотря на их лицо.
Затёрты дверь, циновка,
гвоздь согнут под плащом,
как альпиниста, ловко
спасает надо рвом.
Как гроб сии палаты.
Не ведал дом невест.
Не хочет в этой хате
селиться даже бес.
Остыли дух, посуда,
луч хладен на штанах…
И мне пора отсюда
нести неладный шаг…
Завесы, окон крестья
могилят гостя, свет.
Былое – значит места
ему в живущих нет…
Набожница
Натёртыш от молитвы
терзает плечи, лоб.
Язык острее бритвы
к неверящим. Как столб,
к вину и искушеньям.
В почёте хлеб да соль.
За грехоискупленье.
Колени жжёт мозоль.
С пороком не знакома,
чей рой кишит вокруг
и ест мир, как саркома.
Иисус – один твой друг.
Подол метёт дорогу.
Смеётся детвора.
Мужчина на пороге
век не был у тебя.
В глазах домов и люда
юродива, глупа.
Среди витринной груды
твоя еда – крупа
и буквы божьей книги.
Несёшь улыбку в мир.
Аскетница меж лиха.
Ты нынче мой кумир,
хоть Бог вещал иначе
про идолов, богов,
загробье, грех и сдачи.
Ты – суть и плоть его.
Лесное происшествие
Горит шатёр небесный
в июльско-странной мгле,
молча у гор отвесных
на елистой траве.
Сияет жарко пламя,
палит блеск огоньков
и вьётся, будто знамя,
дым туч и облаков.
Темнеет рвано крыша
и старых скал стога,
и жухнут в охре рыжей
сосновых пик луга.
Глядят на действо звери,
на ветках птичий вес.
Им хочется так верить,
что вышли люди в лес,
что ту палатку свили…
И кто всему виной:
злодей, лучи светила,
чертёнок, искра, зной?!
Природы сникнет горе,
подплавив донца гнёзд.
Пожар утихнет вскоре,
раскинув угли звёзд
и лунный диск тарелки,
остывший с красноты…
Глядим на прах наш едкий
с небес сын, я и ты…
Поиски великого смысла
Съедобный ком заталкивая в пасть,
лишая власти голод и печали,
усталый пёс, представив будто всласть
жуёт филе, в мечтах живых качаясь.
Плевок улитки в грязь ведёт свой путь,
который птица хочет клювом срезать,
паук плетёт белёсо-злую круть,
что дрожью призрака в кустах сиих повесил.
Порядок там. Один лишь бьётся зверь,
неугомонно ищет, странствуя, двуногий,
и хоть нутром на них похожий всем,
но спорит век о смысле яро, строго.
Лишь он один безделен и смешон,
трудами разными себя порой забавит.
Но сути истинной богами был лишён,
и оттого с собой, иным совсем не ладит,
и лезет в мир умелых фаун, флор,
тиранит их, клепая дом за домом,
одежду, крест, стирая сетки пор,
и рушит горы, травы, древа ломом,
и ищет воздух, тайны, веру, свет,
хотя луна и солнце век сияют.
На протяженьи траурности лет
всё тратит силы, и они сникают.
Для рек и вод важнее берег, даль,
и тьма – в ночи и днём открытым векам.
Среди так многого, и это очень жаль,
нет радости и смысла богочеловеку.
Книгочтение
Варенье из тысячи брюкв,
с красивым и сладким осадком,
не слаже скопления букв,
где божьей ладонью закладка.
Обложки шершавая сеть,
как марля потёртая раньше,
продолжив ветвисто стареть,
касается сеток держащих.
Забвенья волшебный процесс,
паденье в чужие глубины,
где видится собственный бес
и личное чудо меж тины,
поднятье на высь ста идей.
Ах, веер страничек волшебный!
Подвал с разносолом затей,
тюрьма или замок душевный -
сей слиток и том, фолиант,
вещающий голосом мёртвых.
Сияю и гасну с ним в такт,
ругая в нём тёмных и чёрствых,
хвалю и роднюсь, и горжусь,
что лично с ним нынче знакомый,
и другом на время сгожусь
ему, неживому, искомо…
Вкушаю я блюдо из слов,
кофейно-дегтярную жидкость,
питаюсь сходящей с основ
великого автора милость…
Родительская спальня
Открыта дверца саркофага,
где двое спят в сухой тиши,
не зная шума, воли, страха,
среди зашторенной глуши.
Сопят под личным одеялом
в коробке, где привычно всё,
две старой жизни с думой вялой,
прижаты к низу, как лассо
сонливым, в акте примиренья.
Виной – усталость, боль в спине.
По завершенью слов, кормленья
в раю тенистом, на траве
простынки, как Адам и Ева,
солдат, что миром, чем войной
побит сильней, супруга дева,
слились с бельём всей сединой,
под люстрой, что склонила главы,
тремя бутонами пылясь,
на низ глядит, немного вправо,
увяв без влаги, приживясь.
А шкаф-смотритель неусыпный,
на стул с рубашкой опершись,
пузато, дверцею не скрипнув,
блюдёт спокойный сон и жизнь.
Питание земли
От солнца, умерших, не каясь,
тепло забирает земля,
и греется ими, питаясь,
как люди едою, как я.
И крутит их кожу и мясо
песчинками, тьмой жерновов
раба и носителя рясы,
красавиц, собак и ослов…
Их чин для неё одинаков,
и, впрочем, одежд в узреть
среди черновищи и лака,
и тканей, чья участь – истлеть.
Их лики на вид не святые,
богатство осталось вверху.
Взяв гнили сырые, густые,
варганит и пенит в цеху
замену, себе пополненье,
добавив крупинок, корней,
без спешки, огня и волненья -
привычно, да так и верней.
И капли, червей собирая
в древесный сырой котелок,
который костьми подпирает,
чтоб сильно не вылился сок.
Смешает, черпнёт то без стука,
и выпьет, нутром всё вберёт,
впитает молчания, звуки…
Так мёртвая вечно живёт.
Несвоевременное вдохновение
Сгорают, гибнут мысли,
строками вширь чажу,
и оттого взор кислый,
округу не щажу,
в обиде, зле, как туча,
средь пепла в этот час,
что нет листка и ручки,
что их спасли б сейчас,
как скальпель и ватина,
как средство из иглы,
как доктор у скотины,
родиться б помогли.
И вот лежат осадком
и трупно, жгут нутро…
Вином, быть может, сладким
иль горькою бурдой
их вытравлю наружу,
дам шанс ожить и жить.
Влюбиться, может лучше?
Иль напрочь рот зашить?
Чтоб всё, сгноясь, истлело,
и зёрна новых дней
взошли, корнясь, запели,
как рост из старых пней…
Пока же грусть потери
хандрит средь пустоты,
не хочет дух мой дела
и сна, и красоты…
Мозгоебовь
Она, как в сердце пуля
любого кто живёт,
течёт по венам-дулу,
вонзаясь, резко жжёт
и ноет, отцепившись,
опять бежит, стремясь,
и вновь стреляет, впившись,
в аорту входит, жмясь.
В великом, слабом, злобном
моторе жив комок.
Поток нарушен ровный.
У боли разный срок.
Терзает мышцу, душу
и ум, и выдох, вдох,
чуть радует, нарушив
привычной жизни ток.
Однажды встанет робко,
застрявши между сот,
ржавеющей заклёпкой
однажды всё убьёт…
Погибание
Черствеем, как корка деревьев,
рыхлеем песками степей,
и всех заражаем стареньем,
лишаясь кудрявых теней,
как кожище куртки, грубеем,
и дрябнет подкладка, покров,
скудеем, берёзы дубеют,
ссыхается жильный остов.
Водою, вином или мазью
продляем сбавляемый ход,
буксуя на луже, над грязью.
Нам корни и стволья жуёт,
и точит живущие ветки,
и крону, дупло паразит.
Венозные, нервные сетки
вдруг вянут, заторив транзит.
Однажды мы рухнем трухляво,
нас спилят иль кинут в ведро,
пока же по тропам петляем
и ищем что выпить нутром…
Интернат
Тут стены хозяйственно давят
на драных и робких сирот.
Тут труд, послушание славят,
закрытый, нескалимый рот.
Тут воинский строй и порядок,
и сытость от корки одной.
Тут ровность прополотых грядок,
нет веры, кровинки родной.
Тут лишь одиночество, сила
способствуют жизни в боях.
Тут вечно натянуты жилы,
опасности ждут, впопыхах.
Тут сложены камни по рангу,
и юные спины в поту.
Тут ложки подобные штанге
в голодном, занятном быту.
Тут в души впитались пылинки
обид, что твердеют в груди.
Тут дети, как ветки, былинки,
к которым безводны, круты.
Тут старый режим, как и стены,
цыплята без кальция, мам.
Тут лезут во щель перемены,
но мажут зазоры меж рам.
Тут старые куры дорвотны,
клюют пух, мешая им петь.
Тут будет однажды свободно,
но птицы не смогут взлететь…
Мамино село
Мой дом на краешке села,
варенье, лакомые сушки,
крапива только отцвела,
вьёт чайный пар из белой кружки,
из коей, юным молоко
цедил, согрев во тьме на печке,
у губ чернелся ободок,
их обжигая чуть извечно.
Штакетник малый, скромный быт,
две колеи, угли-малинки
в костре зелёном, что горит,
в логу ручей, прудок, лозинки,
животных рой, лет акварель,
и за забором стул, колодец,
цыплят лимонная свирель,
в гостях любой народ, народец,
бугор, где линия, как рот,
видать, военная траншея,
что заросла травой бород,
и ветерки добрейше веют,
добротна живность, рейсы пчёл,
в сарае серо-щельном сено,
порфирный дом и шифер-смоль,
и синь веранды, куст сирени,
в саду прохлада, груш капель,
со ржавой бочки пот стекает.
Прошла лет малых карусель,
и чуб свет-русый поникает.
Ах, подпечённый чашки край,
откуда хлеб румян к обеду…
Я помню этот детский рай.
Теперь я в нём, без бабки, деда…
Сексофильм
Опять с пребанальным сюжетом
соитье. Смотрю в монитор:
там стоны голышек, минеты
и член исторгают раствор.
А этим героям учиться б
и книги читать, и рожать,
но снова искусственны лица
продолжат средь камер дрожать.
Ведь это же дочери чьи-то,
а в будущем – мать и жена,
но нынче влажны и подбриты,
плоть похотью заражена.
Картинные стоны, движенья
на ранних и поздних порах.
По Библии лишь нарушенья,
морально-физический крах.
Да, зависть – порочное чувство,
в каком быть совсем не хочу.
Ведь в жизни печально и пусто,
поэтому выход – вздрочнуть…
Отщепенец
